– Рада за вас. Маленький?

– Два года.

– Да… С детьми поначалу трудно.

Настя покраснела от неуместности начатого разговора, а Шустов достал несколько бланков и попросил их заполнить. От прежней молчаливости не осталось и следа. Антиквар говорил неспешно, с вежливыми паузами, не давал Насте отвлекаться. Его голос убаюкивал, и нервозность отступила.

– Мы возьмём драгоценности вашей бабушки на реализацию. Отправим их на геммологическую экспертизу. В лаборатории определят, какие здесь камни: их огранку, чистоту, размер. Попробуем установить их происхождение. Так проще продать. По каждому предмету получим сертификат, а на самые любопытные оформим антикварный паспорт. Что-то доверим друзьям из ювелирки, остальное продадим сами.

Настя кивала, попутно заполняла бланки: сверялась с образцами и вносила записи в пустые поля. Формальности только начались. Предстояло составить описание каждого украшения в отдельности, взвесить их и сфотографировать. На помощь Шустову пришёл его полноватый коллега, а другими посетителями занялся третий сотрудник «Изиды» – худощавый мужчина с вытянутым лицом, которого Шустов назвал Костей.

Прошло два часа, прежде чем последний подписанный листок лёг в общую папку с хлопковыми завязками. О шкатулке все забыли. Разумеется, подобной безделицей заниматься нет смысла. Настя ждала, что ей назначат новую встречу и укажут на дверь. Расстегнула сумку, готовясь уложить туда шкатулку, но Шустов её перехватил – напугал Настю своей порывистостью. Шкатулку, в отличие от драгоценностей, антиквар собирался выкупить здесь и сейчас.

– Но… Она ведь… В ней ничего особенного. Семейная реликвия для того рыбака из Хургады, а теперь и для меня…

– Шкатулку я возьму в личную коллекцию. Перепродать её сложно, вы правы. А я такие поделки собираю.

– Думаете, она старинная? Ну, совсем старая или не очень?

Настя хотела выиграть время, обдумать происходящее, но Шустов ей не позволил. Назвал цену. Настя окончательно растерялась. На такие деньги она не рассчитывала. Напарник антиквара немедля подсунул ей договор – когда только успел его подготовить? – и убедился, что она поставила необходимые подписи.

– Вы уверены, что ваш дедушка приобрёл шкатулку именно в Хургаде? – протянув конверт с деньгами, уточнил Шустов.

– Трудно сказать, – призналась Настя. – Дедушка выпивал… Иногда путался, но Хургаду упоминал часто.

– А на Филиппины ваш дедушка ходил?

– На Филиппины? Не знаю. Вряд ли. А что?

– Просто интересуюсь.

Шустов, не прощаясь, ушёл и прихватил с собой полноватого коллегу. Тот на ходу перетянул к себе шкатулку и принялся о чём-то живо говорить. Вместо них с Настей распрощался улыбчивый Костя.

Минутой позже Настя вышла из натопленного помещения на заснеженный тротуар одного из переулков Нового Арбата. Накинула капюшон болоньевой куртки и застегнула ворот. Пухлый конверт с деньгами во внутреннем кармане поддавливал грудь, однако Настя чувствовала себя обманутой. Она будто упустила нечто важное и, возможно, более ценное, чем прозаичная память о нелюбимой бабушке.

«Tolle. Lege». «Возьми. Читай».

Настя в последний раз взглянула на жёлто-белый доходный дом девятнадцатого века, первый этаж которого занимала «Изида». Рассеянно посмотрела на восстановленную лепнину фасада, на кованое крыльцо с вывеской антикварного магазина, на жалюзи в окнах второго этажа – и зашагала прочь, к припаркованной в соседнем дворе машине. О шкатулке решила не вспоминать, а вырученные за неё деньги сразу передать маме.

Глава вторая
В городе ласточек

«Вначале был Махал Макакаако. В руке он держал древо, и древо давало ему тень. С древа в руку ему упал червь, и испражнения червя стали первой землёй. В земле появились новые черви, они тоже испражнялись землёй, и её стало много. Махал Макакаако посмотрел на землю и подумал, что хорошо бы сделать из неё что-нибудь, что радовало бы глаз, – он был один во вселенной, и смотреть ему было не на что».

– Страшное одиночество всемогущего бога…

Мануэль любил предание мангиан, которое впервые услышал в четырнадцать лет. Тогда он служил у богатого выходца из их племени, Фернандо Манахана. Выполнял пустяковые задания: проследить, стащить, подслушать. Неплохо зарабатывал и помогал родной общине, одной из многих илоканских общин на острове Минданао. В двадцать один год даже съездил отдохнуть в горный Багио – увидел беспредельную даль Средне-Лусонской равнины и кобальтовые переливы Южно-Китайского моря. Мануэль надеялся однажды воплотить старинную мечту филиппинца: «летняя вилла на севере, апартаменты в Мадриде и имение в Андалузии на зимний сезон». Наверное, приятно жить в Испании и вспоминать о родной стране, «где круглый год весна цветы рождает огневые». Мануэлю не довелось этого узнать. В две тысячи десятом году пропал русский Шустов. Люди Манахана потеряли интерес к его «Изиде», и Мануэль остался не у дел.

С того дня прошло почти десять лет. Мангианы на связь больше не выходили. Тридцатидвухлетний Мануэль продолжал кочевать с острова на остров. Его гнала нужда. Он брался за любую работу, а к родителям возвращаться стыдился – слишком много небылиц рассказал им о будущих апартаментах в Мадриде. За последние полгода успел поработать носильщиком в двух разных портах. В октябре устроился на захолустную руэду в Себу: выпускал боевых петухов на арену и следил за проведением боя, затем чистил арену от крови и перьев. К ноябрю переехал в Давао, где по сезону дуриана – «короля фруктов» – подвизался торговать свежим дуриановым вареньем в парке Магсайсая.

В декабре Мануэль вернулся в Манилу, поселился в лачуге из картона и фанеры возле станции Пандакан и заделался железнодорожным рикшей: собрал шаткую телегу-дрезину и в промежутках между редкими поездами таксовал от Пако до Санта-Месы. Работа трудная. Нагруженную строительными материалами или дюжиной пассажиров дрезину приходилось толкать вручную, но Мануэлю нравилась жизнь посреди сотен таких же наспех сколоченных лачуг. Нравилось, как после очередного поезда с окнами, забранными решёткой, на ещё вибрирующие рельсы высыпа́ли дети, как из городского шума вновь выделялись смех и нескладные голоса караоке. Мануэль обзавёлся петухом – по вечерам любовался его лощёными перьями, пальцем наглаживал чешуйки на его крупных лапах и покупал ему хвалёный корм «Легион» по тридцать три песо за килограмм. Готовился со временем выпустить петуха на арену, но лачуга, а с ней петух и дрезина сгорели первого февраля. Тогда вспыхнул склад материалов на улице Томаса Клаудио. Пожар быстро поглотил строящуюся магистраль – третий пусковой комплекс манильской «Скайвей» обрушился, словно был не железобетонным, а деревянным.

Мануэль две ночи провёл возле пожарища, а неделю назад переехал сюда, в Батангас. Поселился на окраине, в бело-зелёной коробке заброшенного отеля «Максор». Днём стерёг прибывавших в город туристов – пока удалось стащить лишь один забытый на автовокзале рюкзачок, – а к вечеру шёл в центр Батангаса торговать клеёнчатыми зонтиками. Февраль выдался привычно засушливым, но Мануэлю это не мешало. Ночью зонтики раскупались хорошо. Тут не требовалось дождя.

Батангас – жалкий городишко, заполненный мототрициклами с крытыми колясками: пассажирскими, грузовыми, переделанными под лоток с мороженым или разъездную кухню. Для туристов он всегда был транзитным. Здесь останавливались перед утренним паромом на Пуэрто-Галеру или перед поездкой к вулкану Тааль. После недавнего извержения, накрывшего округу пеплом, местные власти ограничили подход к вулкану, но в итоге он притягивал ещё больше иностранцев. Они задерживались в Батангасе, чтобы найти водителя, согласного проскользнуть за ограждения, хотели насладиться видом бурлящего вулканического озера. Не зная, чем заняться в городе, выходили на вечерние прогулки и вынужденно покупали зонтики, без которых ночной Батангас в феврале становился непроходимым.

Мануэль усмехнулся брезгливости иностранцев. Крепче сжал стопку монет по двадцать пять сентимо – туго обтянутая бумажной лентой и вложенная в кулак, она утяжеляла удар, делала его пробивным. Хорошая защита от конкурентов, поспорить о её законности не удавалось и самым придирчивым полицейским.

Испанцы, американцы, японцы – кого здесь только не встретишь! Прежде они топтали Филиппины армейскими ботинками, а теперь разгуливали по островам с невинными лицами докучных визитёров. Три века филиппинцы прислуживали в испанском монастыре, полвека глотали пыль американских грузовиков и несколько лет унижались в японском лагере, прежде чем обрели независимость. И что же сделали каюманги – коричневые люди, – став свободными? Продолжают жить с испанскими именами, пляшут фанданго, говорят и пишут по-английски и сочиняют куцые хокку…

Если Конни Эскобар родилась с двумя пупками, отмеченная символом двух родоначал, то Филиппинам и не сосчитать пупков на своём искорёженном теле. «Быть такой, какая я есть, – преступление.

Преступно иметь не один пупок. И я решила, что должна ненавидеть себя». Ненависть к своему убожеству ничем не лучше рабского лепета о своей исключительности. А благоухание белоснежной сампагиты и сегодня воспето по-испански. И главные патриоты, от Рисаля до Герреро, складывали стихи из испанских слов – не тагальских, не илоканских, не себуанских.

Ты всех жемчужин больше и белей,
Ты – рай земной среди морских полей,
Оазис в голубом восточном море,
Пускай вовек тебя минует горе
И паруса испанских кораблей.

Строки Эмилио Хасинто, заученные Мануэлем в школьные годы и не раз зачитанные перед классом. Строки, написанные на испанском. Какая ирония! Не менее горькая, чем сказки из школьных хрестоматий, где по страницам верхом на филиппинском буйволекарабао разъезжал испанский Бернардо дель Карпио, а Карл Великий восторженно размахивал малайским крисом.

Мануэль подбросил и поймал стопку перетянутых монет. С грустью посмотрел на рекламный плакат «Макдоналдса». Шесть часов. Темнеет. Скоро на улицах появятся туристы. Днём они, конечно, заметили, что тротуары Батангаса выкрашены в белый, словно укрыты пухом, а при ближайшем рассмотрении поняли, что это – ковёр птичьего помёта, но не придали ему значения. Не знали, что после шести центр наводнят сотни, тысячи беспокойных амбарных ласточек лаянг-лаянг. С бежевой грудкой и коричневатым зобом, подвижные, они будут повсюду. Облепят протянутую над улицами многоуровневую паутину проводов, светофоры, крыши и бочки мачтовых трансформаторов. Лаянг-лаянг, сбежавшие на Филиппины от зимы из холодных краёв, поглотят город трепыханием тонких крыльев.

Четверть седьмого. Самое время. Мануэль, схватив в охапку зонтики, поторопился встать на крыльцо ближайшей гостиницы. Появление птиц вызвало восторг. Туристы вышли из ресторанов и магазинов. Разрезая темноту вспышками, начали фотографироваться под гирляндами щебечущих ласточек. Смеясь, снимали их на видео.

Прошло пять или шесть минут разноязычного веселья, прежде чем на улице раздался первый щелчок, будто лопнула скорлупа орешка. Щелчки нарастали, пока не слились в единую дождевую трескотню, но вместо дождевых капель вниз летел птичий помёт.

Туристы разбегались. Наспех очищали испачканные рубашки и боялись выглянуть из-под козырьков. Угодив в западню, с благодарностью принимали Мануэля, вышедшего гулять под одним из приготовленных на продажу зонтиков. Цену он устанавливал в зависимости от одежды и языка иностранца. Дороже всего зонтики обходились американцам лет сорока-пятидесяти, приехавшим в Батангас в сопровождении юных филиппинских подруг.