Дело в противоядии, меня всегда от него мутит. Но лучше так, чем смерть. А что на обеде с послом из Чёрного Солнца меня пытались отравить – так это естественно. У господина Тута яд давно стал доброй традицией. И ведь каждый раз яд новый. Чтоб он сам от него подох! Я сколько раз наши кубки менял и блюда требовал со мной делить – нет, не травится. Как скорпион – эти твари такие же живучие. Или скарабеи, его покровители. Жуки навозные.

Посмотрел Тут на трупы энвазинов – я приказал живописно их вокруг нашей беседки развесить. Так, чтобы голова их патриарха прямо над столом, там, где Тут сидел, болталась.

Она и болталась. И смердела так, что мне кусок в горло не лез. А уж от мух спасения не было – впрочем, они и раньше на благовония Тута слетались.

Посла Чёрного Солнца трупы не смутили. Да, на заговор энвазинов он деньги давал и с их патриархом только вчера днём беседовал, но в том он ни за что не признается. И головой бывшего союзника Тута не удивишь. Он лишь поморщился и изящно намекнул, что мой вкус на украшения, мол, оставляет желать лучшего. Но чего ждать от бывшего садовника?

И ведь не травится. Никак не травится! Ещё и здоровье у него отменное.

Гонг звучит протяжно, величественно. Рабы трогаются с места – мягко и плавно. Можно закрыть занавески – в таком сумраке сквозь них не видно, что я не молитвы читаю, а на подушках лежу. Хоть пару мгновений сна…

Опять чудится запах мертвечины, но тут же в нос ударяет аромат цветов. Вдалеке звучат приветственные крики и песни – статую Шамиран, главную, которой мы молимся, выносят из внутренних покоев храма, где Ниневия и жрицы-ишиб проводят над ней необходимые обряды.

Поскорее бы всё закончилось. Меня пробивает дрожь, откуда-то веет морозом, словно ветер с гор решил порезвиться на нашем празднике. Глупости, это всё от противоядия, будь проклят Тут и вся его земля. Будь все они про…

– Неважно выглядишь, царь.

Кинжал я опускаю вовремя – бога им даже не поранишь.

– Господин Дзумудзи.

Он в любимом образе нищего юнца. Лицо покрыто пылью, грязные лохмотья висят на тощем теле. Только глаза – яркие, живые и совсем не детские.

А когда улыбается – это ухмылка мертвеца.

– Больше не пытаешься заколоть меня, Саргон? – Он сидит, скрестив ноги, как жрец на медитации. Довольный, спокойный, насмешливый. – Быстро учишься. Всего-то двадцать лет прошло.

Потом, не глядя, запускает грязные и тонкие, словно паучьи лапы, пальцы в блюдо с фруктами и добавляет:

– Народ голодает, но царя это не касается, верно?

– Что вам угодно, о великий? – я стараюсь, чтобы голос звучал ровно. Только богов мне не хватало, но гнев выказывать нельзя, как и любые другие чувства. Дзумудзи уже проклял меня однажды – мне хватило. И надо бы встать на колени, но меня вдруг скручивает приступ тошноты.

– Мне? Где твоё почтение, смертный? – потешается бог в образе мальчишки. – Почему не падёшь передо мной ниц?

Его смех – как стон ветра в скалах. Или молот кузнеца – мне по вискам. Я не выдерживаю – морщусь.

Рабы-носильщики не замечают, что паланкин стал тяжелее (а весит Дзумудзи немало, я помню). И «тысяча» не видит, что царь больше не один. Даже позови я слуг, и те будут смотреть на бога, но в упор его не видеть.

Если Дзумудзи решил меня помучить, он своего добьётся.

– Что вам угодно? – повторяю я, пока бог, который зачем-то притворяется мальчишкой, с наслаждением обкусывает кисть винограда. – Мёда? Золота? Женщин? Крови? Я дам, только забудьте обо мне, как двадцать лет назад.

Нищий мальчишка поднимает брови и кривится:

– Уй, как непочтительно. Я могу обидеться.

– Вы обижены на меня давным-давно, о великий.

– И мог бы сделать тебе очень больно… – задумчиво произносит Дзумудзи своим настоящим голосом.

Я не вздрагиваю, хотя глас божий с непривычки пугает. Но я как раз привычен. Чернь права: когда-то я и правда разговаривал с богами. Дзумудзи мне даже отвечал. Сейчас я позволяю себе усмешку – совершенно искреннюю. Наверное, такую же кривую, как у бога.

– Могли бы, но не сделаете, о великий. Шамиран будет недовольна.

– После того как ты вздохнул с облегчением, стоило ей исчезнуть? Думаешь, моей жене это понравилось? Смертный, ради которого она спустилась в нижний мир, палец о палец ради её возвращения не ударил.

– Вы тоже, о великий.

Дзумудзи не спорит. Все знают, что Шамиран являлась к нему, преследуемая галлу, и молила спуститься к Эрешкигаль вместо неё. И что же – в отвергнутом муже проснулась гордость, он отказался. Я, когда услышал, сперва не поверил: Дзумудзи, который был готов на всё, лишь бы вернуть неверную жёнушку – отказался?

Выходит, не на всё.

Паланкин несут по Крепостной улице, на этот раз шумной: чернь радуется, чернь танцует. Ещё не достаточно пьяная, чтобы славить меня, но достаточно весёлая, чтобы вспомнить, что Шамиран, быть может, бродит где-то здесь в поисках нового любовника. А вся эта история о подземном мире, куда богиня спустилась ради царя – сказка. Какая дура, тем более богиня, согласится умереть ради смертного?

Дзумудзи улыбается. Про него сейчас молчат, хотя раньше в ходу были шутки о бессильном божке, который не в состоянии удовлетворить страстную жёнушку.

Меня снова пробирает дрожь. Пот течёт по лицу, внутренности скручивает в узел… Потом вдруг отпускает. Я вздрагиваю, заметив руку Дзумудзи на моём животе.

Бог усмехается и убирает ладонь. Молча.

Над толпой взлетает: “Слава Саргону! Слава нашему щедрому повелителю!” И звук катящихся по мостовой бочек.

– Решил превратить честование Шамиран в попойку? – Дзумудзи отодвигает занавеску и морщится.

– Ей бы понравилось.

Бог в образе мальчика закатывает глаза и тянется за золотой чашей с мёдом. На ней – письмена страны Чёрного Солнца. Что-то про удачу и благоденствие. Я бы не стал оттуда пить. Но Дзумудзи отравить человеческим ядом невозможно, я отлично это помню. Не раз пытался.

– Зачем вы здесь, о великий? – снова спрашиваю я. Чем скорее он соблаговолит признаться, тем спокойнее мне будет.

Дзумудзи облизывает перепачканные в меду губы.

– Захотелось поболтать, прежде чем вы все сгинете.

– Сгинем? – удивляюсь я.

Дзумудзи хохочет – его смех ввинчивается в уши, словно кинжал, который всё поворачивают и поворачивают, чтобы клинок вошёл глубже.

Тем временем паланкин проносят через Лазурные ворота. Ягуары Шамиран, украшающие створки, скалятся так похоже на настоящих, что я словно наяву слышу их рычание. “Не бойся, они совсем-совсем ручные, – всплывает в памяти сладкий голос богини. – Как и я”. Шамиран была какой угодно, только не ручной. А её ягуары не раз пытались растерзать даже Дзумудзи. При мне.

– Вы хотите жертву, о великий? – нарушаю молчание я.

Шамиран запрещала человеческие жертвоприношения, но когда она исчезла, я посвятил себя Мардуку, и порядки в Уруке изменились.

По лицу мальчика пробегает тень, черты плывут, делаются старше… На мгновение. Потом Дзумудзи, отодвинув занавески, смотрит на статую Шамиран в фонтане посреди площади и усмехается.

– Подаришь мне своего сына, Саргон?

Я едва не смеюсь от облегчения.

– Живым или мёртвым?

Дзумудзи поворачивается ко мне, смотрит с любопытством.

– Есть хоть что-то, что ты ценишь больше собственной шкуры, смертный?

Значит, это была всего лишь божественная шутка. Жаль. Я было уже представил, как устрою из жертвы никчёмного царевича спектакль и получу покровительство самого господина бури.

Дзумудзи презрительно морщится и прикладывается к чаше. Жмурится от удовольствия, мальчишеские черты снова плывут, а мне чудится запах дыма. Но нет – когда чествуют Шамиран, в воздухе витает только аромат мёда и цветов. Дзумудзи не посмеет осквернить праздник жены даже такой малостью, не то что моей пыткой.

Однако исчезать он тоже не собирается.

– Каково это, Саргон? Знать, что ошибся. Ты мог бы править, не боясь бунта, как возлюбленный дочери Неба. Ты был бы всесилен, – голос бога чарующе-прекрасен, в нём тоже слышен соблазн, как у Шамиран… но иначе. – Ты больше всего на свете любишь, когда славят тебя. А теперь тебя ненавидят. Кто ты без моей жены? Садовник на троне.

– Оставьте меня в покое, – прошу я едва слышно: ликующая толпа как раз приближается к золотой лестнице храма, откуда уже спускается, медленно и торжественно, богиня. Точнее, её статуя в руках жриц. – Чего вы хотите, великий Дзумудзи? Я дам это вам. Вы зря меня ненавидите – мы оба выиграли от исчезновения Шамиран.

Взгляд бога темнеет, а в голосе рычит буря.

– Я бы с удовольствием посмотрел на тебя, царь, после того как Шамиран бы с тобой расправилась.

– А что, уже нашёлся дурак – царь или бог – решивший умереть ради неё?

Дзумудзи мрачнеет. Последние мгновения мы молчим. Снаружи звучат литавры и арфы, чернь пляшет и славит богиню, а в паланкине царит напряжённая тишина. Бог цедит мёд и задумчиво смотрит. Я пытаюсь не согнуться пополам от вернувшейся боли.

Наконец паланкин ставят на землю. Не дожидаясь слуг, я распахиваю занавески. Дальше пешком – всего десять шагов до первой золотой ступеньки. Статуя Шамиран уже стоит возле неё, гордая, надменная.

А её муженёк, вечный страдалец, смотрит на меня с усмешкой. Золотая чаша сверкает в его руках, вырезанные на ней крылатые демоны щерятся. Я словно наяву слышу их рык.

Затем отворачиваюсь.

– Бедный Саргон, – раздаётся мне в спину. – Как же ты будешь простираться ниц перед моей женой? Ты же еле стоишь.

Я невольно оглядываюсь, и чуть не вскрикиваю, когда поясницу, словно раскалённый прут, обжигает боль.

– Надеюсь, ты выживешь, Саргон, – продолжает Дзумудзи. – Мне и делать ничего не нужно, что ты страдал: ты всего лишь смертный. Живи, познавай старость. Вижу, это весьма болезненно.

Я стискиваю зубы, одновременно борясь с тошнотой. Перед глазами вспыхивают звёзды, сладкий воздух душит…

Я не сразу понимаю, что повисшая над площадью тишина мне не чудится. А когда понимаю, сердце скачет в груди, и я тянусь за кинжалом – всё-таки бунт? Неужели сейчас?

Взгляд мечется: почему никто не двигается? Я сошёл с ума? Это видения? Проклятье Дзумудзи?

А потом я вижу, что Шамиран две. И могу поклясться, это правда: одна, золотая, смеётся надо мной – до неё лишь десять шагов. Другая, живая, замерла на вершине лестницы. Ветер играет её бесстыже распущенными волосами, а глаза ярко горят – всё как я помню.

Она смотрит на нас. Мы – на неё.

В воздухе разливается предвкушение.

Сердце ухает вниз, я невольно делаю шаг назад и спиной прислоняюсь к перилам. Звенит по мраморным плитам площади золотая чаша. Не в силах стоять я хватаюсь за столбик паланкина и оборачиваюсь.

В это же мгновение в воздух взмывает ликующий вопль – все кричат в унисон. А мне кажется, будто набат звенит к моим похоронам.

Богиня исчезает, но это уже мало кого волнует. Шамиран жива, она вернулась. Она всех спасёт…

Я перевожу взгляд на Дзумудзи – он комкает в руках несчастную подушку, шёлк плавится и расползается под его паучьими пальцами.

Наши взгляды на мгновение встречаются.

Серый, как мертвец, бог исчезает, а я падаю в паланкин. Небо, защити…

Глава 7. Решительная

Лена

“Никакой это не сон”, – понимаю я, когда от жаркого воздуха спирает дыхание и кружит голову. Душно-сладкий аромат забивается в нос, как вата, а перед глазами плывёт закат, непривычно-мягкий, как на картине.

Я сглатываю и часто-часто моргаю. Лучше не становится. Вид вокруг настолько невероятен, что просто не укладывается в голове. Я воспринимаю его осколками: зубчатые стены, синие ворота, толпа. И тихо. Ненормально тихо для такого скопления людей. Мне чудится, что все они смотрят наверх – прямо на меня.

По спине течёт пот. Я невольно ёжусь, зачем-то поправляю волосы – их принимается трепать ветер.