Знаете, бывает, что какой-нибудь человек, обычно родитель, вбивает себе в голову: стоит тебе исправить один-единственный пунктик, и все проблемы улетучатся? Этот пунктик ничтожно мелкий и тривиальный, и никто в здравом уме в жизни не поверит, что именно он – причина всех твоих неудач, но тем не менее этот человек с завидной изобретательностью умудряется все сводить именно к этому.

И моя внешность – как раз мамин бзик.

Надо было просто кивнуть и сказать: «Ладно, мам, ты права. Меня не выбрали главным редактором исключительно из-за того, что я одеваюсь, как неряха».

К сожалению, вместо этого я ляпаю:

– Ты серьезно?!

– Да, я серьезно, – подтверждает мама, разворачиваясь и выезжая с парковки. Хотя она говорит сейчас на кантонском, слово «серьезно» она произносит по-английски. – Я попыталась намекнуть тебе вчера утром, но ты такая упрямая, и, сказать по правде, иногда у меня просто нет сил с тобой спорить.

– Честное слово, я уверена, что дело не в том, как я одеваюсь, – ворчу я не от того, что считаю ее неправой, а скорее от страха, что, возможно, так и есть.

– Точно? Люди всегда судят по одежке. Например, когда они видят тебя в этом свитере, то думают, что он с чужого плеча. – Она говорит так, будто это что-то плохое. – Знаешь, тебе повезло, что твоя мать я, а не A Pòh. Когда я была маленькой, если мы выходили из дома одетые абы как, она нас била. И не важно, что мы были бедны. Мы должны были выглядеть прилично.

Ким поворачивается ко мне, и на лице ее читается одновременно «прости» и «я же говорила».

– Так ведь это A Pòh дала мне этот свитер, – напоминаю я.

– Aiyah, но только потому, что хотела сделать доброе дело. Она наверняка не знала, что ты будешь носить его на людях. Это мужской свитер. Даже A Gūng не захотел его брать, потому что ему он слишком велик.

Я вытягиваю рукава пресловутого свитера, полностью спрятав в них ладони. Мама терпеть не может этот жест, наверное, поскольку он подчеркивает тот факт, что на мне предмет одежды, который отказался носить мой дедушка.

– По крайней мере, его можно стирать в машинке, – говорю я.

– Жаль только, что он не сел, – вставляет Ким.

Мама игнорирует обе наши реплики.

– Я не говорю, что ты должна быть модной, ведь это только деньги на ветер. Но, по крайней мере, ты можешь выглядеть опрятно и нормально расчесываться. Я не хочу, чтобы люди оскорбляли тебя и говорили, что ты росла без матери.

Прислонившись к стеклу, я смотрю сквозь полуопущенные веки, как мы проезжаем мимо большой площади с еще одним вьетнамским рынком; мимо закусочной, где подают очень даже вкусный суп фо; мимо лавки с сэндвичами, где можно купить три банх ми по цене двух.

– А еще я не понимаю, почему тебе нравятся такие мрачные цвета, – продолжает мама. – Они придают тебе болезненный вид. Совсем не делают тебя похожей на лидера.

Я наконец срываюсь:

– Тот парень тоже не был одет, как президент, ясно? На нем были толстовка и мятая рубашка.

– И что? – спрашивает мама после паузы, будто удивляясь, что ей приходится объяснять нечто настолько очевидное. – Он мальчик. Это другое дело.

Я скрючиваюсь на заднем сиденье и утыкаюсь лицом в предплечья, прячась за широкими складками своего возмутительного свитера.

– А давайте мы больше не будем об этом говорить?

Мама щелкает языком.

– Ты всегда так отвечаешь: давайте не будем говорить о том, давайте не будем говорить об этом, – упрекает она меня. – Я говорю как есть. Это моя ответственность – сказать тебе, даже если ты не хочешь слышать. – И тут же обращается к Ким: – Она так легко заводится.

– Вовсе нет, – приглушенно говорю я.

Слышу мамин вздох.

– Băo bèi, я знаю, ты умная девочка, – говорит она. Я убираю руки от лица, и мама смотрит на меня через зеркало заднего вида. – А если бы слушала меня, то была бы еще умнее.

Я снова закрываю лицо рукавами.

5

Утром в понедельник я задумчиво иду наискосок через школьный двор, рассеянно петляя между обеденными столами. В этот час в воздухе еще есть приятная прохлада, и я плотнее закутываюсь в кардиган. Я не застегиваю его, потому что тогда холодок будет проникать в пространство между полиэстером и телом. Впрочем, мне так нравится больше, потому что очень приятно прижимать кардиган к себе, словно в успокаивающих объятиях. Я думала, не устроить ли «Горну» бойкот – ну, знаете, явиться только для того, чтобы тут же театрально уйти в закат, может, даже потрясая большим плакатом с надписью «ДОЛОЙ ДИСКРИМИНАЦИЮ» или что-то в этом духе. Чтобы знали!

Вот только это не поможет. Я пришла к выводу, что мое присутствие в «Горне» вызовет у всех куда большие стыд и неловкость, чем внезапное отсутствие, и я решила, что так мне нравится гораздо больше.

Когда я подхожу к редакции, то ожидаю, что там никого не будет, потому как еще довольно рано. Однако Лен уже там, сидит по-турецки на своем обычном месте, а на столе мистера Пауэлла стоит чашка только что сваренного кофе. На кружке напечатана наша любимая цитата Оскара Уайльда (притом каждое слово окрашено в свой цвет радуги): «Правда редко бывает чистой и никогда не бывает простой».

Когда я вхожу, Лен и виду не подает, что меня заметил, и это хорошо. Я стараюсь отплатить ему тем же. Ноутбук, который парень поставил на колени, словно бы монополизирует его внимание, но когда я прохожу мимо, он откашливается.

– Здесь мы подходим к теме избранного, – начинает он, – Лена Димартайла, вышедшего в тираж бейсболиста, превратившегося в репортера, единственный настоящий талант которого состоит в том, что он иногда может остроумно завернуть фразу.

Я замираю, слыша эти знакомые слова.

– Что ты читаешь? – спрашиваю я, чувствуя, как горячая волна отчаяния накатывает на мои щеки.

– Но, – продолжает Лен, игнорируя вопрос, – это не важно, потому что он высокий, у него темные волнистые волосы, а россыпь прыщей на скулах он демонстрирует так, как супермодель толстые очки.

В этот момент Лен поднимает взгляд.

– Так, значит, – говорит он, – ты заметила мои прыщи?

– Что ты читаешь? – повторяю я с нарастающим ужасом.

– «Горн», – отвечает он и поворачивает экран ноутбука ко мне.

Я роняю рюкзак на пол и мчусь к компьютерам, расставленным в ряд вдоль стены. Лихорадочно открываю окно на одном из них и жду, пока оно загрузится. Потом браузер выдает мне жестокий ответ: появляется статья, которая точно так же высветится на любом компьютере, где сайт «Горна» сделан домашней страницей (то есть на всех устройствах внутренней сети школы Уиллоуби – причем я сама этого добилась в девятом классе благодаря большим стараниям и предприимчивости).

ПАТРИАРХАТ ЖИВ!

Автор: Элайза Цюань

– Кто придумал название? – ошеломленно спрашиваю я.

– А что с ним не так? – уточняет Лен, как будто не понимает.

– Оно абсурдное и совершенно… напыщенное, – слабо говорю я.

– Вот как… – Лен возвращается к своему ноутбуку, многозначительно вскинув бровь.

– Клянусь, я это не публиковала, – уверяю я. – Я вообще не собиралась это никому показывать.

– Оно и видно.

Я съезжаю все ниже и ниже по стулу и вдруг замечаю то, что заставляет меня резко распрямиться. Кто-то – видимо, тот, кто это опубликовал, – добавил завершение, продолжив с того места, где я остановилась на середине фразы.

Я была лучшего мнения о своих досточтимых коллегах из «Горна». Но нет. Они никогда не отличались справедливостью. За три десятилетия существования этой газеты девушки занимали пост главного редактора всего семь раз. Это девятнадцать процентов. Даже в Конгрессе сейчас процент женщин выше. Даже в Конгрессе, представляете?

Сегодня «Горн» мог бы сыграть свою небольшую роль в том, чтобы слегка сдвинуть чаши весов. Вместо этого редакция выбрала очередного представителя мужского пола на пост, который почти по всем критериям должен был достаться представительнице женского пола, куда больше заслуживающей этой должности. Я разочарована, я разгневана, я оскорблена – но, пожалуй, не удивлена.

– А это я вообще не писала… в смысле конец, – мямлю я, но мне все больше кажется, что я действительно могла бы так написать.

Лен пожимает плечами.

– Не знаю, звучит очень похоже на твой стиль, – говорит он. – Полно фактов.

На нем та же толстовка с капюшоном, что и на прошлой неделе, и сейчас он держит один из шнурков от капюшона во рту. Второй кончик тоже, видимо, страдает от этой неприятной привычки. Лен опускает взгляд на экран ноутбука, и я замечаю, что у него ресницы длиннее, чем у меня, и больше похожи на девчачьи.

Я колеблюсь, не зная, как ответить.

– Слушай, я не это хотела сказать. Когда писала. Ту часть, которую я и правда писала.

– О нет, ты хотела, – возражает Лен, едва я успеваю закончить фразу. Он что-то печатает, пальцы его так и мелькают над клавиатурой. – Я бы не сказал, что это твоя лучшая работа, но никакой ошибки тут нет.

В этот момент входит мистер Пауэлл со стопкой экземпляров газеты.

– Цюань и Димартайл, – говорит он и смотрит на нас, лучась гордостью. – Два новых столпа «Горна».

Мистер Пауэлл приятный дядька. Он не такой уж старый, но я как-то подслушала фразу миз Норман (а вот она действительно ветхая), что мистер Пауэлл «одевается так, будто голосовал за Бобби Кеннеди в 1968 году». В ее устах это прозвучало как комплимент.

Я пытаюсь улыбнуться, но вместо этого у меня выходит какая-то гримаса. Мистер Пауэлл переводит взгляд с Лена на меня:

– Что-то не так?

– Элайза написала манифест, – будто бы походя говорит Лен, и я вдруг понимаю, что он тот еще фрукт.

– Мне нужно кое-что убрать с сайта «Горна», – говорю я.

Мистер Пауэлл прочитывает манифест, молча прокручивая его вниз, и его беспокойство все возрастает. Я наблюдаю за ним, и у меня появляется ощущение, будто я застряла в кошмарном сне, в одном из самых жутких, которые продолжаются даже после того, как ты начинаешь что-то подозревать и спрашиваешь себя: «А может, я сплю?» Я множество раз в таких случаях убеждалась, что точно не сплю, а в итоге просыпалась в холодном поту, со стиснутыми кулаками и чувствовала облегчение, что все-таки не пришла писать Академический оценочный тест для поступления в вуз, ничего не выучив.

– Ну, – произносит мистер Пауэлл, закончив читать, – похоже, нам есть о чем поговорить.

– Давайте начнем с того, что я не публиковала эту статью, – заявляю я.

Мистер Пауэлл секунду задумчиво смотрит на меня.

– Хорошо, – соглашается он, – тогда посмотрим, кто тогда это сделал.

Мы обнаруживаем, что манифест был опубликован в пятницу… мной. Вот же запись, в логах. Опубликовано equan в 15:17 по тихоокеанскому поясному времени.

– Что?! – восклицаю я. – Значит, кто-то влез в мой аккаунт.

Мистер Пауэлл, к его чести, очень правдоподобно изображает, будто верит, что я не совсем тронулась умом.

– Хорошо, – повторяет он, почесывая голову, – но эту статью написала ты?

Внутренне я проклинаю свои слова, которые эпатажно маршируют по экрану без капли стыда, но отречься от них не могу.

– Ну… да…

– Только, судя по всему, не всю, – любезно подсказывает Лен.

– Кроме последних двух абзацев, – уточняю я.

– Ну ладно. – Мистер Пауэлл, похоже, считает, что это не слишком важная подробность. – Ты написала часть. Как другой человек мог получить доступ к твоим записям?

– Не знаю. – Я пытаюсь вспомнить тот день. – Ну, то есть я писала здесь. – От этого уточнения морщины на лице мистера Пауэлла становятся глубже. – Хотя это не проясняет дело, – признаю я. – Видимо, я забыла выйти из своего Гугл-диска. Я подумала, что перед уходом выключила компьютер, но, наверное, я слишком спешила.

Эта пугающая мысль поражает меня. Что еще мог тот человек найти в моих файлах?

– Я удивлен, что мне до сих пор не начали звонить по этому поводу, – размышляет вслух мистер Пауэлл, а я бросаюсь менять пароль. – Статья висит на сайте уже пару дней.