Доставленный вскоре ответ и более всего короткая приписка в конце заставили задуматься о содеянном, начиная с побега из иешивы и кончая занятиями у профессора Абеля, который неоднократно повторял: «Развивайте ваши способности! Не давайте им заглохнуть и забыться! Тренируйтесь!»

Письмо повергло Вольфа в такую меланхолию, какая и не снилась профессору Абелю. Он разглядывал строчки, они расплывались перед глазами. Как наяву перед ним предстала Гура, местный раввин, который под диктовку отца писал, что семья благодарит его за помощь. Далее шли пожелания: не дерзи, чти «завет», соблюдай субботу, слушайся профессора и господина Цельмейстера, они, по всему видно, достойные люди. В конце короткая приписка: «мать желает тебе маленького счастья».

На следующее утро Вольфу надо было отправляться на службу в паноптикум, где его ждал хрустальный гроб. Устроившись в гробу, он погрузился в летаргический сон и нацеленно отправился в иные пространства. Вновь попытался проникнуть туда, где не ступала нога человека, куда не проникал человеческий взгляд.

Имеется в виду вовсе не мистический, нарочито бредовый, потусторонний эфир, которым пользуются шарлатаны, а о вполне реальный, пусть в то время и недоступное будущее, которое хотелось прочувствовать и понять. Очнувшись в понедельник, Вольф внезапно осознал, что в видениях, относящихся к надвигающемуся грядущему, не было и намека на его родных, на домик в Гуре Кальварии.

Будь он догадливее, то бросил бы все и помчался в Польшу. Вольф взял бы их всех, отправил куда подальше. К сожалению, в те годы ему не хватало ни знаний, ни опыта, ни кругозора. Ослепленный гордыней, он счел отсутствие очерченных предвидений свидетельством того, что их пути окончательно разошлись. Более того, втайне он даже гордился, что стал медиумом и осознал себя в качестве спустившегося со звезд или из каких-нибудь иных неизвестных пространств существа. Грядущее настигло Мессинга в Советской России. Ему было жестоко отмщено за слепоту и бесчувственность. Воспоминание о медитации, которую он испытал, получив письмо из дома, всю жизнь убивало его. Этот урок он осознал в Берлине в 1921 году, и с той поры во время «психологических опытов» постоянно, порой успешно, порой нет, старался воплотить в реальность то, что открывалось ему в минуты ясновидения. Очень трудно согласовать себя «чужого» с собой «здешним», для этого требуется особое мастерство. Даже теперь он не мог похвалиться, что в полной мере справился с такого рода разладом. По сравнению с ним всякие иные противоборства, как то «классовая борьба», «зов крови», «голос предков», даже страдания Одина и заповеди Талмуда, представлялись ему несущественными.

* * *

Все свободное время Вольф проводил у профессора Абеля или в компании с Ханной. С этой строгой длиннющей девчонкой они занимались немецким, а у профессора Абеля, в конце концов примирившегося и с женой, и с потерей Лоры, он осваивал нечувствительность к боли, а также практику улавливания чужих мыслей. Эти чудеса настолько были ему в охотку, что даже свободное время он тоже посвящал тренировкам.

Чаще всего направлялся на ближайший рынок, шел между рядами и вслушивался в чужие мысли. До Мессинга долетали – или доносились? – скорее, доносились – отдельные, порой округлые, краткие, как вздохи, слова-судороги. Сначала он отчетливо улавливал лишь междометия. Существительные и глаголы, содержащие смысл, с трудом и очень редко давались ему. Скоро в голове начали проступать отдельные слова, что-то вроде лепета: дочка, корова, доить, справится, поросята, умная.

Открытием стало осознание простейшего, как мычание, факта, что в колдовском деле, как, впрочем, и в любом другом, связанном с искусством понимания «другого», способность с первого взгляда определять свойства его характера, эмоциональное состояние, даже уровень и предмет его мысленных усилий имеют не меньшее, а может, и большее значение, чем прорывающиеся из телепатического эфира словесные образы, пейзажи, натюрморты и сюжетные последовательности фраз.

Обратимся к собственному опыту. Любой способен ощутить эмоциональный настрой собеседника и либо проникнуться к нему сочувствием, либо возненавидеть его, либо окатить равнодушием. Способность улавливать мысленные образы всего лишь дополняет присущее людям от рождения свойство понимать другого. Конечно, овладев определенными навыками, можно расширить список улавливаемых слов, обострить телепатический слух, тем не менее вне общей атмосферы, вне личного контакта Вольфу сначала было трудно разгадать смысл потаенного высказывания.

Это условие напрямую касалось проникновения в будущее. Чаще всего Вольф разглядывал всплывающие в голове картинки, как некий калейдоскопический кроссворд, в котором трудно, а порой просто невозможно разобраться. То же самое можно сказать и о словесных образах! Например, фраза, почерпнутая в начале следующего, двадцать первого века «прикинь, сколько комаров!» сразу поставила его в тупик. Или: «Я буквально в осадок выпал». Выговоривший эту фразу неопрятного вида молодой человек с лиловыми (sic!) волосами, зачесанными в форме гребня, мало напоминал осадок, хотя по уровню умственного развития он вполне мог соответствовать осадку.

Еще труднее обрабатывать впечатления, касающиеся технических новинок или моды.

Единственное, что всегда и везде улавливалось отчетливо, – это всякого рода «измы», которые, где бы Мессинг ни побывал, по-прежнему не давали прохода людям. «Коммунизмы», «либерализмы», «империализмы» и тому подобные вирусы, а также ненависть к чужакам, увлечение саморазрушением, потребность в лицезрении всякого рода непристойностей, поклонение кумирам, пусть даже они являют пример совершенно бездарного пения или напыщенно-голосистой артистической игры, – буквально витали в воздухе. Эта чума способна отравить даже самый здоровый дух даже в самом здоровом теле.

Освоив с помощью профессора Абеля психофизическую практику нечувствительности к боли, а также умение пользоваться неосознаваемыми идеомоторными актами^[10], Вольф ушел из паноптикума. Господин Цельмейстер сдал его в аренду в знаменитое варьете Винтергартен^[11] – Зимний сад. Там у него был собственный номер. Это было безусловное продвижение по службе, теперь он не застывал бездыханным в гробу, а двигался, имел реплики и помощников.

Номер был срежиссирован с точно просчитанной долей таинственности и постепенным нагнетанием ужаса. На сцену выходил молоденький Мессинг с лицом безумного Чезаре, героя популярного тогда ужастика «Кабинет доктора Калигари»^[12]. Ему кололи иглами грудь, насквозь прокалывали шею. Затем на сцену выпускали миллионера в цилиндре, блестящем фраке. Его пальцы были унизаны перстнями с ярко поблескивающими самоцветами, на животе толстенная золотая цепь, к которой были прикреплены золотые часы. Все эти предметы миллионер демонстрировал с нескрываемым самовольством и напыщенностью. На сцене появлялись разбойники. Они «убивали» миллионера, а его драгоценности раздавали сидящим за столиками посетителям с просьбой спрятать в любом месте, нельзя было только выносить их из зала.

Наконец в зале появлялся молодой сыщик. Сами догадайтесь, кто его представлял.

На этот раз лице Вольфа не было и следа безумия – напротив, от него за версту веяло умением пронзать взглядом всякую преграду. Вольф Мессинг осторожно двигался по залу и, внезапно задержавшись у того или иного столика, просил прелестных дам и уважаемых господ вернуть ту или иную драгоценность, спрятанную там-то и там-то. Часы чаще всего прятали в задних карманах брюк, а бриллиантовые запонки в женских туфельках или сумочках. Однажды, правда, ему пришлось потрудиться и попросить даму достать из высокой прически перстень с поддельным изумрудом.

Номер этот неизменно пользовался успехом. Многие стали специально приходить в Винтергартен, чтобы посмотреть на Мессинга.

Популярность распахнула перед ним двери знаменитого цирка Буша, размещенного в самом большом перекрытом здании Европы.

В цирке Буша уже не «убивали миллионера» и не раздавали его драгоценности посетителям, а, наоборот, собирали у них разные вещи. Потом эти вещи сваливали в одну груду, а Мессинг должен был разобрать их и раздать владельцам. Главный номер – прокалывание шеи и рук острыми спицами – остался прежним.

Понемногу Вольф Мессинг становился все более известным, а его импресарио, господин Цельмейстер, все более представительным. Лицо у него округлилось, он заметно располнел, и прежняя торопливая угодливость при поисках ангажемента сменилась откровенной ленцой в обращении с хозяевами развлекательных заведений. Однако за Вольфом он присматривал по-прежнему зорко и, уловив, что их отношения с Ханной начали перерастать в нечто большее, чем дружба, ловко сыграл на самой пагубной страсти, которая многих сбила с верного пути – на честолюбии.

Вольфу тоже не удалось избежать этой напасти, и теперь с высоты многоэтажного дома видно, что во многих своих неудачах виноват он сам. Он утверждал, что не любовь к деньгам, точнее, страх перед их отсутствием, которым страдают все, выбившиеся из нищеты, не какое-то запредельное себялюбие, не обстоятельства, а именно ложно понятое честолюбие, точнее, гордыня, лишило его возможности заняться, например, научной работой или политикой, куда настойчиво звал его Гюнтер Шуббель, как, впрочем, и Вилли Вайскруфт. К сожалению, уверовав в свою исключительность – ненавистную ему самому исключительность – он попался на удочку господина Цельмейстера. Отведав капельку славы, вкусив мед восхищения, оказавшись модной темой для разговоров, Вольф Мессинг прошел мимо чего-то очень важного. Нет, он не потерял самого себя, однако отрицать тот факт, что со временем Мессинг превратился в некое пугало, непонятное, а посему чуждое, не похожее на другие существа, – не будем.

Что он мог противопоставить Мефистофелю, прикинувшемуся господином Цельмейстером? В ту пору Вольфу исполнилось пятнадцать, и оказаться в числе звезд, выступавших на арене цирка Буша, каждый артист счел бы величайшей удачей.

Обрастая славой, Мессинг тем не менее всерьез задумывался об университетском образовании. Им владело модное в ту пору увлечение наукой. Он верил, что она всесильна. Скорее всего, так оно и есть, но все-таки употреблять такие слова, как «всесилие», «двигатель прогресса», «тайны мироздания», следует крайне осторожно и только по делу. Размахивания такого рода лозунгами грозят людям неисчислимыми бедствиями.

…итак, Вольф Мессинг хотел поступить в университет. Классовая борьба, о которой настойчиво твердил Гюнтер, не занимала его, тем не менее он был не прочь поспособствовать тем, кто боролся с несправедливостью. Однако он настаивал, что бороться можно по-разному, каждый по-своему – это святое право человека, и в этом его поддержала Ханна. Они уже всерьез прикидывали, когда Вольф сможет сдать экстерном школьный курс и поступить в университет. При этом он вовсе не желал расставаться с эстрадой, разве что было бы полезно распрощаться с господином Цельмейстером. Мессингу тогда казалось, что еще год-два, и он вполне сможет обойтись без импресарио. Это была наивная и, как оказалось впоследствии, нелепая мечта.

Последней каплей, подтолкнувшей Вольфа к решительному разговору с Цельмейстером, послужила поездка в Потсдам, где им с Ханной невероятно повезло: они оказались на съемках какой-то комической ленты. Он уверял Ханну, что она попала в кадр, ведь тот видит насквозь. Она и верила и не верила, но втайне гордилась, что у нее такой необыкновенный кавалер. Боги, как Вольф старался поддержать ее в этой мысли! Как старался внушить, что она дорога ему. Про себя он называл ее «моя хорошая», «моя добрая» – и она отзывалась накатом каких-то совершенно неисследованных, обволакивающих его волн. После посещения студии в Бабельсберге они катались на лодке, затем поужинали в маленьком ресторанчике, после чего, взявши друг друга за руки, отправились в маленькую гостиницу, где Вольфу пришлось назваться взрослым и для убедительности сунуть хозяйке несколько лишних марок.