Тсино стал кормить инрога. Ветер все ерошил мальчику космы; он то и дело нетерпеливо стряхивал их с лица. Речь, обращенная к Илги, звучала ласково, но слов Хельмо разобрать не пытался – лишь отрешенно наблюдал. Привычно думал: жаль, не удалось избежать встречи. Ну… хотя бы коню приятно. Одергивал себя: нет, нельзя так. Стыдно.

Тсино был единственным сыном дяди и пошел в него: такие же густые черные кудри, пытливые желто-карие глаза, острые скулы. Отличала Тсино лишь необычайная долговязость, из-за нее он казался старше своего возраста. С Хельмо их разделяло чуть больше восьми лет. Как раз когда Хельмо было восемь, новорожденный малыш окончательно отдалил его от дяди. Да и прежде появлялось все больше наемных учителей – бесконечно втолковывавших свои уроки блеклых фигур. Появился и Грайно. Дядя же отныне отдавал все незначительное свободное время долгожданному сыну и жене. Хельмо видел его мало, быстро перестал навязываться: тетя Илана – юная, красивая, но злая – его не привечала, однажды так и сказала: «Да что же ты под ногами у нас все вертишься? Уже большой, скоро свою семью заведешь, а все отца выискиваешь! Не отец он тебе, не отец! Не был, тем более не будет». Тогда слова ранили. Но, взрослея, Хельмо смирился. Справедливо же: дяде с ним и было непросто, он «шел в мать», много своевольничал. Разве не заслужил дядя более примерного отпрыска? Бог его услышал, Тсино рос покладистее: не задавал неудобных вопросов, не дерзил, не сбегал. Бесенок вселялся в него только в присутствии «братца».

Тсино обожал Хельмо с минуты, когда, будучи трехлетним несмышленышем, увидел его в коридоре – облаченного в кольчугу и алые сапоги, заглянувшего к дяде после учебного боя. Малыш, немыслимым образом вырвавшись от няньки, ухватил Хельмо за плащ, потянулся к прятавшемуся за сапогом ножу и счастливо залопотал, распахнув тогда еще ярко-желтые, словно у птенца, глаза. Это повторялось каждый раз: Тсино, завидев Хельмо, мчался к нему. Звал братом, хотя разница в их возрасте была слишком велика, чтобы сближаться, да и дядя единодушно с ратными считал, что «негоже воину нянчиться с несмышленышем». Хельмо был благодарен. Ему и так стоило усилий укоренить в голове и сердце понимание: малыш не виноват, что все стало так. Время Хельмо прошло, правда ведь пора взрослеть.

Подрастая, Тсино во всем тянулся за «братцем»: изучал военное дело, читал те же книги, требовал шить себе такие же кафтаны. Полюбил и охоту, и богослужения: Хельмо нравились псалмы, он посещал храмы даже вне служб. И хотя под журчание монашьих голосов Тсино засыпал, он таскался по пятам. Постепенно Хельмо привык. К «младшему», к царевичу, к существу, которое – десятилетним, забившимся в угол храма мальчиком – проклинал. Он давно не держал на Тсино зла, единственным следом задушенной обиды была тоска, а сейчас к ней прибавилась тревога. Чего травить душу себе и ему?

– Какой же он у тебя хороший, – тихо сказал Тсино, наблюдая, как конь слизывает с ладони крошки сахара. – Его там не убьют?

– Надеюсь, – отозвался Хельмо, ощущая все же холодок меж лопаток.

Он еще не терял коней; Илги помнил колченогим жеребенком. Илги подарил Грайно, он же научил заботиться: и мыть, и кормить, и осторожно полировать костяной рог. Острара славилась лошадьми этой породы – белыми, черными, серебристыми. Они жили табунами на морских берегах, обожали соль, но не могли устоять и перед сахаром. Инрогов любили воеводы и знать. Хельмо мечтал о таком с детства, но дядя считал это баловством. Как он усмехнулся, впервые заметив невзрачное еще, подслеповатое животное в своей конюшне: «Нахлебника лукавый герой подкинул?» Но тут же смилостивился, смягчился, сам, вздохнув, принес жеребенку миску подслащенного молока.

– А, что это я. – Тсино улыбнулся и отряхнул ладони. – Под хорошими воинами коней не убивают, такая поговорка?

– Такая. Только не всегда это правда. Будь поосторожнее, Тсино. Отца береги…

Сердце кольнула отчего-то память о той миске. Тсино же мечтательно зажмурился.

– Жаль, мне с тобой нельзя. Интересно это – война… может, я бы поймал Самозванку!

– Или она тебя, – хмыкнул Хельмо, бегло подумав, что «интересно» – не о войне. – Лучше занимайся поприлежнее, стратегию изучай, книги иноземные, которые я тебе дал. Когда-нибудь будешь не полком даже командовать, а армией. Так все правители делают.

– Папа не делает. – Тсино открыл один глаз, затем второй. – Он и меча не носит…

Дядя действительно не знал битв – в одной-двух участвовал лишь в юности. Дальше он отдавал сухие распоряжения и препоручал руководство «тем, кто научен». Это тоже настраивало многих против него, особенно воевод и ратников. Правители Первой династии все были воинами; один Вайго стоил в бою десятка человек и парочки львов.

– А ты будешь.

Тсино просиял. О сражениях он грезил, но – на сей счет Хельмо был спокоен – наказ не покидать столицу должен был исполнить. Слово отца было для него золотым. Слово «братца» – булатным.

– Если вдруг убьют меня, – точно будешь. Отомстишь?

Он сказал в шутку, посмеиваясь, но тут же пожалел о словах.

– Хельмо-о-о! – Тсино провыл это, мгновенно перестав улыбаться, ухватил его за руку, обнял и уткнулся в грудь. Кажется, он, державшийся из последних сил, теперь всхлипывал. – Нет, нет, не спрашивай о таком! Я боюсь!!!

Хельмо устало прикрыл глаза, хлопая его по спине. И кто за язык тянул?

– Да не убьют. Не убьют…

– Самозванка зла-ая, стра-ашная… и с людоедами!

– А я слышал, что Самозванка красива, – откликнулся Хельмо и потрепал Тсино по макушке. – А ну перестань. Перестань. Я их выгоню. Всех. И лунных, и крылатых, и…

– Огненные дикари тоже могут быть злы-ые, – пробормотал Тсино. Его никак не удавалось отодвинуть, впился намертво, что котенок коготками, будто мог помешать уехать. Хельмо, пусть и тронутый его тревогой, не выдержал и пожурил:

– Да что ты такой трусишка, что ты… – Он осекся, нахмурился. – А ну постой. При чем тут язычники с Пустоши? С чего ты решил, что они…

– Папа ведь их на помощь зовет, – с готовностью откликнулся Тсино, наконец отстраняясь и выпрямляясь, вытирая лицо. – И ты их поведешь. Я подслушал.

Хельмо растерялся. В случае чего повесят ведь на других лишнюю болтовню.

– Ох, Тсино… это должны пока знать лишь бояре, даже и не все.

– Ты не бойся, – заверил тот, шмыгнув носом. – Я никому не скажу.

– Точно?

Тсино насупился и топнул ногой, обутой в ладный остроносый сапожок.

– Государи умеют тайны хранить. И еще они держат обещания. И не врут.

В этом он был весь в дядю. Потеплело на душе от слов.

– Тогда я спокоен, – выдавил улыбку Хельмо. – Что ж… прощай, Тсино. Пора.

Тсино не посмел его удерживать, он ведь действительно все понимал. Снова дрогнули пухлые губы, но больше он не плакал, глядел твердо. Хельмо обнял его второй раз и сделал то же, что не так давно дядя, – поцеловал в лоб.

– Береги себя, братец. Благословляю. Я уверен, свидимся. Сахар прячь… – взглядом Хельмо указал на инрога, – для него. Чтобы не три жалких кусочка.

Тсино засмеялся. Хельмо взял Илги под уздцы и неторопливо повел к воротам.

Он обернулся раз. Второй. Третий. Царевич все махал ему. На четвертый показалось, что в окне мелькнул знакомый силуэт – тяжелый, темный, сгорбленный от забот и окруженный какими-то тенями. Конечно, дядя наблюдал. Может быть, тоже хоть раз помахал рукой, может, нарисовал на окне благословляющий солнечный знак.

Хельмо сердечно махнул Тсино и вышел со двора прочь.

* * *

Для Я́нгреда лучшим началом военных походов было именно это – наблюдать, как промерзшие вулканы постепенно сменяются… чем угодно. Будут ли это лесистые низины, тонущие в тюльпанах холмы, просоленное океанское побережье, устланное гладкой конфетной галькой, – неважно, и неважно, кто враг. Главное – перевоплощение пейзажа. Изобилие, теснящее пустоту; жизнь, теснящая смерть.

Последние дни оказались на это щедры.

Точно предсказать Великие Извержения было, как и всегда, невозможно, – поэтому вначале наемники двигались быстро, спеша добраться до Стены и не попасть в потоки живого огня. Высокограды – большие и малые поселения на искусственных и естественных невулканических возвышенностях – давно остались позади, и укрыться огромному воинству с лошадьми и обозами было бы негде. Вокруг простирались лишь дочерна убранные поля, торчали сараюшки, шалаши и избы. Жители оставили все, что готовы были пожертвовать огню в этом году, и ушли наверх – праздновать второй Урожай, заготавливать морошковое вино, дожидаться, пока снова безопасно будет спуститься.

Преодолевать ту часть пути было тягостно. Янгред за службу в дальних королевствах – людных, заросших цветами, застроенных обычными городами и деревеньками, – отвык от хмурого вида Пустоши. Забыть о нем позволяла и жизнь в стройном, пестрящем искусственными садами Первом высокограде, при дворе Трех Королей.

Там Янгред провел последние годы, виртуозно выживая в распрях сводных братьев. Покойный король Эндре, скорее всего, столь фатально переел за ужином курицы именно стараниями сыновей. Тройняшки Харн, Эрнц и Ри́трих так и не поделили свалившуюся на них власть; вместо этого они, поделив лишь регалии – корону, скипетр и Огненную книгу законов, – издавали взаимоисключающие указы и плели интриги. Это занимало большую часть их дней, однако Свергенхайм еще стоял – стоял и, даже качаясь, почти не бедствовал. Народ забавлялся, судя по количеству складываемых трактирных песенок; не скучал двор: знать и священство делились на партии и строили свои – поменьше – козни. Все были при деле, и, благо, «дело» пока напоминало, скорее, разборки в семье, чем междоусобную войну. Пусть, рано или поздно интриги неминуемо увенчает предсказуемый финал – смерть двоих из братцев. Порой Янгред ждал этого, надеясь, что станет спокойнее. А вот обязанности его вряд ли изменятся. Оборонять пролив; обучать солдат техникам, перенятым у соседей; рассуживать споры вассалов и следить, чтобы страна не вляпалась в какую-нибудь невыгодную войну, – Янгреду было чем заняться, хотя и не сказать, чтобы занятия его устраивали. С братьями – хилыми, склочными, бледными копиями отца, не унаследовавшими ни его храбрость, ни даже его рыжесть, – Янгред скучал. Вернувшись, он нашел Свергенхайм уже в их руках – без отца, без умерших еще до него королевы-супруги и королевы-матери. Этот неизменно пылающий, неизменно ледяной и неизменно переживающий неприятности мирок он и решил оборонять – пока не охватит тяга снова бежать. Свыкся. Тяги долго не было, но и чувство дома, которое он искал, не пришло. А потом Три Короля вдруг разом клюнули на странную наживку. С неожиданной стороны.

…Теперь, когда вид изменился, Янгред рассматривал поля, зелеными лоскутками стелившиеся по обе стороны широкой дороги. Поля то и дело сменяли чащи, а их – белобокие деревеньки, не временные, не жертвуемые каждый год пламени, а возведенные основательно, надолго. Судя по молодой пшенице, по траве, по пасущемуся скоту, здешний год шел вовсю, в то время как в Свергенхайме он вот-вот должен был завершиться. Было тепло: местный климат смягчали какое-то морское течение и невысокая горная гряда. Янгред слышал, будто здесь, в отличие от приютившейся в междуречье столицы, даже нет снега.

– Трудно поверить, что похожие края скоро будут наши… да, ваше огнейшество?

Хайра́нг догнал его на своей резвой кобыле и поехал рядом. Всмотревшись в худое лисье лицо, Янгред отчетливо увидел в серо-зеленых глазах тень собственного восхищения – восхищения чужим благоденствием. Оба они, даром что знатные офицеры, были сейчас как оборванцы в пиратской сокровищнице: глядели и не могли наглядеться. И так, наверное, ощущало себя большинство солдат.

– Трудно, – ровно подтвердил он. – И я не спешил бы верить. О Хинсдро Всеведущем говорят, что он хитер. Придется очень пристально следить за дисциплиной.