Говорила, что терпит меня от безысходности. Занимается мной только для того, чтобы совесть не мучила. Повторяла, что давно бы следовало оставить меня одного в квартире, а самой уехать в дом престарелых. Охала на всю хату: "Вот что соседи скажут? Оставила сына-дурака на произвол судьбы. Вырастила кабана, а воспитать нормально забыла, да тут еще бросила его на старости лет. Горе мне, горе. Что же делать – ума не приложу. Живу в заточении, никакой свободы. Все о сыне думаю, а он – дурак неблагодарный, даже воды матери не поднесет, только о себе думает”.

От таких речей становилось муторно, внутри все сжималось, словно кто-то выкручивал меня, как половую тряпку, не оставляя и капли сил.

Ноги отказывались нести меня домой. Как будто чужие, не слушались и стояли на месте, точно приросшие. Даже противному дождю я радовался больше, чем встрече с матерью. Не хотел слушать ее нотации и присказки про отца да про недуг свой. Бывало, у меня получалось тихо пробраться в дом. Разуться, забежать в ванную, передернуть и быстренько улечься в кровать, пока она "Пусть говорят” смотрит. А если зайдет ко мне, я уже сплю. Пыхтит тогда, но не будит. И на том спасибо. Только пронюхала гадюка мой замысел и стала ждать меня с выключенным телевизором ко времени, а если я опаздывал, то названивала упорно, пока телефон не сядет. А если она, не дай бог, дозвониться долго не могла, то разговор будет – мама не горюй. Все мозги съест чайной ложечкой. Спать не даст, нотаций три тома прочтет, но не успокоится.

6.

Я аккуратно вставил ключи в замочную скважину и открыл входную дверь. В доме было столько же звуков, сколько и на кладбище ночью. В воздухе чувствовалось такое напряжение, что, если зажечь спичку, квартиру разнесло бы в щепки. Это не к добру.

"Может, умерла?” – подумал я и тут же отругал себя за такие мысли.

– Пришел, – металлическим голосом сказала мать.

"Жива”, – подумал я и расстроился.

– Телефон отключен, еще и опаздывает.

Я разулся и зашел в комнату. Старая Карга стояла у окна спиной ко мне. Что-то высматривая, она подозрительно молчала. Я хотел было быстренько уединиться в ванной, как услышал ее хлесткое:

– Антон!

Если мать называла меня Антоном, дела плохи. Меня затрясло, и тут же вспыхнул единственный рефлекс – убежать, но я знал, что, если я поддамся ему, будет только хуже. Тишина, которую она сохраняла после каждого слова, била сильней мокрого полотенца, связанного в узел.

– Звонила Елизавета Михайловна, – не поворачиваясь, сообщила мать.

Я стоял как вкопанный. Боясь пошевелиться и издать хоть какой-то звук.

– И знаешь, что она поведала?

Я молчал и переминался на месте. Мне захотелось поднять руку ко рту, чтобы укусить ноготь, но Карга развернулась и впилась в меня таким взглядом, что я задержал дыхание. От кончиков пальцев ног до макушки пробежал холодок. Я почувствовал, как мой правый глаз заморгал, а шея стала бетонной, я не мог даже кивнуть в ответ.

– Она сказала, что ты спал на работе. – Хрычовка села на диван и закрыла лицо руками. – И что не собирается воспитывать взрослого мужика. Говорит, чтобы ты больше не приходил в магазин. Все выплаты придут на карту, а заявление оформят задним числом.

Мне стало сложно дышать.

– Я еле-еле тебя пристроила по знакомству, через Лизочку, а ты чудишь. Спишь на работе. Плевать ты хотел на все, что я для тебя делаю. Я к людям на коленях ползу, прошу за Антошу, а он вот что делает. Спит! – Она залилась слезами.

Меня точно засунули в огромной улей, где пчелы принялись жалить меня в грудь. Да так мерзко, что тело покрылось невидимыми волдырями, которые невыносимо зудели. Мать рыдала и, видя, что я стою как вкопанный, стала выть еще громче.

– Ну что ты стоишь? Неси скорей валерьянку матери и столовую ложку сразу давай.

Я засуетился. На полусогнутых побежал на кухню. Я открыл холодильник. Валерьянка стояла на двери среди других лекарств Старой Карги. Пила она, в основном, таблетки для сердца, говоря при этом, что сердце у нее больное из-за меня.

– Горе мне, горе. Вырастила бездельника на свою голову, – рыдая, приговаривала мать.

Я поднес столовую ложку к ее лицу и накапал успокоительного до самых краев.

– Ну ничего, Антоша, ничего, – проглотив одним махом валерьянку, сказала Карга. – Я договорилась с Валеркой, его сын тебя пристроит. Будешь курьером работать. Ничего. Справишься. Там тебе не дадут поспать. Будешь портфель на плечах таскать, заработаешь матери на лекарства.

– Да, мама, да! – то ли от радости, то ли от горести сказал я.

Мать глубоко дышала и держалась за грудь.

– Может, оно все и к лучшему? – качая головой, заметила старуха. – Валеркин сын говорит, что работа несложная, а зарабатывать будешь аж сорок тысяч. Говорит, нужно будет хорошо стараться, а то выкинет за шкирку. Ты же будешь стараться? – Она грозно посмотрела на меня. – Не оставишь мать на погибель?

– Не оставлю, матушка… – ответил я и полез к ней в объятия.

Старуха сперва не хотела меня принимать, но потом растаяла от моей нежности и прижала к сердцу, даже погладила по голове.

– Мать тебя не бросит, и ты мать никогда не забывай. Вот когда помру, похорони как следует, со всеми почестями, и чтоб венок был красивый, понял меня?

Я закивал и почему-то тоже расплакался.

– Ну все, Антош, все. Мамка рядом, а если мамка рядом – все будет хорошо, потому что кровь казачья течет в жилах, а казаки народ крепкий. – Она еще раз погладила меня по голове и оттолкнула. – Ну ладно, иди раздевайся, ужинать будем. Я котлеток твоих любимых нажарила. Завтра тебе на работу, нужно быть в форме, чтобы все как у казаков было. Понял, сынок?

Я снова энергично закивал.

– Давай купайся, только хорошенько, а то Лизочка сказала, что ты пахнешь, как старые носки. – Она засмеялась. – Ну ничего, я там мыло новое купила. Ты им сам искупайся и джинсы со свитером им же добренько потри, а то на новой работе что плохое про тебя подумают. Антоша, сорок тысяч на дороге не валяются, ты меня понял? Иди занимайся делами, а я пока котлетки твои любимые разогрею.

Сняв с себя одежду, я последовал в ванную. Пока текла вода, смотрел на себя в зеркало. Внутри меня бушевали смешанные чувства, от сильной любви к старухе до бесконечной ненависти. И это меня убивало.

В грязном зеркале отражались мои уставшие глаза. Лицо было морщинистым, кожа дряблой. Верхняя губа торчала как козырек, а второй подбородок висел почти до середины шеи. Давненько я себя не разглядывал, и то, что я видел в отражении, меня совсем не порадовало.

Был ли я живым и вообще, жил ли я? Может, это все сон? Вдруг на райском острове я не сплю, а засыпая там, оказываюсь здесь, со Старой Каргой и вонючей валерьянкой?

Я не хотел купаться, я не хотел жрать сраные котлеты, мне хотелось одного – уснуть, чтобы очутиться на острове и найти утешение в объятиях любимой девушки. Подумав о Кате, я захотел передернуть. У ржавой раковины с желтыми потеками закрыл глаза и вспомнил ее образ сегодня в магазине. Я так жадно старался удержать в памяти изгибы ее тела, что картинка тут же отчетливо предстала передо мной, будто все происходило наяву. Трогая себя внизу, я представлял, как с Кати слетает пальто, обтягивающая блузка, брюки и трусики. Я ярко видел, как она, абсолютно голая, смотрит на меня.

Старая Карга стояла за дверью. Я чувствовал ее присутствие, поэтому сделал напор воды посильней и ускорил движения рукой. На секунду открыв глаза, заметил свои желтые зубы и белый язык, касающийся верхней губы. Причмокивая ртом, я глубоко дышал и снова провалился в мир фантазий. Катя крутилась вокруг меня и целовала во всех возможных местах. Я представил, как ее бархатная грудь трется об мою. Стало влажно, настолько, что я забился в судорогах, спустил напряжение и выключил воду.

Лезть в наполненную ванну я не желал. Вместо этого закрыл крышку унитаза и плюхнулся на него, как на царский трон. Впервые за день я смог посидеть. Хотелось привести мысли в порядок, собрать их в кучу. Не видя просвета в своем дрянном существовании, я не желал оставаться здесь, в этом сером мире. Если бы только мне можно было остаться во сне, на своем идеальном острове, где я хоть что-то из себя представляю, что-то имею и кому-то нужен, кроме старой матери. Где я хорошо выгляжу, уверен в себе и бесстрашен. Но такое было невозможно.

Этот мир – та еще дыра, и, кажется, я на самом ее дне. Я сидел на толчке – огромный, беззащитный слюнтяй. Меня бесил собственный гнусавый голос, жирное тело и все вокруг. Никто не относился ко мне хоть с малейшим интересом. У меня никогда не было друзей и приятелей. Ни на одной работе я не задерживался больше двух месяцев и, кажется, поработал всем, кем только можно: от помощника плотника до продавца мороженого. Везде за меня договаривалась Старая Карга, а потом попрекала, что я неблагодарный сын. Ей было наплевать, что я живой человек и что-то чувствую, а чувствовал я только лишь агонию.

"Агония – огонь и я сливаемся в одно.

Фальшивая гармония все делает назло.

Жестокая ирония – теперь мне все равно.

Агония – огонь и я сливаемся в одно

С тобой…” – пропел я и, стиснув зубы, сжал руку в кулак.

Я намочил грудь и голову водой из ванны и выдернул пробку. Когда вышел из уборной, у дверей шоркалась старуха.

– Искупался?

– Да, – промычал я.

Она погладила меня по влажной голове и одобрительно кивнула.

– Котлетки готовы, Антоша, иди к столу.

7.

Соседский ребенок пытался что-то сыграть на пианино. Я лежал на жестких пружинах, которые впивались в спину. Кровать еще не высохла и дурно воняла мочой. Комнату освещал экран мобильника, который показывал короткие ролики в ТикТоке и девчонок в Тиндере. Сквозь звуки гаджета и игру соседского неумехи доносился шум телевизора и болтовня старухи:

– Ну ты же знаешь Антошу, что из него выйдет? Он ведь недалекий, как его папаша. Оставил нас, а вы крутитесь как хотите.

Я попытался не слушать ее треп, включив новый выпуск "Что было дальше”, но в паузах, когда зрители смеялись, слова все же доносились до меня.

– На трех работах работала, чтобы вырастить его, а он и ни капли не благодарен, молчит постоянно, а если что скажет, так только "бу-бу”. Гундосит сильно! Ага! Да! Ему аденоиды удалили. Проблемный ребенок. Намучилась с ним, и за какие только грехи мне эта ноша? Чем я перед Богом провинилась?

Я бы с удовольствием залег на боковую, но сна не было ни в одном глазу. Проклятый закон подлости: когда нельзя было спать, я спал за милую душу и в метро, и среди тряпок в кладовке, а сейчас, на своей собственной кровати – не до сна.

Вечером обычно спалось хуже, чем утром перед работой. Если проснуться по будильнику или по требованию Старой Карги, а потом выкроить десять минут и поспать еще – это время приносило больше всего радости. Самый сладкий сон – двадцать минут до работы или пятнадцать по дороге на нее, или пять во время. Чем ближе к работе, тем слаще сон.

Я посмотрел на время – двадцать один тридцать пять. Если проворочаться еще хотя бы полчаса, то шансы на то, что я не высплюсь, сильно возрастали. Мне этого совсем не хотелось. Воткнув шнур зарядки в телефон, положил его под подушку и, зажмурив силой глаза, попытался подумать о чем-то хорошем, настраиваясь на встречу с Катей и на добрую прогулку по морскому побережью своего собственного острова.