Неудивительно, что те, кто оказался по другую сторону вандальского завоевания, оставляли об этих событиях крайне возмущенные отчеты. Особенно яростно критиковал вандалов служитель церкви по имени Кводвультдеус, епископ Карфагена, поддерживавший переписку со святым Августином. После того как Кводвультдеус публично заявил о своем отвращении к арианству, его взяли под стражу, посадили в лодку без парусов и весел и отправили в открытое море. В конце концов его выбросило на берег в Неаполе, где он и прожил в изгнании остаток жизни. В своих письмах Кводвультдеус называл вандалов еретиками, дьяволами и волками^[121].

Был ли Кводвультдеус справедлив в своих оценках? Несомненно, вандалы были свирепыми и жестокими захватчиками и во время завоевания Северной Африки пролили немало крови. Вместе с тем жестокость и кровопролитие – неизменные спутники любого вторжения. Римские войска под командованием Сципиона Эмилиана, взявшие Карфаген в 146 г. до н. э., едва ли обошлись с городом бережнее: они сожгли его дотла, причем многие горожане сгорели в собственных домах, завоеватели объявили своими все окрестные земли и увезли с собой около 50 000 рабов. Точно так же римские императоры, прежде чем обратиться в христианство, всемерно поддерживали преследование христиан в провинциях – жертвами подобных гонений стали в числе прочих и так называемые сцилитанские мученики, казненные в 180 г. н. э. за приверженность своей вере и отказ поклоняться правившему тогда императору Марку Аврелию. Вандалы с неизменной жестокостью притесняли никейских христиан, но в насилии, охватившем Северную Африку при вандалах, не было ничего имманентно варварского – так устроен мир.

На самом деле мы могли бы даже пойти дальше, поскольку некоторые данные позволяют предположить, что королевство вандалов в Северной Африке было в действительности отнюдь не логовищем пиратов и демонов, а вполне стабильным государством, и далеко не все считали его правителей тиранами. Хотя вандалы разорвали жизненно важную цепочку поставок зерна, связывавшую Карфаген и Рим, они не стали устраивать полную экономическую блокаду: по средиземноморским торговым путям в тот период продолжали переправлять популярную красноглиняную керамику. Вандалы чеканили собственную монету в имперском стиле и, очевидно, достаточно хорошо ладили с местным населением (значительно превосходившим их численностью), чтобы не доводить дело до народного восстания^[122]. Судя по всему, они не стали уничтожать созданный римлянами государственный аппарат. Сохранившиеся мозаики эпохи вандалов позволяют говорить о существовании роскошной и утонченной материальной культуры. Одна такая мозаика, обнаруженная в Борд-Джедиде и сегодня выставленная в Британском музее, изображает всадника, скачущего прочь от обнесенного стеной большого города. Даже Прокопий, подробно писавший о вандалах и их отношениях с Римом, признавал, что эти варвары умели жить. Его слова стоит процитировать целиком:

Из всех известных нам племен вандалы были самыми изнеженными… С того времени, как они завладели Ливией, все вандалы ежедневно пользовались ваннами и самым изысканным столом, всем, что только самого хорошего и вкусного производит земля и море. Все они по большей части носили золотые украшения, одеваясь в мидийское платье, которое теперь называют шелковым, проводя время в театрах, на ипподромах и среди других удовольствий, особенно увлекаясь охотой. Они наслаждались хорошим пением и представлениями мимов; все удовольствия, которые ласкают слух и зрение, были у них весьма распространены. Иначе говоря, все, что у людей в области музыки и зрелищ считается наиболее привлекательным, было у них в ходу. Большинство из них жило в парках, богатых водой и деревьями, часто между собой устраивали они пиры и с большой страстью предавались всем радостям Венеры^[123].

Как мы вскоре увидим^[124], вандалам недолго оставалось наслаждаться всевозможными плотскими радостями. Однако до тех пор они как будто походили на римлян едва ли не больше, чем сами римляне, над чьей империей они, выражаясь современным языком, совершили акт вандализма.

От Аттилы до Одоакра

После окончания Пунических войн потеря Карфагена и появление в Северной Африке нового, нарушающего сложившееся равновесие королевства в любом случае создали бы серьезную проблему для римского Запада. В середине V в. трудность усугублялась тем, что именно тогда императорам в Равенне приходилось иметь дело с появлением на уязвимой границе еще одного враждебного государства, а именно недолго просуществовавшего, но натворившего немало бед королевства вождя гуннов Аттилы. По-настоящему выдающийся персонаж, чье имя и сегодня остается нарицательным, Аттила возглавил гуннов в середине 430-х гг., незадолго до того, как Карфаген пал перед вандалами. За двадцать лет правления Аттила сумел подтолкнуть Западную Римскую империю еще ближе к гибели.

Согласно описанию греческого дипломата и историка Приска Панийского, Аттила был невысокого роста, с приплюснутым носом и узкими глазами, широким смуглым лицом и редкой бородкой, тронутой сединой. Среди приближенных он держался гордо, «метал взоры туда и сюда и самими телодвижениями обнаруживал высоко вознесенное свое могущество»^[125]. Он был осмотрительным и хладнокровным вождем, но, если его разозлить, мог проявить жестокость. «Этот человек был подлинный бич мира, рожденный, чтобы внушать трепет другим народам», – считал Приск. По словам летописца, одного лишь имени Аттилы нередко было достаточно, чтобы внушить людям ужас^[126]. Западный император Валентиниан III пошел еще дальше – для него Аттила был «мировым деспотом, желающим поработить всю землю… [Ему] не требуется повода для битвы, ибо, по его мнению, любые его деяния оправданны… Он заслуживает всеобщей ненависти»^[127].

Аттила родился в первом десятилетии V в. в семье гуннского вождя по имени Мундзук, скончавшегося в 435 г. предположительно от удара молнии. К этому времени гунны уже несколько десятилетий проявляли активность от Кавказа до Венгерской равнины, но к тому времени, когда Аттила достиг совершеннолетия, их уже нельзя было назвать в полном смысле кочевниками. Их племена обосновались на территории, простиравшейся от Рейнской области до Черного моря. Они признавали власть одной династии, а королевский двор уже не собирался в любом подходящем месте вокруг седла короля, а стал полуоседлым и располагался в нескольких зданиях. Сердцем гуннского царства была Большая Венгерская равнина – единственное в Европе достаточно обширное пастбище, способное прокормить огромное количество лошадей, составлявших основу военной мощи гуннов^[128]. Но, как справедливо заметил Валентиниан, одной равнины гуннам было недостаточно. Их политическая система опиралась не на приобретение фиксированных участков территории, а на подчинение других народов. Гунны стремились расширять свое владычество, господствовать и взимать дань с соседей, и многие германские народы, в том числе готы, аланы, сарматы, свевы и гепиды, а также такие племена, как скиры, герулы и руги, были вынуждены признать власть гуннов. К середине V в. гунны начали доставлять серьезные неприятности римлянам.

Возвышению гуннов на востоке изначально способствовали непревзойденное искусство верховой езды и усовершенствованные военные технологии в виде составного лука. Это давало гуннам огромное тактическое полевое преимущество перед теми кочевыми народами, которых они гнали перед собой, но имело намного меньше пользы в борьбе с империями, чьи подданные укрывались в обнесенных крепостными стенами городах, а войска размещались в деревянных и каменных крепостях. Однако примерно во время воцарения Аттилы гунны добавили в свой арсенал исключительно важный новый технологический навык – осадную инженерию. Хотя с точки зрения ресурсов они не могли соперничать с соседними великими державами – Сасанидской Персией и римлянами, – они тем не менее представляли весьма серьезную опасность. Военные кампании гуннов стали намного более опустошительными по сравнению с простыми конными набегами, потому что теперь, захватывая города, гунны могли угонять с собой сотни и тысячи пленных, которых обращали в рабство или требовали за них огромный выкуп.

В начале V в. гунны, славившиеся своей военной удалью, нередко вступали в римскую армию как наемники. Однако в 440-х гг. Аттила начал посылать своих воинов в набеги на восточные римские города. Его всадники и осадные инженеры превратили Белград (Сингидунум), Ниш (Наисс) и Софию (Сердика) в дымящиеся пепелища: горы мертвых тел лежали на улицах, а оставшихся в живых угоняли в плен целыми колоннами. Огромные территории обезлюдели, особенно на Балканах, где Аттила захватил в общей сложности от 100 000 до 200 000 пленных^[129]. В уплату за мир он требовал золото – очень много золота. В особенно прибыльные годы Аттиле и его войску удавалось получить до 9000 фунтов римского золота в виде частных выкупов и официальных выплат по условиям мирных договоров, что значительно превышало сумму налоговых сборов многих римских провинций в мирное время^[130]. Одновременно он вынудил восточных императоров платить ему ежегодное жалованье^[131].

Став единоличным правителем гуннов, Аттила вскоре переключил внимание с Восточной Римской империи на Запад. В 450 г. он разорвал сердечные отношения с двором Валентиниана III в Равенне, переправился через Рейн и так основательно принялся разорять Галлию, что народная память об этом потрясении не изгладилась и по прошествии полутора тысяч лет^[132]. Позднее говорили, что предлогом для этого вторжения послужила просьба сестры Валентиниана – Гонории, молившей Аттилу спасти ее от позорного заточения, к которому ее приговорили за любовную связь со слугой. Возможно, это было правдой, возможно, нет. Так или иначе, в начале 451 г. Аттила ворвался в Северную Францию с крупной многонациональной армией, в состав которой входили готы, аланы и бургунды. Они пересекли Рейн и опустошили земли вплоть до Луары. В более поздней хронике говорится, что гунны «без жалости предавали людей мечу и даже служителей Божьих убивали перед святыми алтарями». Подойдя к Орлеану, «они вознамерились покорить его мощью своих таранов»^[133].

Римской чести было нанесено невообразимое оскорбление. Остановить Аттилу смогло только объединенное войско римлян и вестготов во главе с могущественным полководцем Аэцием – ценой немалой крови им удалось одержать редкую победу над гуннами 20 июня 451 г. в битве на Каталаунских полях. «С обеих сторон было перебито неисчислимое множество народу – ни одна сторона не желала уступать», – писал Проспер Аквитанский^[134]. И все же войску римлян и готов с огромным трудом удалось одержать победу и положить конец наступлению Аттилы, заставив его повернуть вспять и, переправившись через Рейн, вернуться на восток. Не привыкший к такому унижению, вождь гуннов объявил, что прекращает сезон военных действий, и, по некоторым сведениям, даже подумывал совершить самоубийство, чтобы смыть свой позор. Однако его дела на западе были еще не закончены. В 452 г. он совершил новое нападение, на этот раз на Апеннинский полуостров.