Не будь это вдохновляющее чувство присуще нашей натуре, мироздание не претерпело бы почти никаких изменений со времен Всемирного потопа. Филип вошел в ту комнату, где всего час назад лежало тело его матери, – и внезапно, сам себе изумляясь, ощутил облегчение. Он отодвинул шкаф и вновь принялся отдирать заднюю стенку. Вскоре та отвалилась, обнаружился тайный ящик, и внутри юноша нашел именно то, что рассчитывал отыскать, желанный предмет своих поисков – большой ключ, слегка тронутый ржавчиной. Стоило потереть ключ, как ржавчина осыпалась. Под ключом лежал лист бумаги, выцветший от времени. На нем рукою матери Филипа было написано следующее:

Минуло две ночи с того жуткого события, что заставило меня накрепко запереть эту комнату, но мой разум по-прежнему одолевают жуткие видения. Никому, покуда жива, я не раскрою случившегося, но ключ сохраню, дабы после моей смерти комнату можно было открыть. Выбежав оттуда, я укрылась наверху и оставалась там вместе с сыном до следующего утра; потом все же набралась мужества, спустилась вниз, повернула ключ в замке и забрала наверх. Он будет надежно спрятан до тех пор, пока вечный сон не смежит мои веки. Никакие уговоры и никакие муки не вынудят меня заново открыть ту дверь, пускай в железном сундуке под буфетом, дальнем от окна, достаточно денег на все мои нужды; эти деньги останутся моему ребенку, с которым я не стану делиться роковой тайной. Он поймет, когда вырастет, что подобные ужасные тайны нельзя поверять никому, ведь неспроста я принимаю все те меры, какие были приняты. Сколько мне помнится, ключи от ларя и буфета лежали то ли на столе, то ли в моей шкатулке с шитьем. А на столе оставалось письмо – во всяком случае, мне так кажется. Оно запечатано. Уповаю, что эту печать не сломает никто, кроме моего сына, да и он не сподобится на это, если только не узнает тайну. Лучше пусть письмо сожжет наш священник, ибо оно проклято, а если сын все же узнает о моей скорбной доле, молю Небеса, чтобы он крепко подумал, прежде чем срывать печать, поскольку для него будет намного лучше не знать ничего!

«Не знать ничего, – мысленно повторил Филип, пробегая глазами по строчкам. – Ну да, матушка, однако я узна́ю все, что нужно. Прости меня, милая матушка, но я не буду тратить время на раздумья. К чему терять его впустую, если уже решился?»

Юноша поцеловал имя матери под посланием, сложил записку и сунул ее в карман, а затем направился вниз с ключом в руках.

Было около полудня, когда он подступил к запертой двери. Снаружи ярко светило солнце, на небе не было ни облачка, и все вокруг радовалось жизни. Поскольку входная дверь была закрыта, вставлять ключ в замочную скважину пришлось едва ли не на ощупь; повернулся ключ с немалым трудом. Утверждать, будто юноша не испытывал волнения, когда поворачивал ключ в замке, было бы нечестно; нет, он беспокоился, его сердце стучало учащенно, однако он ощущал некую насущную потребность в преодолении этого беспокойства – и необходимость справиться с тем, что ему предстояло узреть и узнать. Филип открыл дверь, но помедлил, не торопясь заходить внутрь; ему вдруг почудилось, будто он намеревается вторгнуться в обитель бесплотного духа, причем этот дух может появиться в любой миг. Прошло около минуты; наконец, отдохнув – усилие на поворот ключа в замке пришлось приложить нешуточное, – он заглянул в комнату.

В полумраке очертания предметов различались смутно, однако сквозь щели в ставнях пробивались три ярких солнечных лучика, и Филип даже отпрянул было, ибо этот свет в первый миг показался ему сверхъестественным, но затем он понял, в чем дело, и собрался с духом. Поразмыслив, юноша сходил на кухню, зажег свечу, глубоко вдохнул два или три раза, как бы укрепляя свою решимость, и вновь направился к роковой комнате. Остановился на пороге и окинул комнату взглядом при свете свечи.

Все было тихо и неподвижно; стол, на котором лежало письмо, оказался прикрыт отпертой дверью. «Пора действовать, – сказал себе Филип, – ни к чему медлить». Он переступил порог и потянулся раскрыть ставни. Если его руки и дрожали, когда вспомнилось, каким непостижимым образом, по рассказу матери, эти ставни распахивались в последний раз, в том не было ничего удивительного. Все мы, простые смертные, стараемся избегать любых соприкосновений с потусторонним миром.

Щеколда откинулась, ставни разошлись, и в комнату хлынул поток света, настолько ослепительного, что стало больно глазам. Как ни странно, сам этот дневной свет ослабил решимость Филипа куда сильнее, нежели былой полумрак, и юноша поспешил вернуться на кухню со свечой в руке, чтобы вновь набраться мужества.

В кухне он провел несколько минут, пребывая в глубокой задумчивости. Одолеть сомнения и страхи ему помог, что поистине поразительно, образ красавицы-дочери минхеера Путса. Вспомнив, как та выглянула из окна, Филип внезапно осознал, что ослепительный поток света, так его напугавший, блекнет рядом с чарующей красотой девушки. Воспоминание о кратком знакомстве позволило укрепить дух; юноша поднялся и решительно двинулся в загадочную комнату.

Что касается тамошней обстановки, мы не станем описывать ее такой, какой она предстала рассеянному взору Филипа, а позволим себе более красочное и подробное описание.

Площадь комнаты составляла от двенадцати до четырнадцати квадратных футов, окно было одно, напротив двери располагался очаг с дымоходом, по обе стороны от которого высились буфеты темного дерева. Пол в помещении был чистым, пусть и повсюду, куда ни посмотри, виднелись в углах густые тенета паутины. По центру с потолка свисал шар, покрытый ртутной амальгамой, привычное украшение тех лет, но он давно потускнел, а паутина словно укутала его в саван. Над очажной полкой висели две или три картины в рамах и под стеклом, но стекла настолько запылились со временем, что различить изображения почти не представлялось возможным. Стоявший посреди полки серебряный образ Девы Марии в ковчежце того же металла под воздействием минувших лет, потемнев, приобрел цвет бронзы или железа; по бокам ковчежца были расставлены индийские фигурки. Наслоения пыли на стеклянных дверцах буфетов надежно скрывали все находившееся внутри. Свет и тепло, проникшие сейчас в комнату, пускай на краткий срок, заставили многолетнюю сырость сгуститься в этакую дымку, что оседала на стеклах и мешалась с пылью; впрочем, кое-где поблескивали, словно исподтишка, серебряные кубки – стекла не позволили им почернеть, хотя первоначальный блеск их давно сошел на нет.

На стене напротив окна висели другие картины, тоже в рамах, тронутых пылью и сырой дымкой, а также две птичьи клетки. Филип осторожно приблизился и заглянул за прутья. Обитатели клеток, разумеется, давно скончались, и на дне виднелись крошечные косточки под ворохом желтых перьев – доказательство того, что птиц когда-то привезли с Канарских островов; в прежние времена такие певчие птахи ценились очень высоко.

Филипу, похоже, хотелось тщательно осмотреть все вокруг, прежде чем приступать к делу, ради которого он и пришел сюда. В комнате имелось несколько стульев, на спинку одного было наброшено белье, которое юноша взял в руки и осмотрел. Должно быть, это его вещи, той поры, когда он был совсем маленьким.

Наконец Филип повернулся к стене, которую еще не оглядывал (напротив очага), – той самой, где был дверной проем; за распахнутой дверью прятались стол с кушеткой, ларец для рукоделья, о котором упоминала мать, и роковое письмо. Оборачиваясь к этой стене, молодой человек ощутил, как его сердце, успокоившееся было, забилось чаще. Однако он совладал с волнением и страхом.

Сперва изучил стену, на которой висели длинные мечи и пистолеты, а также в изобилии азиатские луки и стрелы, наряду с прочими орудиями смертоубийства, после чего его взор соскользнул к столу и кушетке за ним – на ней сидела матушка в тот жуткий вечер, когда его сгинувший отец навестил дом. Ларец и все принадлежности для шитья оставались нетронутыми, как и ключи, о которых матушка упоминала в своей записке.

Филип присмотрелся, но письма нигде не было. Он сделал шаг вперед, снова пригляделся: ничего, ни на столе, ни на кушетке, ни на полу. Юноша приподнял шкатулку, под нею письма тоже не обнаружилось, как и среди содержимого самой шкатулки. Филип перевернул подушки на кушетке – снова пусто.

В этот миг с его плеч словно свалилась незримая тяжкая ноша. «Значит, – подумалось ему, когда он прислонился к стене, – письмо всего лишь плод воспаленного разума. Бедная матушка наверняка заснула, и вся эта жуть ей попросту пригрезилась. Я ведь знал, что это выдумка, по крайней мере, надеялся. Что ж, такое бывает. Сон оказался слишком правдоподобным, слишком схожим со страшной явью и отчасти помутил рассудок моей бедной матушки». Филип поразмыслил еще немного и заключил: «Верно, так все и было. Бедная матушка! Ты так настрадалась, но теперь удостоилась награды за муки и пребываешь подле Господа».

Несколько раз обозрев комнату (с каждым разом все более хладнокровно, даже с толикой безразличия, ведь стало ясно, что вся сверхъестественная история не более чем фантазия), Филип извлек из кармана материнскую записку и снова ее перечитал. «Железный сундук под буфетом, дальним от окна».

Он взял со стола ключи и открыл буфет, за дверцами которого, в самом низу, скрывался железный сундук. Второй ключ подошел к замку на сундуке, и в распоряжении Филипа оказалась весьма значительная сумма денег: насколько он мог судить по сложенным в желтые мешочки монетам, около десяти тысяч гульденов. «Бедная матушка! – повторил он про себя в который раз. – Случайный сон обрек тебя на страдания и нищету, хотя у нас было столько денег!» Филип взял монеты из одного мешочка, наполовину пустого, на повседневные расходы, а остальное снова запер.

Далее его внимание привлекли сами буфеты, и он принялся отпирать их створки: за стеклами обнаружились фарфор, серебряная утварь и кубки немалой ценности. Заперев замки, юноша положил ключи обратно на стол.

Неожиданно свалившееся на него богатство лишь укрепило подозрения Филипа в том, что никакого потустороннего явления на самом деле не было, что бы там ни воображала матушка. Эта мысль его воодушевила, и он ощутил нечто вроде позыва пуститься в пляс.

Юноша присел на кушетку и предался фантазиям, которые очень скоро заполонил образ дочери минхеера Путса. Вдвоем с нею Филип странствовал по каким-то замкам, и все, как обычно и бывает в наших грезах, заканчивалось хорошо и счастливо. Этому упоительному занятию он предавался более двух часов, а затем его мысли вновь обратились к несчастной матери и пугающим обстоятельствам ее кончины.

– Милая моя, дражайшая моя матушка! – произнес Филип вслух, вставая с кушетки. – Сколько ты натерпелась, пока оберегала мой детский сон, помышляя об отце и опасностях, грозящих ему в море, рисуя в уме всевозможное зло! Неудивительно, что твой измученный рассудок породил злосчастного призрака. Да, так все и было, ибо вот, на полу, вышивка, что выпала из твоих рук, когда ты лишилась чувств, а заодно с нею ты рассталась и со счастьем. Милая, милая матушка! – По щеке юноши, когда он нагнулся, чтобы поднять вышивку, скатилась слеза. – Ты столько мучилась… Боже всемогущий! – вскричал Филип и отшатнулся столь резко, что невольно опрокинул стол. – Господь всемилостивый, судия справедливый… Это оно, это оно! – Филип стиснул руки, склонил голову в благоговении и страхе и выдавил, заставляя себя произнести страшное слово: – Письмо!

Он был совершенно прав: под вышивкой на полу лежало роковое письмо капитана Вандердекена. Найди Филип его на столе, когда в первый раз осматривал комнату и был готов увидеть проклятую бумагу, он воспринял бы находку как неизбежность, но сейчас, когда юноша уже успел убедить себя в том, что вся история просто-напросто пригрезилась матери, когда решил, что ничего сверхъестественного в доме не происходило, когда вволю нафантазировал будущее безмятежное счастье, – сейчас находка вызвала потрясение, которое заставило молодого человека замереть в неподвижности, и он простоял так некоторое время, снедаемый изумлением и страхом. Мигом забылись все юношеские мечты, которыми он наслаждался два минувших часа.

Наконец он немного пришел в себя, и его сердце исполнилось тоскливых предчувствий. Усилием воли он заставил свою руку протянуться к полу, схватил письмо – и выбежал из треклятой комнаты.

– Не могу… не посмею… читать его тут! – воскликнул он. – Нет-нет! Это послание нужно читать лишь под высоким сводом оскорбленных небес.