– Только… Один раз. Эта страна. Люди. Я так по всему скучаю. Хочу увидеть еще раз. Последний раз. Прошу.

– Надолго?

– Может, на несколько недель… Не знаю, Отто. Правда, не знаю.

Несколько недель? А может, больше? Может, месяцев? А я? Разве я не скучаю по Аргентине? Если она меня любит, как всегда говорила, то почему хочет уехать? Почему оставляет меня одну с отцом?

– Мне не хватает здесь воздуха. Я задыхаюсь, Отто. Разве ты не понимаешь? Прошу.

– Нет. Не понимаю. Я уже ничего не понимаю. Задыхаешься? Думаешь, я здесь не задыхаюсь? Думаешь, меня не тошнит, когда я вижу в клинике старых нацистов? Шеллинга и его подельников, расширявших шрамы на лице конскими волосами?

Все замерло.

– Хорошо, – сказал он.

– Ты сделаешь это для меня?

Я слушала, затаив дыхание. Почему он не отвечал? Я не хотела, чтобы сюда переезжала Мопп и брала на себя обязанности матери. Но что я могла сделать? Я уже не была ребенком, но пока оставалась маленькой женщиной. Я подумала об Ушке. Подруга словно возникла передо мной. Прямые светлые волосы падали ей на лицо. Оставалось надеяться, что она тоже не убежит.

Через несколько дней я проснулась в нашей маленькой квартирке. Еще в полусне, как обычно, отправилась искать мать. Она исчезла. Сначала я подумала, она ушла гулять, хотя она почти никогда так не делала. Она не любила двигаться. Не ходила гулять, сидела весь день в квартире и смотрела в окно.

– Мама?

Я побежала в спальню. Там ее тоже не оказалось. Дверцы шкафа были распахнуты настежь.

Вечером вернулся отец. Я стояла в дверях, словно пытаясь преградить ему путь.

– Где мама?

Он посмотрел на меня рассеянно, будто не понимая вопроса.

– Она… Но мы же тебе сказали… Ей нужно еще раз вернуться в Буэнос-Айрес.

– В Буэнос-Айрес, но?..

Я задрожала, из глаз потекли слезы.

– Не грусти, она скоро вернется.

Я не грустила, а злилась, злилась от бессилия, гнев охватил мое тело и не желал отпускать, и неважно, сколь крепко меня обнимал отец. Я не знала, когда вернется мать и можно ли вообще на это рассчитывать. Действительно ли она поехала в Буэнос-Айрес или все же в Париж? Я не знала, подозревает ли что-нибудь отец и что ему вообще известно. Знаком ли он с этим Ханнесом? Знает ли что-нибудь про этот странный Гюрс? Почему он ничего не сделал? Почему не похож на Джима из сериала, который заботится о членах своей семьи с улыбкой на лице?

На следующее утро за завтраком я села на свое привычное место. И молча наблюдала за движениями отца. Его мысли где-то блуждали. Но где бы они ни были, он чувствовал себя плохо, я видела, он растерян. Он стоял передо мной, словно в мечтах. Если я помещала людей и предметы в дымку грез, мне становилось легче их понимать. Все лишнее растворялось в тумане, и вещи выглядели отчетливее. Мне по-прежнему было трудно произносить слово «папа». За годы ожидания не прошло ни одного дня, чтобы я об этом не мечтала. В моих фантазиях он всегда был рядом, когда я в этом нуждалась. Его защитная сила росла вместе с моей тоской, она проникала в его мускулы и делала его сильнее любого другого отца. Вновь и вновь я представляла, как произнесу это слово. Я знала: он в России. И больше ничего. В то время письма часто не доходили до адресата, это считалось нормой. Откуда еще он мог про меня узнать? Странная история: где-то в мире, очень далеко, живут его жена и дочь, которую он никогда не видел и не может себе представить.

– Почему мы не можем остаться одни?

– Так не пойдет.

– Но почему?

– Ада…

Наконец он на меня посмотрел.

– Кто тогда будет о тебе заботиться после школы? Готовить для тебя? И для меня?

– Ты.

– Мужчины не умеют готовить.

Он рассмеялся.

– Но мама говорит, ты можешь все.

– В плане домашнего хозяйства у меня обе руки левые, – смеялся он.

– Ты врешь, ты врешь! – закричала я. – Мама сказала, у тебя золотые руки, исцеляющие руки, и…

– Но только в клинике. Дома у меня обе левые.

Он перестал смеяться, намазал маслом кусок хлеба, положил сверху колбасу, быстрым движением разрезал бутерброд на две половины, сложил их и завернул в бумагу. Потом положил перекус в мой рюкзак. Вытер со стола крошки. Какая там неуклюжесть.

– Почему мы не можем жить вдвоем? Только ты и я.

Он посмотрел на меня непонимающе.

Неразлучники

Первая неделя пролетела быстро. По утрам я ходила в школу. Когда возвращалась, папа пытался сварганить что-нибудь съедобное. Словно в доказательство собственной непригодности, он провалил первую же попытку приготовить яичницу. После обеда он ложился вздремнуть. С этого момента я была предоставлена самой себе, пока вечером он не возвращался из клиники.

Как только он выходил за порог, я договаривалась о встрече с Ушкой. Я ужасно стыдилась, что меня бросила мать, и сочинила историю.

– Она уехала в Мадрид, к своей матери.

– Надолго?

– Понятия не имею. У нее какие-то дела. – Я попыталась перевести тему. – Твоя бабушка живет в Берлине?

– Нет, она погибла в войну, – сказала Ушка.

– Мою приговорили к смертной казни.

– Здесь, в Берлине?

– Нет, думаю, в Испании. Она была ана… Анархом, что-то такое.

– Анархисткой?

– Думаю, да. Но больше я ничего не знаю, – поспешила добавить я, опасаясь дальнейших расспросов. – У вас тоже никто об этом не говорит?

– Иногда, но не часто. Спрашивать тоже не хочется.

– Да, или?.. Просто это так… Странно.

Мы молча уставились перед собой.

– Знаешь Брижит Бардо? – спросила Ушка.

– Нет.

– Французская актриса. Безумно классная и красивая.

– Да?

– Фильмов с ней я еще не смотрела, но видела фото в журналах.

– И? – спросила я, радуясь смене темы.

– Француженки совсем другие. Изящнее. Женственнее. Не такие…

– Храбрые?

Ушка глянула на меня с удивлением.

– Храбрые? Что ты имеешь в виду?

– Не знаю. Когда я приехала из Буэнос-Айреса, подумала, что все здесь такие… ну, строгие. А потом мама сказала, что на войне им пришлось быть очень храбрыми… И сильными.

– Храбрыми и сильными, хм…

Ушка смотрела перед собой.

– Твоя мама храбрая и сильная?

– Не знаю. Мы же приехали из Аргентины. Там же все было иначе. Но… Да, ей пришлось все делать самой. Отца там не было.

Каждый раз, когда я упоминала об отце, я замечала, что Ушка грустнеет. Я прикусила губу. Глупая корова, зачем его упоминать? Я попыталась сменить тему.

– В них точно что-то есть. Стиль. Это je ne sais quoi.

Ушка вдруг на меня посмотрела.

– В тебе тоже оно есть.

– Что?

– Это не знаю что.

Мы рассмеялись.

– Je ne sais quoi. Не знаю что, – повторила Ушка.

– Раньше я могла так же дурачиться с мамой. Но с тех пор как мы переехали сюда, это почему-то перестало работать, – сказала я.

Ушка выпрямила спину.

– Сильные и храбрые.

Мы снова прыснули.

– Сильные…

– Храбрые…

– Послушные…

– И скучные…

Мы упали друг другу в объятия.

– Нееет.

– Мы такими быть не хотим.

– Мы такими не станем. – Ушка взяла меня за плечи и пристально посмотрела в глаза. – Поклянись, – велела она.

Я торжественно подняла правую руку.

– Клянусь.

– Мы будем как Брижит Бардо и Жанна Моро или Катрин Денёв, знаешь?

Я покачала головой.

– Да ты ничего не знаешь. В мире существуют не только Гете и Бетховен.

– Гете и кто?

Мы снова затряслись от хохота.

– «Переверни Бетховена»^[10] Чака Берри, знаешь? – допытывалась она.

– Не-а.

– Элвис Пресли, «Тюремный рок»?^[11]

– Нее.

– «Твое обманчивое сердце»^[12] Хэнка Уильямса, «Рок круглые сутки»^[13] Билла Хейли, «Тутти Фрутти»^[14] Литл Ричарда, Джерри Ли Льюиса, «The Platters», Джонни Кэша?

– Никого не знаю.

– Ну хоть Петера Александера?

– Его постоянно слушает мой двоюродный брат.

– Позорные родственники? Ты их от меня скрывала, признай.

Ушка устранила пробелы в моем образовании, а я познакомила ее с миром аргентинского танго и гаучо. На переменах мы вместе отрабатывали шаги в школьном дворе. Ушка довольно быстро взяла на себя ведущую роль – она была не только старше, но и выше меня. За нами начали пристально наблюдать. Поползли разговоры, подстрекаемые честолюбивой Беттиной с брекетами и широкой лягушачьей улыбкой. Думаю, именно она пустила слух, что мы считаем себя лучше других и к тому же влюблены друг в друга, что считалось позором. Но нам было плевать. Мы наслаждались особым статусом. В конце концов мы поклялись, что будем какими угодно, только не храбрыми, послушными и скучными. Но мы были по-своему сильны. Легкий флер нечестивости оказался даже на пользу. Мальчики с подозрением смотрели нам вслед, но делали это украдкой – нас все же слегка опасались. К тому же никто не хотел связываться ни с жердью, дочерью предателя родины, как говорили об Ушке, ни с иностранкой, чьи родители были во время войны неизвестно на какой стороне. Мы вызывали подозрения.

Время с Мопп

На второй неделе приехала Мопп. Она каждый день готовила нам еду, ходила за покупками, забирала грязное белье, следила, чтобы я делала уроки. Приготовив ужин, она исчезала до следующего утра. Так тянулся день, пока наконец мы не падали в объятия спасительной ночи. Каждый в своей комнате. Одиночество вдвоем. Отец был не слишком разговорчив и до отъезда моей матери, а теперь он окончательно замкнулся в своей раковине. Днем он спал, вечером читал. Я начала задаваться вопросом, не сожалеет ли он о созданной семье.

Я усердно училась в школе. Думала, может, его порадуют хорошие оценки. Но когда я показывала ему свои тетради, он лишь бросал беглый взгляд, хвалил меня – каждый раз одними и теми же словами, спрашивал, не нужна ли помощь, и возвращался к своим книгам, когда я гордо качала головой. Сегодня я думаю, что наши отношения были полны недопонимания.

Столь горькое положение сблизило меня с Мопп. Из чужого человека она постепенно превратилась в союзника, которому я доверяла иначе, чем Ушке. Через три недели я впервые заставила себя задать вопрос, который назревал во мне, как скрытое воспаление, с тех пор как уехала мать.

– Что мама делает в Аргентине?

– Думаю, хочет попрощаться, в последний раз, понимаешь?

– Но почему, мы ведь уже попрощались в прошлый раз?

Прощание. Я никогда не думала об этом. Последний раз. Но о чем речь? Или о ком? Я не могла вспомнить никаких близких друзей, по которым она могла бы скучать. Может, Мерседес и Герман? Нет. Они периодически переписывались. Я знала, потому что мне тоже всегда приходилось добавлять несколько строк. Я не понимала, зачем это нужно после всего случившегося, но мать сказала, мы им очень многим обязаны, и не в последнюю очередь аргентинским гражданством, которое мы никогда бы не получили без их поддержки. Меня это не слишком впечатлило – какая мне от него польза? Там я тоже была чужой, хоть и постепенно научилась с этим мириться. Я посмотрела на Мопп.

– Надеюсь, это не пустые отговорки.

Не знаю, было ли дело в моем серьезном лице или в интонациях, но Мопп вздрогнула, погладила меня по волосам и затряслась от сдавленного смеха.

– Ну ты и штучка, Ада, та еще штучка. С чего ты взяла?

– Не знаю.

Я несколько раз пожала плечами, не осмеливаясь делиться с ней своими тревогами.

– Как вы познакомились в Лейпциге? – спросила я вместо этого.

– Мы обе работали в больнице, куда она попала вскоре после своего бегства из Франции.

– Какого бегства?

Мопп посмотрела на меня.

– Мама никогда тебе не рассказывала?

Я покачала головой.