Из-за фургона с богом показалась группа римлян.

– Какая красавица! – услышал Эодан возглас. – Взять ее!

Викка глубоко вздохнула. Приложила нож к горлу сына. Но нож выпал у нее из руки. Два римлянина побежали к ней. Она смотрела, как они приближаются. Взяла сына за ноги и разбила ему голову о стенку фургона.

– Отрик, – оцепенело сказала она и бросила тело на землю.

Римляне – оба молодые, почти мальчики, – остановились и уставились на нее. Один из них шагнул назад. Викка опустилась на колени и слепо стала искать нож.

– Я иду, я иду, – сказала она. – Подожди меня, Отрик. Ты слишком маленький, чтобы одному идти по дороге в ад. Я буду держать тебя за руку.

Взвод римлян гнал рабов Эодана к главной группе пленных. Офицер через плечо посмотрел на мальчишек, которых послал за Виккой.

– Хватайте ее, или она убьет себя! – рявкнул он. – Мы не можем торговать мертвым мясом!

Они снова побежали. Рука Викки нашла нож.

Раб Флавий выпрыгнул из-за фургона с багажом. Он наступил ногой на нож. Викка, как затравленное животное, смотрела на его лицо. Он улыбнулся.

– Нет, – сказал он.

Эодан прополз еще один ярд. Викка не видела его. Два легионера добежали до нее, подняли и потащили. Флавий пошел за ними. Вскоре появился другой взвод и нашел Эодана.

III

В начале следующего года, через несколько дней после праздника Марса, означающего весеннее равноденствие, раненого раба привели в дом хозяина. Это было в самнийском поместье, принадлежащем Гаю Валерию Флавию.

День был дождливый, низкие облака плыли над полями, свистел холодный ветер, время от времени проходили короткие ливни. Холмистая земля темная и влажная, деревья почти голые, если не считать сосен. На дороге с рытвинами блестели лужи с рябью от ветра, и несколько коров и овец, все еще в зимней шерсти, мычали за изгородями. Полевые рабы топали, дули на натруженные руки и продолжали работать; сейчас никакой лени, время пахоты и посева, чтобы Рим мог в следующую зиму одеваться в лен. Надсмотрщики ездили вдоль линий, искусно притрагиваясь к спинам холстом, но легко: сегодня погода избавляла их от необходимости хлестать рабов.

Фрина вышла из дома и почувствовала, какой резкий сегодня ветер. Ее юбка стола раздувалась, и она едва не потеряла голубую накидку паллу, прежде чем смогла ее надеть. Тем не менее она больше ни часа не могла провести в вилле. Хозяйка Корделия приказала натопить жарко, как в Эфиопии, и от дыма жаровен мог задохнуться мул.

Она прошла по вечернему газону, улыбнулась старому садовнику Мопсу, но прошла мимо (он милый и такой одинокий, с тех пор как хозяин приказал продать его единственного внука, к тому же он грек, но как он говорит) и тут увидела, что подходят два полевых раба. Обычные смуглые люди, какие-то варвары, она не знает, какие именно. Но вот тот, кого они поддерживают, совсем другое дело. Она давно не видела такого большого человека, а его спутанные желтые волосы и борода сверкают под бессолнечным небом.

Да это, должно быть, кимвр, один из тех, кто захватил хозяина Флавия в Галлии! Настоящий сюжет для Эврипида. Фрина спустилась с холма, чтобы взглянуть поближе. Один из смуглых рабов увидел и наклонил голову с грубой почтительностью: домашняя рабыня, личная служанка самой хозяйки, не первая встречная.

– В чем дело? – спросила Фрина. – Что случилось?

Кимвр поднял голову. У него сильное лицо, тяжелый подбородок, густые брови, но нос почти эллинский. Глаза расставлены широко, на лбу трискеле (откуда тявкающие варвары Туле могли узнать об этом древнем священном символе?), и глаза зеленые, как зимнее море. Кожа вокруг губ побелела. И он подволакивает одну ногу.

– Его ранил бык, – сказал первый смуглый раб. – Большой белый племенной бык сорвался с привязи и убежал в поле. Поднял на рога одного человека.

– Его не смели убивать, – подхватил второй. – Он слишком дорого стоит. А мы не могли привязать его. Тогда этот парень схватил его за рога, бросил на поле и удерживал, пока не пришла помощь.

Фрина почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо.

– Это замечательно! – воскликнула она. – Настоящий Тезей! И только ранена нога!

Кимвр рассмеялся – коротким смешком, не похожим на человеческий, – и сказал:

– Я вообще не был бы ранен – мы каждый год в весенних обрядах так бросали быков, – но когда эти обученные свиньи коровьих стад позволили ему встать, они его плохо связали.

Он говорил по латыни грубо, неправильно, но легко и быстро.

– Старший надсмотрщик велел отвести его в барак и вправить кость, – сказал один из тех, что привели раненого. – Нам лучше идти.

Фрина топнула. И сразу поняла, что попала маленькой туфелькой в грязь. Она видела, что кимвр посмотрел искоса, и легкая улыбка искривила его рот. Он посмотрел на нее и сухо кивнул. Он знал.

Она в смятении сказала:

– Нет, ни за что! Я знаю, что вы сделаете: дурак кузнец расколет кость, и этот бедняга будет хромать весь остаток жизни. Ведите его на виллу!

Они покорно послушались. Нет, не кимвр, он прыгал на одной ноге, но когда пришли на кухню и посадили его на стул, он расселся так, словно этот стул принадлежит ему. Он весь в грязи, и на нем только неряшливая серая туника, на запястьях и ногах рубцы от кандалов, но он сказал: «Дайте мне вина», и главный повар сам налил ему полную чашу. Кимвр осушил ее тремя большими глотками, вздохнул и протянул чашу.

Фрина пошла за домашним врачом. Он грек, как и она – все самые ценные рабы греки, все в прошлом свободные люди, он стар, хорошо знает травы и припарки и умеет угодить Корделии: хозяйка страдает громко и не отпускает его от себя. Он с готовностью пришел, осмотрел повреждение, приказал принести воды и стал губкой протирать рану.

– Чистый перелом, – сказал он. – Мышца почти не задета. Несколько недель походит с костылем и будет как новенький. Но вначале послушаем знаменитые кимврские вопли, потому что я должен вправить кость.

– Ты считаешь меня южанином? – фыркнул раненый. – Я сын Боерика!

– А в моей семье есть философы, – резко сказал врач. – Ну, хорошо.

Фрине не могла смотреть на ногу, но не могла и отвести взгляд от лица варвара. Хорошее лицо, подумала она, оно было бы красиво, если бы какой-нибудь бог избавил его от рабской изможденности. Она видела, как его кожа покрылась потом, когда заскрипели его кости, видела, что он так прикусил губу, что потекла кровь.

Врач вправил кость и перевязал ногу.

– Поищу костыль, – сказал он. – Неплохо также поговорить с управляющим или с хозяйкой. Я знаю главного полевого надзирателя: его поставят на работу, когда он еще не выздоровеет.

Фрина кивнула.

– Можете идти, – сказала она полевым рабам. Повар ушел по своим делам. Фрина оказалась наедине с варваром.

– Отдохни немного, – сказала она. Заметила, что его чаша снова опустела, и, рискуя вызвать гнев управляющего, налила в третий раз.

– Спасибо.

Он коротко кивнул.

– Это был героический поступок, – сказала она, говоря неловко, что совсем не в ее обычае.

Он произнес неприличное слово.

– По крайней мере с быком можно было сразиться.

– Понятно.

Она нашла стул и тоже села, поставив локти на колени, глядя на свои сложенные руки.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Фрина.

Хотя для него это не имеет смысла, она в глубине души была рада, что не услышит насмешливые ссылки на профессию ее исторической тезки; почему никто не вспомнит, что первая Фрина была натурщицей Праксителя, и не забудут обо всем остальном? [Фрина (IV век до н. э.) – знаменитая греческая гетера, любовница и натурщица Праксителя. – Прим. пер.]

– Я Эодан, сын Боерика. Ты римлянка?

Она вздрогнула, увидела его горящие глаза и слегка рассмеялась.

– Зевс, конечно, нет! Я гречанка. Рабыня, как ты раб.

– Рабыня, с которой хорошо обращаются, – улыбнулся он. Он опьянел – не очень, но достаточно, чтобы забыть об осторожности, которой научился в загоне работорговца.

Она рассердилась. Ее обидело, что он смеется, когда она предложила ему помощь. И она сказала:

– Ты так смел, что можешь сражаться со мной языком?

Он сдержался, сидел, почесывая косматый подбородок, и она почти видела, как в его голове поворачиваются мысли. Наконец он с усилием почти грубо сказал:

– Ты права. Я говорил нехорошо.

– Все в порядке, – сказала она, сразу смягчившись. – Думаю, я понимаю. Ты ведь был свободным человеком. Царем, говоришь?

– У нас… у нас нет царей, – сказал он. – Не в том смысле, в каком вы употребляете это слово… как я слышал. Но да, я был свободным человеком.

Дождь застучал по крытой плиткой крыше. Огонь затрещал, дым попал в глаза Фрине, она закашлялась и набросила плащ. Эодан смотрел на нее.

Она знала этот взгляд. Каждая женщина в римском мире его знает, хотя высокородные не обращают внимания. А вот девушка рабыня должна обращать. Взгляд мужчины, который месяцами и годами не знал женщины. Ему повезет, если сможет урвать торопливый момент на соломе в праздничный день. Наказание за нападение на ценную собственность женщину – смерть, если хозяину не все равно (Фрина сомневалась, чтобы Корделии было не все равно)… тем не менее кто-нибудь отчаянный может схватить ее ночью. Бывая на вилле, она старается не отходить от нее.

Она быстро сказала:

– Я слышала, хозяин Флавий рассказывал, что был пленным у вашего народа четыре года.

Эодан рассмеялся, глубоким смехом из полных легких, но мрачным.

– Флавий был моим рабом.

– О…

Она поднесла руку к губам.

А он продолжал смотреть на нее. Она невысокая, но гибкая, с хорошей фигурой. Простое белое платье падает на длинные стройные ноги, касается изгиба бедер и талии, обтягивает маленькие твердые груди. Волосы синевато-черные, собраны на стройной шее и перевязаны лентой. У лица нет классических линий; возможно, это, а также то, что в присутствии мужчин римлян она старается быть незаметной, объясняет, почему в двадцать лет она еще девственница. Но не один пораженный любовью раб пытался восхвалять ее темно-фиолетовые глаза с длинными ресницами под изогнутыми бровями, широкий чистый лоб, аккуратный нос и изящный подбородок, мягкий рот и бледные щеки.

Эодан поднял чашу.

– Не бойся, – сказал он. – Я не могу встать со стула без костыля.

Фрина с облегчением встретила его прямоту. Некоторые образованные домашние слуги так жеманятся, что ее тянет рвать. Говоря честно, у нее нет никакой иной причины, почему она не заводит любовника или даже мужа. Корделия не запретила бы ей, и воспоминание об одном мальчике вызывало холодное утешение.

– Я думаю, – прошептала она, наклонившись поближе к нему, чтобы никто не подслушал, – что, если ты хорошо обращался с Флавием – а он совсем не выглядел обиженным, когда вернулся, – он мог бы найти для тебя что-нибудь получше работы в поле. Эта работа уничтожает…

Она в страхе замолчала.

Эодан мрачно сказал:

– Уничтожает людей. Конечно. Думаешь, я не вижу, что несколько лет такой работы делают с человеком? Он мог бы поступить и хуже: отправить меня на игры, о которых я слышал, или гребцом на корабль. Но он никогда не позволил бы мне свободно ходить по дому, даже чужому дому, как ходишь ты.

– Почему? Ты даже не можешь мечтать о бегстве. Ты видел распятых вдоль дороги.

– Бывают вещи похуже распятия, – сказал Эодан.

Он сказал это почти небрежно, но Фрина содрогнулась.

– Да поможет мне Геркулес! Какие?

Эодан с побелевшим лицом ответил:

– Он забрал мою жену.

И осушил чашу.

Фрина какое-то время сидела неподвижно. Ветер траурно гудел, выл в портиках и тер ветки без листьев друг о друга. Еще один приступ дождя застучал по крыше.