Уже потом я узнал, что мне просто повезло. Группы обычно спаянные, все друг друга знают чуть не с детства, но тут…гитарист вульгарно забухал, уже в очередной раз, а поверх синьки добавил кокса. И теперь лежал в реанимации под капельницей. Без малейшей надежды на воскресение.

За эти годы много чего повидал – и бандитские разборки, и массовые драки, и любовь – пьяную и слюнявую. В ресторане у музыкантов с этим проблем никогда не было. Впрочем…вру. Как раз это и есть одна из проблем. Ладно там дамочка, которая пришла с подружками, чтобы снять мужика (желательно вот этого, певуна с гитарой – трахнет, и еще споет!), но были и такие, которые пришли уж с мужиком, но строят мне глазки, провоцируя спутника на беспредел.

Да, бывало и так, что отмахивался от пьяного кавалера. Благо, что силой не обижен, и ботаником меня назвать ни у кого язык не повернется. Раз даже гитару разбил о башку озабоченного козла, желавшего добраться до моего пряного тела с помощью ножа-бабочки. Гитару было жалко – ужасно. Я ее еще в юности купил, на деньги, заработанные грузчиком на продуктовой базе – когда учился в институте.

Но в общем-то все было хорошо. Я пользовался популярностью у клиентов ресторана, на меня даже приходили специально, послушать – я ведь и свои песни исполнял, баловался бардовской деятельностью. Андрей Костин, он же «Кость», популярен у завсегдатаев. Хотя в основном приходилось петь чужие песни. Я ведь не Высоцкий, чтобы мне платили большие деньги за мои песенки. Просто ресторанный музыкант и певец, исполняющий то, что мне закажут спеть. Хорошо, если закажут ту же самую «Богемную рапсодию», или «Естедей», но это не так уж и часто. В основном – какого-нибудь Шуфутинского, от которого у меня скоро начнется аллергия. Вот как сейчас – пришлось петь его «Маму». Хорошо хоть не «Вязаный жакет», который обстебали в комедии «День радио». Но как ни смешно – и его заказывали. Что поделаешь, если народ хочет ту, или иную песню? Я деньги зарабатываю, работаю для людей, так почему бы и нет?

Мне уже за шестьдесят. Ничего нового в моей жизни не будет. Так что особо и не дергаюсь. Хорошо хоть, что дают выступать, деньги зарабатывать. В группе состав почти полностью сменился – из «старичков» осталось двое – наш командир Витька Муранский, да ударник Петька Храмцов. Остальные – кто совсем ушел, в мир иной, кто забухал, и на все забил, кто живет на пенсию, рыбу ловит.

Дочка мне давно толкует: «Папа, хватит перед пьяным быдлом клоунствовать! У нас хороший дом, места на всех хватает! Речка рядом, лес! Денег мы зарабатываем нормально – на всех хватит! Колька тебя любит, ребята обожают – ты бы их играть на гитаре поучил, в жизни пригодится! Какого черта ты в этом пьяном чаду сидишь?!»

Ну, я для вида обиделся на «клоунствовать», а внутри, честно сказать, похолодело. Что еще сказать? Тридцать лет «клоунствовал», без этого уже и не могу. Зритель нужен! Звон струн! Рев динамиков! Крики: «браво!» Это как наркотик. Кто раз попробовал – без этого не может. Вот и держусь до последнего. Наверное, со сцены вынесут вперед ногами. Не могу я на шее у дочки с зятем Колькойсидеть, пусть Настюха не обижается. И сын давно звал к нему – он в Питере живет, и у него тоже дом – фирма своя, строительная. Молодцы у меня ребята. Не зря я их учил, бабок кучу угрохал на обучение. И в жизни устроились, и люди хорошие, правильные.

Жена, Олька, сейчас у Настьки отдыхает. Лето! Жара! А я тут, «в чаду». Чертова Шуфутинского лабаю. Иэхх!

– Гля! – из-за плеча бормочет Мишаня, наш второй солист – По-ходу, что-то зреет, какой-то гнойник. Я давно смотрю за ними, щас что-то будет. Ребята непростые, все на понтах.

– Точно – Костян, клавишник, покосился на упомянутый столик – И по-моему ребята заряженные. Чуть что – за карман хватаются.

– Давно такого не видал, с девяностых – вздыхаю я – Вот не хватало еще по кумполу огрести! Схожу-ка я в сортир от греха…лучшее место для укрытия – сортир. Туда пули не долетают!

Парни хохотнули, я встал со скамейки, и только шагнул в сторону, огибая синтезатор, как вдруг клавиши аппарата разлетелись вдребезги, осыпав меня пластиковыми брызгами. Последней моей мыслью было: «Сука! Накаркал!». И…темнота. Никаких тоннелей, никаких голосов богов, просто тишина и темнота.

* * *

Свет. Нет, не в конце тоннеля. Ну не верю я ни в какие тоннели, если это только не тоннели метро! И в богов не верю. И вообще ни во что не верю, кроме как в себя самого, и в свою жену Ольку, которая любила меня даже когда я был нищим и убогим заводским инженером. И потом любила, когда я вошел в роль ресторанного лабуха, и на мне регулярно висели пьяные телки. Да…грешен я, и не гожусь на роль не то что святого – но даже праведника. Увы. Увы?

Глаза проморгались, и первое, что я увидел – две головы, наклоненные надо мной. Это был парнишка лет шестнадцати, и девчонка – такого же возраста. Похожие друг на друга – как две свечи. Только у девчонки имелась длинная коса, которую та перекинула через плечо, а у мальчишки – волосы до плеч, эдакая прическа средневекового пажа. Оба смотрели на меня молча, не говоря ни слова, и только иногда переглядывались, будто этими взглядами что-то друг другу говорили.

– Кто вы такие?! – попытался сказать я, но изо рта вылетело что-то вроде «Фффо ффы фаффы!»

– Да что за нах?! – ошеломленно сказал я, и снова какое-то шипение и фырканье. Похоже, что пуля вышибла из меня способность говорить. Я слышал, что такое бывает при травмах головы.

А эти двое постояли, попереглядывались, повернулись, да и вышли. Куда вышли? Откуда? Да кто знает! Лежу, смотрю в потолок и просто охреневаю – он из темных бревен, практически черных. Весь в паутине, во мху, и это явно не реанимация в больничке. И даже не подсобка ресторана, куда меня могли оттащить.

И вот лезут в голову такие мысли, не позволяя правильным мыслям прорваться к моему сознанию. Например, такой мысли: «С какого хрена у меня рука младенца?! А не моя здоровенная, мосластая клешня?!»

А еще воняло. Так воняло, что аж с души воротило. И похоже, что вонял это я сам. Сунул под себя руку…вытаскиваю…опа! Твою ж мать! Обделался! Я – обделался! АААА!

Меня затошнило, и ко всему прочему я еще и выблевал содержимое желудка. Прямо себе на грудь. Что-то белое, липкое… Молоко? Да я молоко терпеть не могу! Я его пил в последний раз тогда, когда отравился каким-то суррогатом под видом лимонной водки! Нужно было пить молоко, чтобы связать яд в желудке. Так Витька сказал, ну я и пил. Хорошего из этого ничего не вышло, блевал я знатно. Три дня пластом лежал, потом ничего, отошел. Не в мир иной, само собой – отлежался.

Ладно. Нужно как-то бы отдаться Гигиене, матери порядка. То есть смыть с себя дерьмо. Или стереть. Пытаюсь подняться, опираюсь на локти, потом на правую руку…голова кружится…бах! И я свалился назад. И снова – только сейчас осознал, что лежу совсем голый! Откидываю кусок тряпки, которой меня накрыли…о господи…эти ноги в перевязочках, эти розовые ногти на ногах…эти пятки без следов мозолей…ЧТО СО МНОЙ?!

Напрягаясь, переворачиваюсь на живот, и медленно, очень медленно, поджимая под себя ноги, поднимаюсь на четвереньки. Сердце колотится, в глазах темнеет…но все-таки встаю на четыре мосла. Голову трудно держать, очень трудно. Шея дрожит, голова трясется, а во рту вкус блевотины и чего-то молочного. Мерзость! Ну какая мерзость!

Постоял минуты три, попривык. Ага, тряска прошла, может попробовать сесть? Пробую. Переношу вес на правую руку, усаживаюсь за задницу, пытаюсь выпрямиться…шлеп! И на место. Туда, откуда вылез – прямо в дерьмо. Господи, ну как же воняет! Я покрылся этой субстанцией по самую шею! Даже ноги, и те в дерьме!

И тут распахивается дверь, и в комнату входит та самая миленькая девица, держа в руке здоровенную кружку. Она видит меня, издает какой-то звук, похожий на «Ффффххх!», и отворачивается с гримасой страдания. За ее спиной нарисовалась копия в мужском варианте, эта копия довольно улыбается и смотрит на девушку. Они с минуту глядя друг другу в глаза, потом парень фыркает, и указывает на меня рукой. Мол, получите, и распишитесь. А мне вдруг так захотелось есть, что я невольно застонал, и это у меня получилось так: «Ииии….ииии…» Эдакий щенячий визг, недостойный старого лабуха.

Девушка подошла, одну руку запустила мне под голову, умудрившись подставить ладонь и под затылок, и под спину – рука оказалась очень большой, как и вся девушка, и поднесла к моему рту кружку, из которой одуряющее пахло молоком. Одуряюще не потому, что мне было противно, нет! Я так хотел есть, что выпил бы и сожрал что угодно, как в девяностые, когда однажды у нас дома не осталось ничего, кроме пшена и старого сала. И черствого хлеба – полбуханки. Будь они прокляты, эти «лихие» девяностые…

Автоматически уцепился руками за кружку – не с первого раза, но смог, и припал губами к краю кружки. Теплая, почему-то пахнущая псиной густая жидкость потекла в мой желудок, и это была самая вкусная еда, какую я ел за последние…не знаю, сколько лет. Много лет!

Пил, пил, пил…чувствуя, как надувается желудок. А потом почувствовал, что глаза мои медленно и бесповоротно закрываются, и с этим я ничего, совсем ничего не могу поделать. Сквозь сон я чувствовал, как меня ворочают, как тела касается что-то мокрое, но мозг отказывался просыпаться, убаюкивая тихими мыслями: «Свои…хорошо…спать…спать…хорошо…».

* * *

– Ты видел?! Видел?! Он сам держал кружку! Это гениальный ребенок! А ты говорил!

– А что я говорил? – Кайль сопел, прислонившись к дверному косяку, и развлекался тем, что выпускал и убирал коготь, будто примериваясь что-то резать или рвать – Я говорил, что он обделался. Вот! Теперь убирай за ним.

– И уберу! – сердито фыркнула Айя – Ну-ка, подогрей полотенце! Оно холодное! Вода-то ледяная!

– Только сейчас поняла – вздохнул Кайль, и тут же от тряпки пошел пар.

– Ай! Горячо! – замахала полотенцем Айя – Потише надо было!

– Обтирай, да полетели домой – так же лениво-спокойно ответил брат – Я сейчас коз сюда загоню. Скоро закат, нам нужно успеть до того, как сядет солнце. И еще – придумай, что мы скажем дома. Где летали, что видели. Родители точно спросят, так что…выкручиваться тебе.

– Почему мне? – насторожилась Айя.

– Потому что ты известная врушка, и тебе будет легче придумать историю. А я уже подхвачу.

Айя обтерла мальчика полотенцем – тот довольно улыбался во сне, и его беззубая рожица была настолько забавна, что драконица невольно улыбнулась, а в ее душе вдруг потеплело. Все-таки не зря она забрала его себе. Что бы с ним сделали люди? Наверняка бы убили. Видела она, что творят эти чудовища! Похоже, что ребенок не такой, как все, потому они его и возненавидели. Чудовища! Только чудовища убивают детей разумных существ! Вон какой славный…розовый такой, пухлячок!

Айя пощекотала мальчику животик, он улыбнулся и тихо сказал:

– Ойя…

Айя ахнула – неужели он знает ее имя?! Как догадался?! Но потом поняла – нет, скорее всего, это просто… «гулит», как то называет Кайль. Она накрыла мальчика чистой тряпкой, взяв ее из сумы, и вздохнув, уцепилась за обгаженную. Надо идти полоскать, иначе потом нечем будет накрыть мальчишку.

Они оставили его одного. Кайль так и не поймал коз, эти твари где-то ловко спрятались, не помог ни нюх брата, ни его магические способности. Негодяи просто-таки растворились в пространстве. А может брат не захотел их найти – и это тоже вариант. У него бывают такие причуды – хитрый, как сто драконов! Решил, что нечего делать козе вместе с мальчишкой, да и наврал сестре, без малейших угрызений совести. А ей искать коз некогда – солнце уже коснулось горизонта, осталось времени только-только долететь. Младенец крепкий, толстенький, до завтра продержится. А они на рассвете к нему слетают, и все-таки накормят.