Хотя наиболее ярко это выражено в таких вещах, как реклама Fiverr, подобное явление – метастазирование работы на протяжении всей остальной жизни – не ограничивается гиг-экономикой. Я узнала об этом за несколько лет работы в отделе маркетинга крупного бренда одежды. В офисе было введено понятие «Results Only Work Environment»^[8], или ROWE, что означало упразднение восьмичасового рабочего дня и позволяло вам работать в любое время из любого места. Это прозвучало достаточно привлекательно, но что-то в названии меня беспокоило. В конце концов, что такое E в ROWE? Если вы можете решать рабочие задачи в офисе, в машине, в магазине, дома после обеда – разве все это не «рабочая среда»? В то время, в 2011 году, у меня еще не было телефона с электронной почтой, а с введением этого нового рабочего дня я отложила его покупку еще надолго. Я точно знала, что произойдет в тот момент, когда им обзаведусь: что каждую минуту каждого дня я буду в ответе перед кем-то, даже если мой поводок будет намного длиннее.

Обязательно рекомендую прочитать книгу «Офис в стиле фанк. Манифест удаленной работы», написанную создателями ROWE, которая кажется хорошо продуманной, поскольку авторы попытались описать добросердечное ослабление рабочей модели «Сидеть в офисе с 9 до 17». Но меня, тем не менее, беспокоило, что в тексте сливаются воедино интересы, связанные и не связанные с работой. Они пишут:

Если у вас есть время на себя и на работу, вы можете жить и быть личностью, тогда вопрос, которым вы задаетесь каждый день, звучит не так: действительно ли мне сегодня нужно идти на работу? Но: как я могу внести свой вклад в то, что называется жизнью? Что я могу сделать сегодня, чтобы принести пользу своей семье, своей компании, себе?

По мне, слово «компания» в этой фразе лишнее. Даже если любишь свою работу! Если в вас или вашей работе нет чего-то особенного, что требует этого, нет ничего хорошего в том, что вы постоянно связаны, постоянно продуктивны, с того момента, как открываете глаза утром – и, по моему мнению, никто не должен принимать это ни сейчас, ни когда-либо. Как говорил Отелло: «Оставь меня побыть наедине с собой».

Эта постоянная связь – а также сложность сохранения внутреннего покоя – уже является проблемой, но после выборов 2016 года, казалось, она приобрела новые масштабы. Я видела, что средства, с помощью которых мы жертвуем нашим временем, аналогичны тем, с помощью которых мы терроризируем себя, используя информацию и дезинформацию с откровенно бесчеловечной скоростью. Очевидно, решение не в том, чтобы перестать читать новости, и даже не в том, чтобы не слушать людей, транслирующих эти новости. А в том, что мы могли бы использовать момент для изучения взаимосвязи между объемом внимания и скоростью обмена информацией.

Берарди, сравнивая современные тенденции в Италии с политическими агитациями 1970-х годов, говорит, что режим, в котором он живет, «не основан на подавлении инакомыслия и не основан на принуждении к молчанию. Напротив, он основан на распространении болтовни, бесполезности мнений и дискурса, а также на том, что мысли, несогласие и критика попросту становятся банальными и смешными». По его словам, случаи цензуры «довольно маргинальны по сравнению с тем, что по сути представляет собой огромную информационную перегрузку и реальную осаду внимания в сочетании с захватом источников информации главой компании».

Именно это финансово стимулированное распространение болтовни и невероятная скорость, с которой сейчас поднимаются волны истерии в сети, так сильно напугали меня и оскорбили мои чувства и разум как человека, живущего в телесном времени. Связь между полностью виртуальным и совершенно реальным, о чем свидетельствует что-то вроде Pizzagate^[9] или доксинга^[10] и нападки на интернет-журналистов, глубоко, до основания тревожит меня на человеческом феноменологическом уровне. Знаю, по истечении нескольких месяцев после выборов многие люди поняли, что ищут «истину», я же чувствую, что упущена еще и реальность, то, на что я могла бы с уверенностью сказать: «Это действительно реально».

В разгар этого постэлекторального опустошения и беспокойства я все еще наблюдала за птицами. Не просто за всеми подряд птицами или отдельным видом, а за несколькими конкретными особями. Это была пара черноголовых ночных цапель, которые постоянно сидели за KFC у меня на районе почти круглые сутки. Если вы никогда их не видели, то ночные цапли более крупные по сравнению с прочими. Однажды мой парень описал их как «помесь пингвина и Пола Джаматти». В них есть сварливый стоицизм, они сидят сгорбившись, с полностью втянутой длинной шеей. Иногда я ласково называю этих птиц «полковниками» (из-за их местонахождения) или «моими драгоценными футбольными мячами» (из-за их формы).

Не задумываясь об этом, я изменила свой путь домой от автобуса, стараясь по возможности проходить мимо ночных цапель, просто чтобы убедиться, что они на месте. Помню, как чувствовала утешение от присутствия этих странных птиц, как будто могла вырваться из ужасного водоворота Twitter того дня, и они были там, неподвижные со своими грозными клювами и лазурно-красными глазами. (На самом деле я даже нашла их сидящими на том же месте в Google Street View 2011 года, не сомневаюсь, они были там и раньше, но Street View не дает просматривать прежние события.) KFC находится рядом с озером Мерритт, искусственным водоемом в полностью обустроенной зоне, которая, как и бо́льшая часть Восточного залива и полуострова, раньше была чем-то вроде болота, которое облюбовали цапли и кулики. Ночные цапли обитали здесь еще до того, как Окленд стал городом – своего рода пережитки болотного времени. Мне, знающей это, ночные цапли KFC стали казаться призраками, особенно ночью, когда уличные фонари подсвечивают снизу их белые животы.

Одна из причин, по которой ночные цапли все еще здесь, заключается в том, что они, как и вороны, не обращают внимания на людей, движение транспорта или случайные остатки обеда. Кстати, еще одни птицы, которым я стала уделять больше внимания, – вороны. Я только что закончила читать книгу Дженнифер Акерман «Эти гениальные птицы» и узнала, что вороны невероятно умны (во всяком случае, по человеческим меркам) и могут распознавать и запоминать лица людей. Было документально подтверждено, что они производили и использовали инструменты в дикой природе. Они также могут учить своих птенцов распознавать «хороших» и «плохих» людей: хорошие – это те, кто их кормит, а плохие – те, кто пытается их поймать или иным образом не угождает им. Они могут затаить обиду на целые годы. Всю свою жизнь я видела ворон, но теперь мне стало любопытно, какие из них живут со мной по соседству.

В моей квартире есть балкон, и я стала оставлять на нем несколько ядер арахиса для ворон. Долгое время арахис просто лежал нетронутым, и я чувствовала себя сумасшедшей. А потом время от времени стала замечать, что одного орешка нет, но не могла понять, куда он делся. Потом пару раз видела, как пролетавшая ворона хватала один орешек и тут же уносилась прочь. Так продолжалось какое-то время, пока, наконец, они не начали болтаться поблизости, на телефонном проводе. Одна птица стала прилетать каждый день примерно в то время, когда я завтракаю. Она устраивалась именно там, где я могла видеть ее, сидя за кухонным столом, и каркала, заставляя меня выйти на балкон с арахисом. Затем однажды вместе с ней прилетела птица поменьше, и я поняла: это ее птенец – он требовательно кричал, а она ухаживала за ним. Я назвала их Кроу и Кроусон.

Вскоре я обнаружила, что Кроу и Кроусон предпочитают, чтобы я бросала арахис с балкона – так они могли совершить причудливые ныряния с телефонной линии. Они исполняли виражи, бочки и петли, которые я снимала в замедленной съемке с озабоченностью гордого родителя. Иногда они больше не хотели арахиса и просто сидели и смотрели на меня. Однажды Кроусон следовал за мной полпути, когда я шла по улице. И, честно говоря, я провела много времени, глядя на них, – мне даже стало интересно, что могут подумать соседи. Но опять же, как и в случае с ночными цаплями, мне было комфортно в их обществе, как-то даже чересчур. Мне нравилось, что эти, по сути, дикие животные узнавали меня, что у меня было какое-то свое место в их вселенной и что, хотя я понятия не имела, чем они занимались всю оставшуюся часть времени, они появляются у меня каждое утро – и иногда я даже могу помахать им рукой издалека.

Неизбежно я стала задаваться вопросом, что видят эти птицы, когда смотрят на меня. Предполагаю, они просто видят человека, который по какой-то причине обращает на них внимание. Они не знают, чем я занимаюсь, они не замечают изменений – для них существует лишь повторение, день за днем, неделю за неделей. И через них я могу посмотреть на себя со стороны, почувствовать себя человеческим животным, которым и являюсь, а когда они улетают, я будто по-другому вижу этот мир, охватывая его полностью, замечая форму холма, на котором живу, где есть высокие деревья и хорошие места для приземления. Я заметила, что часть стаи ворон обитает внутри Розария, а часть – снаружи, а потом поняла, что для них не существует никакого «розария». Этот инопланетный животный взгляд на себя и наше общее пространство позволил избавиться от тревоги и заставил вспомнить о моей собственной животности и одушевленности мира, в котором я живу. Их полеты в буквальном смысле пробуждают полет моей фантазии. Вспоминается вопрос, который один из моих любимых авторов, Дэвид Абрам, задает в книге «Становясь животным: земная космология»: «Действительно ли мы верим, что человеческое воображение может поддерживать себя, не пугаясь других форм чувствительности?»

Как бы странно ни прозвучало, это объясняет мою потребность посещать Розарий после выборов. Чего не хватало в этом сюрреалистическом и ужасающем виртуальном потоке, так это внимания к человеческому животному, сосуществующему в одном пространстве и времени с другими человеческими и нечеловеческими существами. Оказывается, заземленность требует реальной земли.

«Непосредственная чувственная реальность, – пишет Абрам, – во всей ее надчеловеческой загадочности остается единственным твердым пробным камнем для эмпирического мира, который сейчас наводнен электронно-генерируемыми видами и искусственными удовольствиями; только в регулярном контакте с осязаемой землей и небом мы можем научиться ориентироваться и разбираться в многочисленных измерениях, которые теперь претендуют на нас».

Осознав, я ухватилась за это как за спасательный круг и не отпускала. Это реально. Ваши глаза, читающие этот текст, ваши руки, ваше дыхание, время дня, место, где вы это читаете, – все это реально. Я тоже настоящая. Я не аватар с подобранными предпочтениями и приглаженными мыслями. Я бугристая и пористая, я – животное, иногда мне больно, и я становлюсь другой день за днем. Я слышу, вижу и нюхаю вещи в мире, где другие тоже слышат, видят и нюхают меня. И нужен перерыв, чтобы вспомнить об этом: перерыв, чтобы ничего не делать, просто слушать, вспоминать, что мы такое, когда и где находимся.

Хочу прояснить, на самом деле я никого не призываю полностью прекратить что-то делать. Я считаю, что «бездействие» – отказ от продуктивности и перерыв, чтобы собраться с мыслями, – влечет за собой активное слушание, выявляющее последствия расовой, экологической и экономической несправедливости и ведущее к реальным изменениям. Я рассматриваю «бездействие» и как своего рода средство депрограммирования, и как способ поддержки для тех, кто чувствует себя слишком разобранным, чтобы действовать осмысленно. На этом уровне практика бездействия может предложить несколько инструментов, когда дело доходит до сопротивления экономике внимания.

Первый инструмент связан с восстановлением. Здесь крайне важны промежутки для «безделья», потому что без них у нас нет возможности размышлять, исцелять и поддерживать себя – касается это личности или группы. В конце концов, нет никакой необходимости что-то делать. Когда чрезмерная стимуляция стала фактом жизни, я предлагаю переосмыслить #FOMO (Fear Of Missing Out^[11]) как #NOMO (Necessity Of Missing Out), необходимость упускать что-то, или, если это вас беспокоит, #NOSMO (Necessity Of Sometimes Missing Out), необходимость иногда упускать что-то.