Когда мастеровой с извозчиком ушли в сторону новой конюшни, Александр Николаевич присел рядом с Георгием. Протянул ему портсигар. Прикурили. Затянулись неспешно разок-другой. Белозерский участливо спросил:

– Болят?

– Когда ходишь – нет, а как сядешь!.. – он махнул рукой. – Слушай, Александр Николаевич, что за человек Иван Ильич?

– Славный мужик. Работяга. Безотказный. Надёжный. Ворчун.

– Сдаётся, невзлюбил он меня.

– Быть такого не может! Он только тех, кто нос задирает, не жалует. Ты не из таких.

На крыльцо выскочила Матрёна Ивановна, сияя, что полуваттная лампочка. Но, увидав Белозерского, потухла, как свеча Яблочкова^[21] к исходу своего часа. Сказала официальным тоном главной сестры милосердия:

– Георгий Романович, идёмте обедать. Не то уже ужинать пора!

Георгий поднялся, и Белозерский отметил, как на мгновение на его лице сверкнула боль. Но как Георгий подавил боль, так и Белозерский сдержал естественный для него порыв: помочь инвалиду. Вера велела обращаться с Георгием как со здоровым, не оскорбляя его поблажками и вспомоществованием любого рода. Георгий разулыбался Матрёне, открыл перед нею двери:

– Прошу! С нашим удовольствием в вашей компании!

Он подмигнул Белозерскому, поправив ус.

– Ах вот оно что! – усмехнулся Александр Николаевич, оставшись один. – Ах ты, чёрт Буланов! Невзлюбил тебя Иван Ильич, говоришь? Ни за что, ага! А Матрёна-то, Матрёна!.. А что, Матрёна? Она только предложила, ты мог отказаться!

Он расхохотался, будто сам вот только что выдумал эту реплику. Решил выкурить ещё папиросу, и собираться пора. Прошен к Вере Игнатьевне. Надо бы заскочить домой, переодеться, прибарахлиться букетом и всем, что положено. Женщина всегда женщина, и если не сперва, то потом конфеты нужны. И цветы. И шампанское. Нет, водка или коньяк. Вера не любит шампанское.

В ординаторскую Белозерский зашёл в наипрекраснейшем настроении, будто не он вот только что был расстроен несколькими фактами: опухолью мастерового; запретом профессора предпринимать какие-либо действия, а равно сообщать мнимому здоровому о том, что он на самом деле болен, предположительно смертельно; мир несовершенен, несправедлив, всё крайне глупо устроено… Et cetera^[22].

Просторная комната была пуста. Александр Николаевич немного полюбовался, как тут всё теперь хорошо налажено: у каждого ординатора свой стол; для халатов – отменный шкаф. Всё крайне умно устроено!

Он снял халат, повесил на вешалку. В ординаторскую вошёл Концевич. Сегодня он оставался на амбулаторном приёме, поскольку всё одно принимал звонки по скорой помощи. В каком он настроении – по обыкновению невозможно было распознать.

– Хорошего дежурства не желаю, Дмитрий Петрович. Сам знаешь: плохая примета. Эх, скорей бы уже открыться-то!

Концевич не разделял энтузиазма Белозерского. Однако руку пожал. На выходе из ординаторской Белозерский столкнулся с Кравченко. И тому руку пожал. И упорхнул.

Концевич и Кравченко остались вдвоём. Кравченко сел за свой стол, начал писать. Концевич достал свёрток с провизией, присел на подоконник.

– Вы, Дмитрий Петрович, почему с персоналом не обедаете? Всех приглашали в сестринскую.

Концевич равнодушно пожал плечами. Откусил от бутерброда. Тщательно прожевал. Проглотил. И только потом ответил безо всяких эмоций:

– Не любят они меня.

– Авы их?

Снова: равнодушное пожатие плечами; откусил; тщательно прожевал; проглотил.

– Не люблю. Почему бы мне их любить? Я к ним прекрасно отношусь. Без них в нашей работе – никак.

– Вы бы продемонстрировали им своё прекрасное отношение. Трапеза – весьма удобный случай. Матрёна Ивановна пирогов напекла.

– Я никогда не демонстрировал им обратное. И не люблю я есть за общими столами. У каждого свои манеры, знаете ли. Иван Ильич наверняка чавкает, как свинья.

Владимир Сергеевич с удивлением посмотрел на Концевича.

– Вы всё-таки знаете, как зовут нашего извозчика?! Надо же!

– Зря иронизируете, Владимир Сергеевич. Возможно, я кажусь вам холодным. Но, смею надеяться, я никогда не давал повода считать меня дураком.

Владимир Сергеевич нервно отодвинул бумаги, поднялся и стал прохаживаться.

– Обратное не демонстрировали! Так продемонстрируйте прямое!

Концевич в очередной раз преспокойно откусил от бутерброда, тщательно прожевал, проглотил. Повторил процедуру.

– Вы будто и от еды удовольствия не получаете. Какой-то механический процесс!

– Почему Вера Игнатьевна на повторный вызов самолично поехала? – спросил он у Владимира Сергеевича, не реагируя на выпады в свой адрес.

– Профессор мне не подотчётен. Возможно, потому что у княгини Данзайр есть душа? В отличие от вас, господин Концевич. Без души никакого дела не сделаешь. В особенности благого] – последнее Кравченко произнёс едко.

– В любом деле, Владимир Сергеевич, человек – всего лишь аргумент заданных функций.

– Насколько я знаю, вы окончили гимназию с отличием.

– Я и в университете обучался на казённый кошт как особо одарённый, – отвесил Концевич лёгкий полупоклон.

– Вы точно знаете, что в алгебре аргумент заданных функций трактуется как «неизвестная» или же «переменная».

– Из той же алгебры мне ещё отменно известно, что уравнение суть равенство вида. И неважно, каким путём это равенство достигается.

Успокоился Владимир Сергеевич так же внезапно и, казалось, беспричинно, как и пришёл в волнение. Усмехнувшись, он вернулся за стол, к бумагам. Обмакнув перо в чернила, сказал:

– Отнюдь нет, Дмитрий Петрович. Решение уравнения достигается поиском тех значений аргументов, при котором возможно равенство.

Концевич наконец-то расправился с бутербродом, стряхнул крошки, смял обёртку в бумажный шар.

– Владимир Сергеевич, знаете ли вы, как с арамейского переводится слово «грех»?

– Буквально: «не попасть из лука в цель».

Дмитрий Петрович кивнул и отправил бумажный шар через всю просторную ординаторскую точно в мусорную корзину, стоящую у дверей.

На заднем дворе клиники Белозерский застал вернувшихся из конюшни Ивана Ильича и Матвея Макаровича.

– Не нравится мне! Не нравится! Не нравится, бог с ним совсем, с твоим електричеством, Матвей! – ворчал Иван Ильич.

Александру Николаевичу что-то это напомнило:

– Иван Ильич, ты ж вылитый отец Сисой.

– Какой я тебе ещё Сисой! Мало мне, барин, что ты меня начконом за глаза лаешь! Ты думаешь, я не знаю? – взъерепенился госпитальный извозчик.

Белозерский примирительно поднял руки, хотя и покраснел.

– Не я это! Клевету на меня возвели. Поклёп. Не я это, а Чехов. Антон Павлович. Знаешь такого?

– Ты, Александр Николаевич, свою вину на стороннего Чехова не сваливай. Знаю, что ты меня придумал начконом охаивать.

– Да не про то! Про отца Сисоя! Антон Павлович Чехов! Писатель такой был. И врач. Выдающийся человек. Умер недавно.

– Умер, так и царствие ему небесное, какой бы ни был, – бухтел Иван Ильич уже не так рьяно. – Вот если и умер человек, так точно он меня разнести не мог!

– Да не тебя! Он вообще всех разносил! Я ж тебе про отца Сисоя. Рассказ Чехов написал, «Архиерей», я тебе «Журнал для всех»^[23] принесу, у тебя везде электричество горит, хоть где читай.

– Как мне – так для всех, оно как же!

Матвей Макарович не смог сдержать смех. Иван Ильич вдруг как-то искренне всхлипнул.

– Что ты, родной мой! – искренне расстроился Белозерский, которому, честно говоря, тоже еле удавалось подавлять в себе чрезмерную шутливость. – Это у журнала такое несуразное название: «Журнал для всех», вот тебе крест! – Александр Николаевич размашисто перекрестился. – Ты-то у нас особенный! Провалиться мне на этом месте, ты единственный и неповторимый, уникум, исключительный! – забалтывая Ивана Ильича, Саша обнял его за плечи, отвёл к крыльцу, усадил, раскурил ему папиросу, присел рядом и снова обнял. Продолжил ласково-ласково: – «У Еракина нынче электричество зажигали… Не ндравится мне! Не ндравится! Не ндравится, бог с ним совсем!» Ты не вздрагивай, дядь Иван! – с родным дядюшкой, имейся у него таковой, Белозерский не был бы нежнее и искреннее. Хотя и смеяться ему хотелось нешутейно. – Это я тебе как раз рассказ цитирую, из-за которого ты тут сыр-бор развёл.

– Я?! – Иван Ильич снова взвился.

– Тише-тише, – прижал его к себе Саша, нежно, но с медвежьей силой. – Ну не я же. Там хорошо про этого Сисоя прописано. Он там, может, единственный, не разделанный Чеховым под орех. Разделанный, разумеется – таков уж был этот Антон Павлович, – но не под орех, а под любовь, понимаешь?

Иван Ильич уткнулся Белозерскому в плечо. Матвей перестал хохотать, присел с другой стороны, обнял Ивана Ильича и совершенно искренне, хотя и не без смешинки, тоже сказал своё веское слово:

– Бабы, Ваня, хуже электричества!

Белозерский сделал Матвею Макаровичу знак глазами: уведи его куда-нибудь, не дай бог его тут кто, кроме нас, заметит, не оберёмся потом – от него же!

– Идём, Иван Ильич, ко мне в рабочее помещение. У меня там отличная жидкость есть. Чехов такою не брезговал, вот и мы опрокинем, чтобы душа не болела, – Матвей Макарович помог Ивану Ильичу подняться, промокнул ему лицо рукавом и повёл в сторону хозблока. – Этот Чехов, между нами говоря, Ваня, ничем не брезговал. Он как-то сказал: «Чихают и мужики, и полицмейстеры, и иногда даже и тайные советники»^[24]. Сказал как отрезал, а я всё помню. У меня память, Вань, как есть фотопластина! И нечего, говорит, помирать, если тебе на лысину начихали. И уж точно нечего помирать, если ты кому на лысину начихал. Жизнь – такая штука, говорил мне Антон Палыч, что хочешь – так живи, а не хочешь – вешайся. И рубанул: жизнью, Матвей Макарыч, не надо брезговать в любых её проявлениях. Я ж с ним пил, с Антон Палычем, Вань. Он мне так и заповедал: наплюй и пойдём водку пить! Так что, Иван Ильич, ты наплюй, пойдём водку пить! Ты, считай, с Чеховым знаком через один стакан. Дело как, Вань, было? Вызывает меня как-то Лев Николаевич Шаповалов^[25] – сотрудничал я с ним, хоть он и московский, – в Ялту, работу работать, понятно. Ну, прибываю, честь по чести…

«Да ну, чёрт! Не может быть! Хотя после Попова – отчего бы и нет?! – Белозерскому очень хотелось побежать за Матвеем Макаровичем и послушать историю. Но не мальчишка же он, в конце концов! К Вере Игнатьевне охота. – Надо же! С такими людьми Матвей Макарович ручкался, а у него вместо полбашки – опухоль. И не помочь никак. Или помочь?..»

Он стоял и смотрел вслед удалявшейся парочке крепких мужиков. Дурацкая «соль земли русской» лезла в голову. Тут из клиники выскочила Ася, изрядно напугав его окриком:

– Александр Николаевич!

Он аж подпрыгнул. «Соль» просыпалась из головы. Ася была какая-то… Вот может быть человек одновременно и весёлым, и тревожным?

– Что-то случилось, Анна Львовна?

– Нет, ничего. Но мне кажется… – она склонилась ближе и произнесла интимным шёпотом: – Мне кажется, что Владимир Сергеевич, он… он…

– Ах, это! Ну конечно же! Он влюблён в вас, Анна Львовна. Это вся клиника знает, включая Клюкву. Она, поди, уже и новым лошадкам рассказала. Вот уж, правду говорят: те, кого мы любим, – слепы.

– Авы? – Ася по-детски скуксилась. Признаться, она приняла немного… совсем немного… чтобы только взбодриться. Чтобы осмелиться вызвать у Белозерского ревность. Как глупая маленькая девочка. Она и есть глупая маленькая девочка.

– Что – я? – простодушно удивился Белозерский.

– Вы… вы разве… вы разве не влюблены… в Веру Игнатьевну?! – последнее она выпалила, чтобы совсем не растерять остатки девичьего достоинства.

– Друг мой! – он взял её за руку.