Сегодня врачи совсем другие, но заливать, в смысле – врать, они горазды и по сей день. А некоторые пережитки врачества мне еще довелось застать в советском детстве. Не скажу, чтобы я во всем этом участвовал, но видывал и наслышан. Начнем с относительно безобидного: дышать паром вареной картошки при простуде. Сама по себе неприятная процедура, но чтобы сделать ее еще более жестокой, следовало накрываться с головой одеялом. Как много позже заметила одна моя знакомая, “за такое мучительство нужно лишать родительских прав”.

А мой армейский сослуживец из Саратова как-то рассказывал о полоскании горла авиационным керосином. Покруче, – говорил, – любого лекаря. Но за здорово живешь авиакеросин не раздобыть, – сетовал он. Вот это да! – помню, ошарашенно думал я. И с небольшой задержкой накатила следующая мысль – как же мне повезло, что мой папа не был летчиком.

Однако даже без столь экстремальных мер как керосин, у знахарства и народной медицины неиссякаемая фантазия, когда дело доходит до измывательства над беззащитными пациентами. Особенно если эти пациенты дети. А еще лучше – маленькие дети. Банки⁴¹, горчичники⁴², зеленка⁴³ – раздолье на любой вкус. Можно, допустим, прикладывать к носу горячее яйцо. А то и сразу два – по одному с каждой стороны, и всю оставшуюся поверхность физиономии измазать зеленкой, чтобы стало совсем хорошо. Или соль в мешочке – тоже горячую. А можно более утонченно, с подвывертом, скажем, пичкать какой-нибудь полезной гадостью – черной редькой с медом, либо рыбий жир смешать с еще чем-то не менее мерзопакостным…

Хотя, опять же, все познается в сравнении. Мой сослуживец, чей батя в былые годы расхищал народное имущество ради того, чтобы травить авиационным керосином родного сыночка, рассказывал, как они с пацанами гудрон жевали.

– Ужас какой, – выпалил я. – А гудрон-то зачем?

– Да,.. – тут он цветисто выразился, – жвачек не было. Дефицит. А гудрона на стройках хоть жопой жуй. Правда, зубы потом черные.

“На жопе?” – хотел пошутить я, но меня перебили:

– Тю, а как же! Помню… – ностальгически выдохнул какой-то незнакомый коренастый тип. – А мы еще смолу жевали. Вишневую.

Тут я осознал, как много пропустил в детстве, и решил, что с орлами такого полета, пожалуй, шутить не стоит.

В свете вышесказанного придется взять часть моей критики обратно. Для любителей пожевать строительный гудрон заполировать его авиационным керосинчиком должно быть за милое дело. А на фоне того, какие непотребства вытворяли над собой больные (и даже здоровые), мои претензии к кустарному наследию врачества как-то меркнут.

Кстати, слово “врачевство” действительно существует. Полагаю, им не особо пользуются именно потому, что в нем слишком явственно звучит отголосок тех самых врак. Врач, врачевство, враки, врать…

Впрочем, это никудышная история. Нет сюжета. Одни разглагольствования. Так что – все. С этим покончено. Отрясаю прах этой истории с ног, рук, зачатков моих крыльев и всего прилагающегося. Вперед к будущему! К фабуле! К сюжету!

История с сюжетом и опять же про врачей.

Прихожу, значит, я к врачу. Не со скуки прихожу. По делу. Опухла щека и болит. И ладно бы только щека, а тут – аж вся левая часть физиономии. Даже сглотнуть слюну не могу. А мы – млекопитающие, – оказывается, постоянно это делаем. Короче, ни есть, ни пить… Да и говорить с трудом удается.

Врач на меня полюбовался, призадумался и направил на биопсию. “Поезжай прямо сейчас”, – говорит. Поехал, сделали мне срочную биопсию. Приятного мало – втыкают иглу в шею, выдирают небольшой кусок плоти и затем почему-то дают предварительное заключение на руки.

Возвращаюсь домой, лезу в интернет, делаю поиск на ключевые слова и… мне становится нехорошо… и сквозь пелену этого “нехорошо” на экране маячит диагноз: редкое сочетание рака с ВИЧ.

Назавтра после незабываемой ночи возвращаюсь к врачу. А он – умер.

– Врач умер, – сообщают в приемной.

Я даже про злополучный диагноз забыл. Стою, вспоминаю: крепкий, лет сорока пяти, вчера он на работе, а сегодня… Такая манера еще у него была, пощипывая подбородок, важно поглядывать поверх очков. Словом, внушительный дядька. А тут – бац и умер. Как-то это не шибко профессионально с его стороны.

Рак, ВИЧ, врач умер – хорошенькое начало, – подумалось мне.

Второй врач… не беспокойтесь, ему не суждено скоропостижно скончаться посреди следующего абзаца …второй послал меня на более обстоятельную биопсию – под полным наркозом.

Приехал в больницу, госпитализировали меня, подготовили к операции, вкололи что-то и повезли. В предбаннике операционной тетка с маркером ко мне тянется и норовит этим маркером в здоровую часть лица клюнуть. Уже в полузабытьи, я как-то догадался, что это она так отмечает, где резать. Догадался и шепчу: “Тетенька, вы что? Это ж не то полумордие”. А сам в ужасе думаю – что происходит? Опухоль-то уже в пол-лица, ошибиться сложно. Что же тут со мной сделают, если им такие очевидные вещи… неочевидны.

В общем, поставила она кое-как эту метку, и я отключился. Очнувшись от анестезии, сразу хватаюсь за лицо, нащупываю шов через повязку, и самые страшные опасения сбываются – не то отрезали. Отчекрыжили сантиметров на десять в сторону и ниже. Все одно к одному.

Выскакиваю из палаты, меня еще слегка ведет после морфина, врываюсь в… в… от ужаса я даже слово забыл… как этот кабинет называется, где врачи от пациентов прячутся?⁴⁴ Короче, врываюсь туда, набрасываюсь на первого встречного. Он тычет пальцем в молодого хирурга. Тот, выслушав, усмехается.

– Верно, – говорит, – я намеренно ниже отрезал.

– Что-что?! – я не верю своим ушам.

– Понимаете, – продолжает он весело, – если это действительно рак лимфатических желез, то он за пару дней распространяется по всему телу, и тогда… ну, и тогда уже неважно, где оперировать. А если нет, то не стоит резать там, где опухоль, – шрам останется некрасивый.

Хотя я только-только узнал, что моя предполагаемая болезнь столь скоротечна, странным образом это успокаивало. Раз так щепетильно заботятся об эстетических тонкостях, должно быть, еще не все потеряно.

И впрямь, как можно бы заключить дедуктивным методом из того, что: а) это роман от первого лица; и б) эти буквы я печатаю, а слова подбираю, не из какого-то там загробного мира; первоначальный диагноз не подтвердился. Впрочем, радоваться было пока рано.

Два следующих месяца я метался по врачам, выдвигавшим разнообразные и причудливые гипотезы о причинах моего недуга. Не медицина и даже не врачество, а какая-то жалкая пародия. Тем временем мое самочувствие неуклонно ухудшалось, а опухломордие расцветало, пугая окружающих усугубляющейся асимметричностью. Вдобавок становилось все труднее и больнее ворочать языком. Я постепенно терял не только человеческий облик, но и дар речи, и был вынужден изъясняться преимущественно пантомимой.

Наконец-то причина моих мытарств была установлена: камень в слюнной железе или ее протоках. Прежде я даже не подозревал о существовании таких желез. Однако они есть, и есть их выводные протоки, открывающиеся в ротовую полость на верхушках специальных подъязычных сосочков. А сами железы расположены под скулами. Как-то так. Или, во всяком случае, приблизительно так утверждали медики.

Стало быть, камень в железе. Ерунда, особенно на фоне предварительного диагноза. Элементарное шунтирование, камень небольшой и вытащить не проблема, – заверяли врачи. В ту пору мне было не до лингвистических изысков, и я не вспоминал, откуда происходит слово “врач”. Нарисованная ими картина казалась как нельзя более ясной, а решение – логичным и простым. Наученный горьким опытом толкования диагнозов при помощи интернета, я больше не стремился расширить свои познания. Врачи все доходчиво разъяснили, я поверил и успокоился. Но не тут-то было.

Одна за другой были проведены две неудачные операции шунтирования. Сперва камень был обнаружен, но извлечь его не удалось. Потом они затолкали его куда-то, и не могли найти. Каждый раз надо мной измывались часа по три – в полном сознании и на глазах у группы любознательных стажеров. Проводились обе процедуры крайне агрессивным врачом и сопровождались мерзкой и острой болью.

Я попытался возмутиться, но главврач, соизволивший принять меня лишь после настырных прошений, с нетерпением предложил, раз я так нежен и чувствителен, просто-напросто удалить эту железу. Действительно, что тут рассусоливать, давайте отрежем. Но постойте, как это “отрежем”? Их же, как я понял, всего две – одна под правой скулой, другая – под левой. А если и со второй что-то станется, тоже удалим? И как я без них тогда?

Еще там присутствовал этакий пузатый добрячок с гипертрофированным чувством юмора, неустанно балагуривший по поводу моего, как он выражался, драгоценного камня, величавший своих коллег кладоискателями, каламбуривший на тему приисков, золотой лихорадки и еще чего-то в подобном духе. Остального не упомню, мне как-то было не до того. Я был зациклен на том, что у меня две железы, и одну из них хотят оттяпать, чтобы лишний раз не заморачиваться.

Много позже один мой начальничек – он очень любил повторять “Я начальник!” – утверждал, что слюнных желез четыре. Есть, дескать, еще две где-то в районе ушей. Все было уже позади, и выяснять, кто прав, я тогда не стал. Пусть у него будет четыре, раз ему так нравится. Он же “начальник” как-никак. А у меня зато крылья, ну… или их зачатки, а у него ни крыльев, ни даже их зачатков не наблюдалось.

Ну вот… я снова увлекся. Вечно меня заносит.⁴⁵ Однако, во имя восстановления анатомической справедливости, при написании этого фрагмента я досконально выяснил вопрос и ответственно заявляю, что слюнных желез у нас много. Три пары больших и еще туча мелких. Видать, и вправду можно спокойно их удалять – хотя какой в этом смысл, если проблема с протоками?

Вероятно, их логика была такова – этот тип уже достал, давайте ему что-нибудь отрежем, а там видно будет. Авось поможет. Или так: отрежем, чтобы неповадно было сюда таскаться и по пустякам морочить голову занятым людям.

Как бы то ни было, моя теперешняя осведомленность никак не снижает остроты тогдашней ситуации. Итак: слюнных желез (в моем тогдашнем представлении) у гомо сапиенсов две, и разбрасываться ими направо и налево казалось слишком легкомысленной расточительностью.

Так как я не угомонился, было проведено третье шунтирование. С него я сбежал. Не выдержал. Специально ради меня оперирующим врачом был снова назначен тот же самый агрессивный садист, замечательно поиздевавшийся надо мной уже дважды и умудрившийся так искусно затолкать куда-то злосчастный камень, что теперь не мог его обнаружить.

Разинув рот, я полулежу в чем-то вроде зубоврачебного кресла, в полном сознании и под местным наркозом, который нисколько не помогает. В небо под языком воткнуто штук шесть каких-то металлических инструментов устрашающего вида. Надо мной нависает этот бармалей с ассистентами, чтобы не сказать – подельниками. Всякий раз, когда я дергаюсь от боли, он бросает инструменты так, что, падая на передние зубы, они впиваются в плоть воткнутыми в небо концами. Бросает и принимается орать мне в лицо. Вокруг толпятся стажеры, выразительно переглядываются, о чем-то шушукаются. А я даже не могу ничего ответить на вопли бармалея из-за этих железяк во рту, могу лишь сипло мычать.

Посередине этого истязания я сломался, вырвался и сбежал. Однако, как ни странно, у этой истории счастливый конец. Пришлось подсуетиться, раскошелиться, и я очутился в маленькой частной клинике на юге страны у настоящего специалиста. После анестезии и еще минут десяти неких, как мне казалось, подготовительных манипуляций, я поинтересовался, когда начнется сама процедура. Вместо ответа хирург потянулся за пробиркой, разжал пинцет, камешек звякнул о стекло, врач аккуратно закупорил ее и презентовал мне на память.