Как заставить Ветку обратить внимание на себя? А не на зубоскала и обаятельного гада Ванька?

А может… Может, и в самом деле, силой забрать? А почему нет? Она мне верит, она пойдет за мной… Запру в комнате, буду говорить и убеждать, пока не согласится…

Мысли эти отдавали безумием, сладким и порочным, а, главное, вполне реальным.

Ветка училась в десятом, до совершеннолетия год еще, но могут расписать, если беременная будет…

Обычно на этом моменте поднималось внизу все, чему положено подниматься у нормального парня при мысли девочке, которую он хочет, а фантазии приобретали откровенно порнушный характер. Если такое случалось ночью, то я себя сдержать не мог, тянулся успокаиваться привычным всем парням способом. А потом было дико стыдно. И в глаза Ветке, наивные, зеленые, такие искренние и теплые, смотреть невозможно.

Она меня братом считала, а я ее за ночь по сто раз нагнул и поимел во всех позах…

И на Ванька смотреть тяжко, потому что он меня тоже братом считал. А я его убить хотел. Не всегда. Но когда смотрел на нее, зубоскалил по своей привычке… Когда в глазах его похоть и голод, со своими созвучные, читал…

Я ведь пытался с собой справиться.

Жизнь, кстати, не плоховала тоже, подкидывала без конца проблем, словно помогала отвлечься от неподходящей мне девочки.

Бабка, постепенно, но неотвратно впадала в маразм, сиротское пособие перестали платить, а на работе требовали, чтоб не в школе сидел, а полный рабочий день работал. И вообще, кому нужны эти одиннадцать классов? Давно надо было бросать, идти учиться в каблуху и работать, как все нормальные пацаны.

На дворе было начало двухтысячных, жирные, веселые годы, когда такому парню, как я, рукастому и не дураку, имелась вполне реальная возможность заработать. И я ее не упускал, понимая, что никому я нахрен не сдался в этом мире.

Это у Ванька имелся прочный родительский тыл. Его предки, пусть и небогатые, но и не бедные по меркам нашего города, помогали то правами, то тачкой, то баблом, то возможностью подработать… У меня такого не было.

Приходилось крутиться, чтоб бабку содержать, дом хоть немного поддерживать, да и самому выглядеть нормально. Обноски и “прощай молодость” уже были неактуальны.

В итоге мои страдания по Ветке не то, чтоб наглухо прошли, но как-то забились… Я и с Ваньком-то не каждый день виделся, иногда по неделям не встречались…

Ну и доигрались, что чуть не потеряли нашу подружку.

Потом-то, конечно, все вернули.

Все позиции отыграли.

И как-то в итоге… Пришли к общему знаменателю, что ли…

В любом случае, до армии делать ничего не стоило. И уж тем более, тащить Ветку наперегонки в постель. Не скрою, дико хотелось, очень уж она выросла… Красивая стала, глаз не оторвать. Ванька в ней дыры прожигал взглядом, сука. А мне опять дико хотелось ему втащить, а Ветку на плечо кинуть и к себе утащить.

Тормозило только то, что некуда было тащить пока что.

Не в бабкин же дом-развалюху? С бабкой лежачей в придачу. Отличное будущее для молодой девчонки!

Я откладывал деньги, чтоб снять нормальную хату и тогда уже… Предложить.

Каким образом я буду предлагать новые отношения совершенно не подозревающей ни о чем и относящейся ко мне, как к брату, Ветке, в голове пока что не укладывалось никак.

Я даже мысленно не мог эту ситуацию прокатать в мозгах, а потому оставил до лучших времен.

Сначала все равно надо было с Ваньком все решить…

И не прибить его в процессе.

В итоге мы дотянули до повесток, а потом совсем уже смысла не было.

Армия… Это слово и пугало, и успокаивало. Казалось таким рубежом, после которого начнется полноценная взрослая жизнь. И она уже все расставит по своим местам.

Я никогда еще так не ошибался…

Глава 10. Тим. Тогда

Эти письма – такая нелепость…
как дела? как ты там? ждешь меня?
ты – моя нерушимая крепость
ты – моя ледяная броня
я хочу написать тебе это
я хочу рассказать, что живой,
только лишь вспоминая то лето,
когда все заболело тобой
я хочу написать, что тоскую
что ночами и днями – я твой
я хочу написать, что целую
и не только губами, душой!
я хочу написать… но словами
не получится просто. звеня,
струны в сердце ложатся строками:
как дела? как ты там? ждешь меня?

М. Зайцева

Мы с Ваньком попали в одну роту, служили в мотострелковых, в подмосковном городе Чехове.

Не скажу, что служилось слишком сложно или выматывающе… Наверно, если б были маменькиными сынками, впервые оторвавшимися от родительской юбки, то все проходило бы тяжелее, конечно.

А так… К физическим нагрузкам мы с Ваньком привычные, а в жратве – не гурманы. Главное, чтоб пожирнее и побольше.

Но все равно давило. Казарма, режим, да просто ощущение того, что впереди еще целый год.

Целый проебанный год жизни.

В замкнутом пространстве. Наряды в такой ситуации воспринимались благом: хотя бы что-то делаешь, чем-то занимаешь мозг и тело.

Потому что, если не занимать, то…

То все мысли были там, далеко, в нашем родном городе. Рядом с Веткой.

Как она живет? Как учится? Думает о нас? Обо мне? Не подвалил ли к ней какой-нибудь шустрый скот, не запудрил ли мозги? А если подвалил? А если запудрил? А я здесь…

От этих мыслей хотелось лезть на стену, и я лез.

Ее письма, регулярные, частые, перечитывались по сто раз, причем, писала она одновременно обоим, в одном письме, и вопрос хранения этих простеньких конвертиков был дико актуальным. Каждому хотелось иметь под подушкой все ее послания, особенно последние, самые интересные… Пару раз мы с Ваньком даже дрались из-за этого.

Но это, в основном, где-то в начале срока, когда все было еще очень остро и живо. И преследовали ощущения ее талии тонкой под пальцами, не фантомные, а реальные до покалывания подушечек.

У нас с Ваньком не было особо времени разговаривать на эту тему, да и места не имелось… Не в казарме же, когда все вокруг храпят? А вдруг кто-то не храпит? Нет уж…

Есть вещи, в которых даже самому себе не признаешься.

Но хотелось отдельного письма, отдельного обращения к себе, чего-то… Не знаю, личного, что ли? Чтоб написала, что думает обо мне. Что ждет. Меня.

А Ветка писала нам обоим. И писала про самые простые вещи: погоду, мою бабку, учебу, какие-то олимпиады, в которых она принимала участие, как скучает и ждет, как ходит по нашим местам и плачет…

Эти письма резали наживую.

И мы в ответ старались писать что-то веселое, каждый свое. Ванька тут выигрывал, потому что даже в письмах проявлялся его подвешенный язык. И он вовсю художественно рассказывал Ветке про часть, природу, выползающих на дорогу прямо ужей и жаб, которых в здешних лесах водилось дикое количество. Про сослуживца, не выдержавшего жесткого казарменного режима и однообразной пищи и принявшегося жрать объедки прямо из общего котла. Его комиссовали потом из-за желудка. Про то, что нас возили на стрельбище и там даже дали стрельнуть.

Я ему завидовал страшно, потому что ничего такого не мог написать, не мог придумать. А то, что хотелось написать… Не мог.

Потому мои письма отличались лаконичностью. Пара предложений, пара вопросов… И все на этом.

Мне все время казалось, что я что-то упускаю, не упускаю даже, тупо проебываю! Свой шанс на Ветку, свое будущее, свое счастье!

Конечно, Ванька красиво ей поет!

Вон, про лягушек, которых по всему дорожному покрытию гусеницами раскатывали, как художественно написал! И ржать хотелось и плакать! Писатель, прям! А я… Тупой какой-то… Ни слова нормально не могу ни написать, ни сказать…

От душевных страданий сильно отвлекала служба.

Сначала деды, решившие по старинному обычаю нагнуть салаг. Тут они просчитались, конечно. Мы с Ваньком, естественно, никакой революции не стали затевать, но и себя в обиду не дали. Дрались спина к спине, с кайфом и рычанием, отводя душу по полной программе. После первого же раза все поняли, что с нами лучше не связываться, потому что безбашенные полудурки. Лучше стороной обходить, тем более, что нашего призыва полно пришло, было на ком выместить обиду. Только предупредили, чтоб не лезли не в свое дело. Ну, мы с Ваньком на улице выросли, так что законы знали. Может, оно и неправильно, и надо было прямо бороться, но… Но против системы не попрешь. Мы и не пытались. Себя отбили, и это хорошо. Так что мы с Ваньком, да еще двое парней, прибившиеся к нам и не побоявшиеся встать рядом, когда на нас ночью толпа налетела, тяготы солдатской службы переносили стойко, но без лишнего напряга в виде смены воды в тазике для ног у дедушек или заправки их же постелей.

А к концу службы даже сержантами стали. Мы не просили, не выслуживались, но в армии нормальные адекватные парни – редкость страшная…

Мы отсылали Ветке наши фотки в форме и без формы, где мы лыбимся, лихо крутим солнышко на турнике и прочее. Она присылала нам фотки с выступлений… И просто с улицы. И мы с Ваньком опять дрались из-за них, страшно рыча и матерно отгавкиваясь от всех, кто пытался разнять и помешать делить наше одно на двоих сокровище. Неделимое сокровище.

Дембель пришел неожиданно.

Мы уехали домой, обменявшись контактами с двумя нашими сослуживцами, с которыми плотной четверкой пробегали весь срок службы. Один из них, москвич, имел подвязки в автобизнесе, верней, его отец имел, но он клятвенно обещал нас с Ваньком пристроить в выгодное дело.

Мы не то, чтоб сильно воодушевлялись, но все же это была возможность выбраться из той жопы, в которой сейчас жили. У нас не водилось иллюзий насчет перспектив в нашем городе. По крайней мере, с тем, что сейчас имели. А имели мы ровным счетом нихера.

И у Ванька, и у меня был полный ноль в кармане и незавидное будущее либо в такси, либо на химзаводе, где платили хорошо, но легкие выхаркивались уже на пятом году работы. Ни денег, ни связей, ни каких-либо умений ценных у нас не находилось…

А желание жить, и жить хорошо, было огромным.

К тому же нас ждала Ветка.

И это было главным двигателем.

Мы ехали в родной город, так ни о чем не договорившись, потому что смысла не было. Все зависело от нее.

Будущее зависло на тонкой нити ее решения. И было страшно даже предполагать, что она может захотеть Ваньку.

Я старательно не думал о такой возможности, подозреваю, Ванька тоже.

Мы с ним оба проявили себя в этой ситуации трусами, малодушно решив, что вот приедем и…

Приехали мы на похороны.

Глава 11. Тим. Тогда

Бабка была плоха уже давно, еще до моего отъезда на службу, и, в принципе, этот финал ожидался, но…

Но она меня вырастила. И худо-бедно воспитывала, как умела. Сказки рассказывала на татарском про сильных батыров и нежных красавиц, злобных дэвов и волшебных коней…

И любила. Единственная на всем свете любила не потому что, а просто так…

Короче говоря, я держался, пока хоронили, пока поминали, а потом пришел в пустой дом, глянул на бабкину постель, накрытую пестрым покрывалом, которое она сама шила из лоскутков ткани…

И стало плохо. Я сразу и не понял, что такое, просто сердце начало болеть, да так сильно, что стоять тяжело было.

Прошел пару метров до стола, уселся за него, достал бутылку, скрутил с хрустом крышку и жадно присосался, жмурясь от льющихся из глаз слез.

Отставил бутылку, когда дыхание стало сбоить, еще раз оглянулся, смаргивая влагу, и подумал, уже пьянея, что хорошо, что никого сейчас нет рядом. Не хотел, чтоб меня таким видели…

На похоронах Ветка, на плечи которой легла львиная доля организации, держалась вроде рядом, но не совсем. И мне казалось, а особенно теперь, когда пьяный был, что она сделала свой выбор. И не в мою пользу.

И со мною не пошла в дом сейчас, с Ваньком в кафе осталась…