Осень в этом году выдалась ранняя, в одночасье сменившая жаркое лето. Вчера еще можно было отмокать в теплом озере, а сегодня с утра налетел лютый ветер прямо с Северного полюса, полил ледяной дождь, листва скукожилась и стала облетать – в общем, за неделю, как в сказке, зима сменила лето, и стало совершенно очевидно, что шинелька за прошлую зиму давит в плечах, а в ботинки влезаешь с трудом.

Тут как раз и вскрылось, что Колька растет не по нормативам и что перерос он не только эти ботинки, но и те, что положены ему на следующий год, и даже батины загонные кирзачи. Пришлось влезать в старую казенную обувь, кряхтя и поджимая пальцы.

– Тесные, – пожаловался он, но отец лишь руками развел:

– Что ж мне тебе, лапти сплести или носки обрезать? Все равно придется полдня вот так походить. Получишь со склада – тотчас переобуешься, не получишь – сгоняй на толчок, возьми подержанные.

И вручил сыну деньги. Колька немедля возмутился:

– Пап, ты что? Положено – значит, положено, буду выбивать.

Батя одобрил:

– Вот и молодец, верно рассудил. Нечего в углу несправедливость оплакивать. И все-таки возьми, мало ли что.

Оговорив с вечера увольнительную у мастера, Колька потопал к электричке пять пятьдесят. Настроение было превосходное, можно сказать, боевое. Учиться, конечно, интересно, но все-таки иной раз хочется эдаким макаром пройти мимо знакомой двери и махнуть на утренней электричке справлять приятное дело.

В отличие от Кольки, у окружающих настрой был не ахти. На платформе по утреннему времени преобладал рабочий люд – мрачноватый, а то и угрюмый, иные попахивающие вчерашним, в робах и спецовках. Поэтому-то, как припоминал впоследствии Колька, ему и бросилась в глаза эта женщина – в возрасте, но одетая хорошо, местами даже ярко. Поневоле приметишь.

Прежде всего – то ли плащ, то ли дождевик удивительного желтого, как лимон, цвета, аж скулы свело. Перчатки не нитяные, а лайковые, на высокой модной прическе – не косынка, не платок, тюрбаном свернутый, а крошечная темная шляпка. Шарф переливчатый на шее. На сгибе локтя – красивая сумка-ридикюль с золотой застежкой – две рыбки.

Но самое главное было у нее на ногах. Во-первых, они были обтянуты каким-то брусничным нейлоном, так что напоминали оковалки ветчины (Колька плотоядно сглотнул). Во-вторых, обувка у нее была просто невиданная: высокие сапожки на шнуровке, то ли черные, то ли красные, да еще и каблуки удивительные, полупрозрачные.

«Она бы рыбок еще внутрь напустила, для пущего форсу», – подумал Колька с неприязнью.

Как-то не нравились ему хорошо одетые люди. Причем и лицо-то у тетки этой было совершенно не поганое, нет, лицо приятное, доброе, как у хорошей учительницы. Возможно, ощущая, как потихоньку затекают пальцы в старых ботинках, он с недостойной завистью думал о том, что любая нормальная гражданка в музей бы такое чудо сдала. Или надевала раз в год, на маевку.

«А эта фифа каблуки бьет по щебню! Ишь, барыня…»

Он отвернулся, мысли немедленно приобрели более мирное течение – в конце концов, какая разница, ему-то что за дело? Скоро и у него самого будут великолепные ботинки – хоть на танцы иди.

Колька невольно хмыкнул: из него плясун, как из медведя гималайского. Несколько раз за лето Оля, сломив сопротивление, умудрилась-таки затащить его на новую площадку, но подобное ногобитие было не в Колькином вкусе, да и глупо это как-то.

– Оль, ну пустая трата энергии, – втолковывал он, – если силы остаются после рабочего дня на дерготню, то, стало быть, плохо работал.

Сказал – и сам крепко пожалел. Оля не на шутку оскорбилась:

– Ты что же, Пожарский, считаешь, что я мало вкалываю? Влез бы ты в мою шкуру…

И пошло-поехало.

Пришлось, изображая кротость, молчать и кивать. Причем в глубине души Колька отдавал должное тому, что зря он так. Лично он бы ни за какие шиши не поменялся бы с нею местами.

Тут ведь как дело было?

К сентябрю в тайном движении помогальщиков наметился окончательный кризис, и никакие ссылки на то, что любое общество – это как организм, развивается и периодически хандрит, Ольгу не утешали.

А ведь как хорошо все лето занимались добрыми делами: ходили тайными патрулями, чинили лавочки, дрова в дровницы складывали, бочки водой наполняли, коз искали – все по писаному! Пололи бабкам огороды и палисадники, поправляли оградки, цветы высаживали, где можно, помогали старым людям кошелки доносить… да, с этим что-то не очень получалось. Дошло до того, что Маслову чуть не надавали, когда он попытался у старушенции сумку стащить. Краской наводили звездочки на воротах фронтовиков и семей погибших. А чокнутая бабка Осиповна, пережившая оккупацию, ходила за «художниками» по пятам, старательно соскребала метки ножом, ругалась при этом, как сапожник: свои и так знают, кто где живет, а чужим незачем! А ну как диверсия какая – сюда же первым и попадет!

В общем, население демонстрировало полную несознательность и отсутствие понимания. И не без оснований, как выяснилось, ведь тот же Приходько, подлец, жульничал: со своим «патрулем» подламывал ночью чей-нибудь забор, а в светлое время суток благородно его чинил.

«Да уж, с этими негодяями ухо надо востро держать, – размышлял Колька, пиная камушки по платформе. – Мелкие – они такие: бдительность должна быть, руководство, а то и по шее вовремя навесить. А то любая вражина такого в мозги надует…»

Он поежился, отгоняя собственные, личные привидения – черепов и миханов, – и в этот момент заметил, случайно глянув, что у расфуфыренной «барыни» появилась компания.

* * *

Небольшая гражданка в военной форме. И, поскольку стояли они неподалеку, Колька сумел разглядеть у той на погонах змею, заглядывающую в чашку на ножке.

«Военврач. Ишь ты…»

При всей Колькиной моральной устойчивости и при том, что Ольга – бесспорная и абсолютная красавица, никак не мог он пойти против совести. Эту вот – ну, просто в кино снимай. К тому же в форме. Не особо дорогая, видно, что ношеная, но сидит, как влитая (и до ужаса ей идет) – в узенькой талии стянута широким ремнем, юбка плотно облегает стройные бедра, хромовые сапожки… Да и сама она – что ты! – ладная, гибкая, как стальная проволока; черные кудри, берет на бровь, глазища – смола огненная, кипящая, губы вишневые, как конфета барбарис, подбородок хорошенький, вперед. Одно слово – комиссарша. Даже на расстоянии так и веяло от нее властностью и уверенностью, и неудивительно, что «барыня», внимательно слушая, серьезно и значительно кивала, не возражая ни слова.

А уж когда «военврач» извлекла какую-то бумагу, принялась что-то втолковывать собеседнице, явно заботясь о том, чтобы никто другой написанного не видел, «барыня» всей своей толстенькой фигуркой чуть не вытянулась во фрунт и не взяла под козырек.

В утреннем тумане подал голос долгожданный состав. Но, к немалому Колькиному изумлению, «барыня», которая явно собиралась ехать именно на этой электричке (иначе к чему в такую рань тащиться на станцию), решительно отправилась за спутницей к спуску с платформы.

«Что-то случилось? Передумала? – мимоходом удивился Колька, прикидывая, где после остановки окажутся двери. – Стоило топтать каблучки… Ну и пес с ней. Ах ты!»

Он едва не выругался, поскольку один из пассажиров, тоже резко передумавший, ринулся от края платформы и – прямо ему по ногам. Колька еле успел спасти свои многострадальные скрюченные пальцы, и то лишь потому, что этого субъекта приметил давно. И тоже разглядывал с немалым интересом.

Так-то, на первый взгляд, типчик прямо с плаката – гимнастерка, тужурка, значок ГТО и вроде бы парашютик. Простецкая, открытая физиономия, скуластый, нос уточкой, глаза раскосые, белые волосы, укатанные в «политический» зачес. Вот разве что кожа какая-то блеклая, что ли. Сапожки начищенные, стрелочки на аккуратно заправленных брюках. Стопроцентный, без примеси комсомолец. Как пить дать, отличник-заочник, заводила-общественник и наверняка ударник производства. Потому что на правой руке у него не было указательного пальца, а оставшиеся самые пролетарские – сильные, длинные и при этом на концах тонкие, как у пианиста. Колька сразу подумал, что этот товарищ на производстве может и без ключа обойтись, ему небось гайку отвернуть – раз плюнуть.

Все это время, ожидая поезда, «комсомолец», присев на корточки, подкармливал голубей, выуживая крошки из кармана. Потом, закончив, вдруг так мастерски пустил цевку сквозь зубы, что Колька удивился.

В это время причалил поезд, распахнулись двери, все ринулись внутрь. Кольку подхватило и понесло, и все-таки он успел заметить, как «комсомолец» поспешает с опустевшей платформы. Туда же, куда проследовали «военврач» и «барыня».

До склада Колька добрался без приключений, там без вопросов выдали ему полный комплект одежды и новехонькие крепкие ботинки, в которые он тотчас же с наслаждением и переобулся. Кладовщик без особого интереса уточнил:

– Старые будешь сдавать или как?

– А что, надо?

– Как хочешь.

Колька с сомнением осмотрел обувку: ну да, носы стертые, каблуки сбитые, но вполне еще продержатся. «Как раз Саньке подойдут», – решил он и сказал, что не будет.

Гулять по центру со скарбом и ботинками было не с руки, поэтому Колька отправился в обратный путь сразу. Без приключений добравшись до своей станции, он бодро зашагал по леску в сторону дома, миновал поворот на дачный поселок и внезапно оказался в куче народу. Мелькали белые халаты, кишели погоны, петлицы, несколько знакомых лиц. Вот и Акимов, непривычно мрачный, пошутил, пожимая руку:

– Николай, без тебя никак. Откуда чешешь?

– За обмундированием ездил, – пояснил он, – что тут случилось?

Культурный Палыч свирепо сплюнул, не хуже «комсомольца» на платформе:

– Падла какая-то. Мародеры.

На носилки укладывали вялое, оплывшее тело, в глаза Кольке бросилась пухлая босая пятка, обтянутая знакомым, как бы ветчинным чулком, аккуратно заштопанным в одном месте. Парень, сглотнув, отвернулся. Акимов резко затянулся папиросой, сплюнул снова:

– Фельдшер говорит: сердечный приступ. А какая-то тварь мимо прошла, ну и… обобрали, сволочи. Как куклу. Все вытряхнули, вплоть до печенья. Крошки кругом.

– Кто это, Сергей Палыч?

– Наша, местная, опознали уже. К дочке в центр ехала, с внучкой повидаться, ей же и гостинцев везла. Так, ну нечего тут, иди… хотя постой.

Акимов, быстро оглядевшись, отвел Кольку в сторону, заговорил, понизив голос:

– Слушай… Я ничего, но Тамаре передай, пусть пироги свои и прочие бутерброды с прилавка уберет. Возможно, что ревизия.

– С чего вдруг? – удивился Колька.

– По городу и области трясут общепит, на предмет неучтенки, излишков… – Увидев, что грядут возражения, Акимов поднял палец: – Отставить, времени нет. Я сказал – ты слышал, теперь шагай.

Колька беспрекословно повиновался.

Лишь отойдя на некоторое расстояние, он спохватился: не вернуться ли, не рассказать ли про тех, кого видел с утра на платформе? Но засомневался. Мало ли, обознался, мало ли, кто чулки такие носит. Они, может, много у кого есть. Что он, разбирается? Ну, поговорили женщины, ну и что?

И все-таки на душе было препогано, хорошего настроя как не бывало. Что за жизнь такая несуразная, за один и тот же день столько событий, и никакого равновесия!

Он шел, пиная опавшие листья, постепенно сползая мыслями на другое: «Делать им нечего, нашли кого трясти. Тамару-то! Сама вобла сушеная, соплей перешибешь, вкалывает, рук не покладая…»