После сестричка в белом халате ловко поставила девушке капельницу, плеснула быстрой, привычной лаской и убежала по своим медицинским делам. Забота Татьяны и медсестры вызвала в Йоле прилив настоящего счастья. Давно ее никто не жалел. Просто никого, кто мог бы, не было, не существовало в том, ненавистном мире. Только старая Глаха порой жалела, но жалела брезгливо, презрительно, как жалеют подыхающую от блох и лишая бездомную собаку. Неудивительно, она же рабыня. Была рабыней. И теперь у нее есть дом. Теперь у нее есть все.

Йола потянулась к стакану с водой – она могла сама себя обслуживать. Пристегнутый ремень спас жизнь – тело получило совсем незначительные повреждения, и это хорошо. Тело… Она теперь высокая, длинноногая, с дерзким каштановым каре. С резковатыми, но красивыми, чертами лица. И пусть тут она старше на десяток лет – все будет хорошо. Ее никто не будет мучить и истязать, и ненавистное отражение в зеркале не станет постоянным напоминанием того, кем она была раньше. Новая жизнь!

Сокровенное желание, которое сбылось так, как она и мечтать не смела. Мечта о другой жизни, о других людях, о мире, где все и всегда свободны, оказалась реальностью.

Девушка рассмеялась. Соседки по палате посмотрели на нее с недоумением, но Йоле было все равно. Она была счастлива, впервые за долгие годы, полные мучений и страданий.

Счастлива и свободна!

***

Я валялась на кровати, раскинув ноги и руки. Открыла глаза и пялилась в каменный потолок. А в голове маршировали сотни, нет, тысячи образов – незнакомых, странных и вместе с тем – понятных.

Йола, дочь ткачихи. Отец неизвестен. Мать умерла, когда ей было восемь лет. Ни семьи, ни родственников. После – школа рабов: счет, грамота, чтение, музыкальные инструменты. Кухня, сад, огород – работа, работа.

Я безжалостно отсекала чужие эмоции, страшные события, не позволяя развернуться им в моей голове, но порой сдавалась, и тогда, прикрывая глаза, плакала. Вот как сейчас.

Йолу продавали. Но это сейчас не ее, а меня вывели во двор школы рабов. Это я стояла заплаканная, дрожала, страшась продажи. Тоненькая белая веревка на лодыжке была перерезана, и вместо нее через пару секунд оказалась золотая. Но эти пара секунд… Сладкие, но такие короткие секунды свободы! Золотая рабская цепочка… Тем, у кого медная – не повезло еще больше, и мне было их жаль. Они отправятся подальше от столицы и будут тяжело трудиться на черновой трудной работе. Ассоя, Малета – прощайте…

Это я, сдерживая слезы, стояла на огромной торговой площади с такими же несчастными. Мне бы хотелось убежать прочь из этого города, от этих людей. Прыгнуть в общественный мобиль, отправиться в Жасминовый лес или на Григоево плато – картинки этих мест из книжек намертво вбились в память. Но я – рабыня. Я не могу мыслить о свободе, и я никогда не смогу выбирать.

Даже хозяина, который насиловал меня последние несколько лет…

Я снова отогнала от себя эмоции, усилием воли заставив мозг обрабатывать только факты. Как с цифрами, как с данными – считай, сбивай в единое, не отвлекайся.

Почему золотая цепочка? Чем плоха медная? Что это значит? Ага, вот оно! Всего цепочек было пять – тканная, для временных рабов, медная – для тех, кому не давались науки, но хорошо удавалось работать руками. Серебряная – для мастериц и мастеров, которые могли ткать, прясть, лить стекло, работать с металлами. Таких охотно брали в услужение на мануфактуры, и хозяин такого места ими не распоряжался, ему было обычно некогда. Серебряные – самые свободные. Золотые, как я, – ценные: умеют вести хозяйство, сносно работают руками, прекрасно понимают грамоту и даже сильны в науках. Есть еще золотые цепочки с драгоценным камнем, но из своей школы Йола знала всего одну. Девушку очень берегли – она была необычайно красивой. Что с ней сталось и куда такие отправляются – я предпочла об этом не думать.

Меня и так трясло. Рабство, черт возьми! Самое настоящее!

А кто мой хозяин?

Едва я об этом подумала, как в горле снова встал отвратительный ком. Йола что, всегда так на него реагировала? Неудивительно, что девочка пыталась покончить с собой. Как ты в себе силы жить-то находила?

Едва я проявила сочувствие, как в мозг хлынула новая информация, утягивая меня в чужую память все глубже и глубже. Как кадры, мелькали картинки: пренебрежение, первое насилие, первая попытка суицида и неожиданное осознание: если убью себя, то будет плохо, очень плохо. И страх, но страх не за себя – за других.

Почему? Кому плохо? Откуда это?

Но память, до этого выдавшая на каждый мой вопрос картинку чужой жизни, пугливо отступила.

Я встала с кровати, подошла к небольшому зеркалу у столика. Ну, Йола, давай знакомиться.

***

Миленькая – это первое, что пришло в голову. Очень миленькая, миниатюрная. Эдакая куколка. Узкие, но аккуратные маленькие губки, ямочки на щеках, беленькие зубки, зеленые глаза, опушенные темными ресницами. Волосы русые, длинные, сбились в колтун, но были дивной красоты и густоты. Я приподняла прядь, присвистнула – тяжелые.

Провела ладонями по лицу, отгоняя прочь непривычное до неприятия ощущение. Когда на протяжении тридцати с лишним лет касаешься своего лица, свыкаешься с ним. А сейчас я словно трогала чужое лицо, при этом ощущая свои прикосновения. Как странно!

Я зависла перед своим отражением и, видимо, ослабила бдительность. Неожиданно я так стала ненавидеть свое (чужое) лицо, что отпрянула. Окинула взглядом тело, скривилась. Вот это ненависть к себе! Девочка, да как же ты с этим жила?!

С трудом закрывшись и сосредоточившись, продолжила изучение. Ни ран, ни шрамов – значит, не били. Пара синяков на бедрах и спине заставили меня снова скривиться. Видимо, следы насилия.

Аккуратно попробовала растянуться – гибкое тело поддалось. Увидев на полке книгу, не удержалась и открыла ее. На первый взгляд – безумная вязь маленьких букв-рисунков, но… «…и Каменные сердца никто не мог покорить. И пришел тогда ОН и выпил всю кровь, и кровь их, проросши в его плоти…»… Бр-р-р. Жуть. Но я понимала, что ОН – это нечто вроде бога возмездия. Притом не нашего бога, а какого-то чужого. Хм… Местная библия? Сказки? Ознакомлюсь на досуге. Надо же знать, зачем я здесь и что случилось. Я – что? Реинкарнация? Или тут это в порядке вещей?

Память тут же гостеприимно подкинула пищи для размышлений. Нет, никаких реинкарнаций. Никаких других миров. Все тут у них логично и лаконично. Шестнадцать богов, которых почему-то сейчас нет на месте. Император, которого выбирают боги – каждые десять лет новый. О, как интересно. Аристократия – слуги короля. Купцы. Земледельцы. Свободные люди. Лошади. Свиньи. Рабы.

Жуть! Нет, такие новости надо запить, и чем быстрее, тем лучше.

Я открыла шкаф, привычным движением достала платье. Пальцы, чья моторика знала последовательность действий наизусть, спешно застегивали странные и не очень удобные крючки. Я со своим мыслительным процессом не вмешивалась. Поэтому натягивала белье, нижнее платье, газовую тонкую юбку, верхнее платье, стягивала волосы в низкий пучок, закалывала пряди заколками, никак мысленно не участвуя.

Вышла из комнаты. Ноги сами повели меня на кухню.

Там, не обращая внимания на сутолоку и суету и стараясь ни к кому не приглядываться, дала команду: «успокоительное». И растерялась. Йола такого не пила. Вообще. Ни разочка. Да и обычная выпивка здесь – удовольствие мужчин, да и то такое, не очень популярное. Да, тут недалече и свихнуться. А как рассдабляться?

Я с сомнением покосилась на банку с ярко-вишневым содержимым. Это что-то алкогольное? Да, настойка для пропитки выпечки. Тебя-то мне и надо! За неимением новопассита сойдет.

Не обращая ни на кого внимания, я со стуком поставила пустую пиалу перед собой и нацедила половину. Потом подумала – и добила до конца.

Пригубила. Потом еще. Вкусно, сладко, градусов двадцать. Допила залпом.

– Ты как смеешь трогать без спроса хозяйские запасы, негодяйка?!

Чья-то жесткая и сильная рука вцепилась в мое предплечье. Тело Йолы молило сдаться, упасть на колени и попросить прощения. Эт-то что еще такое? Прощения – за что?

Я брезгливо посмотрела на толстые пальцы, поросшие длинными светлыми волосками. Подняла голову выше. Обладатель пальцев не впечатлил. Маленький, круглый, какой-то весь мятый и несуразный, с апельсиновой бугристой лысиной и маленькими редкими усиками. Вывернутые жирные губы и маленькие глазки, навевшие ассоциации с изюмом, который утопили в тесте, довершали чудный образ.

– Руки убрал, – тихо сказала я.

Ну не терпела я, когда меня трогали!

Руки ожидаемо никто не убрал. Я исподлобья окинула взглядом кухню – все в молчании занимались своими делами, никто не собирался вмешиваться и вступаться за рабыню.

– Пош-шла, дрянь, – запыхтел гаденыш. Как это там зовут? Ага. Брыжа, главный повар дома. Он подхватил меня под другую руку и вынес своим немаленьким телом за дверь. Прижал к стене.

– Ты. Подстилка, думаешь, раз тебя хозяин трахает, то все разрешено? – злобно процедил он мне в лицо, дохнув на меня омерзительной смесью сдобы и рассольной кислятины.

– А что, гаденыш, жалеешь, что тебе не досталось? Ты смотри только, слюней в суп не напускай.

Я попала в точку. Мерзкий повар не прочь был попользовать рабыню. Что с нее, убудет? Только вот хозяин ясно и четко дал понять, что такого не потерпит. Да и такие рабыни стоят огромных денег, а пользоваться такой роскошью Брыже было не по карману. Поэтому девчонке часто доставалось от гада: то суп ее пересолит, то вовсе оставит голодать. В общем, гадил по мере сил и возможностей. У, собака страшная!

– Я тебе так скажу, – прошипел разозленный до гипертонии повар, – лучше бы тебе на кухню больше не заходить. И вообще смелая ты больно стала! Не пороли давно? Ну так я подмогну.

Я усмехнулась.

– Ну попробуй.

Как таракана, стряхнула с себя его потные ладошки. На прощание долго и с обещанием посмотрела в его глаза и отошла.

Повар, озадаченно моргая, остался у стены, не предпринимая попыток меня задержать. Такое поведение Йоле было совсем не свойственно. Она, зная особое отношение этой пакости, старалась на кухню не заходить.

Ну-ну. Я себя растаптывать и унижать не позволю никому. Горло перегрызу, в крайнем случае, себе, но не поддамся. А для повара подготовлю какую-нибудь гадость.

Алкоголь немного прояснил голову. Напряжение чуть спало, но память Йолы взялась атаковать меня с удвоенной силой. Она бы.. Она бы никогда не смогла вот так разговаривать. Подчинение вбили в нее в школе для рабов. Вбили накрепко, но нежно – чтобы на золотом товаре не осталось следов. И это подчинение, это слепое послушание и вечный страх придется выбивать снова. Справляться, не позволять коленкам трястись, не позволять рукам дрожать.

Я задумалась. Йола жила в этом доме семь лет, со своих пятнадцати. Кем она была?

Помощницей королевского архивариуса, точнее, заместителя писаря. Ловкая умная девчонка знала дело своего хозяина лучше него самого. Почерк, особенности королевского письма, особенности каллиграфии, письменный этикет. Знала даже несколько незначительных государственных секретов. Хозяин допускал свою рабыню до всего, что делал сам. Неужели не боялся? Почему?

Ага, вот оно. Ни словом, ни делом купленный раб не мог навредить своему хозяину даже косвенно. При малейшей попытке мгновенно терял сознание до прихода самого хозяина. Этим пользовались, считая рабами чем-то вроде говорящей ручки, их даже пропускали в ведомства и во дворец. Почему? Потому что только хозяин мог отдать такое распоряжение. Без приказа или разрешения хозяина раб не мог выйти из хозяйского дома. Это как вообще?! Это же жуть кошмарная!

Господи, за что я тут? За вольнодумство? За непокорность?

Я вдохнула. Подошла к окну, прислонилась к холодному стеклу лбом.