– Это совсем коротенькие японские стихи, где максимально высказано в минимальном количестве слов, – объяснила она. – Вот, например:

Запах горячих круассанов утром
Как будто солнце
Вышло из печи

– Я и не з-знал, что японцы едят к-круассаны, – сказал я.

– Вот балда, это же я сама сочинила! – Она уже второй раз назвала меня балдой. – На самом деле неважно, о чём там говорится. Хотя бы и про соседскую кошку. Не это главное. Ну, давай, твоя очередь!

– Что? Н-нет, н-нет, – я замахал руками. – И в-вообще я не м-могу, у наших с-соседей н-нет кошки.

Нет, в самом деле, меньше всего мне хотелось сочинять японские стихи посреди улицы без пяти девять утра в субботу. Лорен посмотрела на меня и едва заметно улыбнулась.

– Ну давай же, это легко! – повторила она. – Просто надо соединить мимолетные, ускользающие ощущения с более глубокими мыслями. Например… м-м… погоди… Вот, слушай:

Юноша ждет в тени у дверей библиотеки
Солнце приближается
И свет в конце концов тебя настигнет

– Вот видишь, как легко, – воскликнула она и улыбнулась. – Свет – это одновременно и свет солнца, согревающего тело, и свет библиотеки, свет книг и знания, свет для ума. Понял, в чём фокус? Давай теперь ты!

Я надвинул козырек на глаза, чтобы не видно было, как я смутился. Она назвала меня «юношей», и мне показалось, что я перепрыгнул через ступеньку. За несколько минут я из «балды» превратился в «юношу». Было всё же чему порадоваться! Тем более что Лорен уже исполнилось семнадцать, официально она считалась почти взрослой. И она жила в Париже, училась в известном лицее. А я почти не выезжал из Фижероля. Самая дальняя моя поездка была в Овернь, автобусом, нас возили посмотреть на вулканы. Я тогда учился в четвертом классе.

– Ну, начинай!

Я поднял воротник кожаной куртки, несколько секунд подумал, прочистил горло и продекламировал:

Собачье дерьмо на тротуарах
Даже если смотришь внимательно
Рано или поздно вляпаешься

Я гордо поглядел на нее, потом сказал – высокопарно, потому что хотел слегка ее подразнить:

– Да, м-м… видишь ли, м-м… этот образ должен п-передавать бренность человеческого удела п-пе-ред лицом неотвратимости судьбы, т-так сказать…

Она расхохоталась, снова прижалась ко мне плечом и не отодвинулась. Мне еще лучше стала видна маленькая родинка в уголке рта.

– С тобой и в самом деле не соскучишься. А что ты, собственно, делаешь у библиотеки в девять утра в субботу?

Она сняла темные очки и теперь смотрела на меня во все глаза. У меня от этого внутри словно что-то толкнулось.

– Я, собственно, з-здесь работаю, – сказал я, стараясь при этом выглядеть не слишком самодовольным.

– Здесь? Ты хочешь сказать, в библиотеке? – удивилась и обрадовалась она.

Я кивнул.

– Потрясающе! – Она легонько хлопнула меня по плечу.

Убрала волосы со лба и повернула голову, чтобы взглянуть на входную дверь.

– Кстати, посмотри – вроде бы уже открыто.

Она вскочила и протянула мне руку, помогая встать. Две минуты десятого, тень немного отступила на площадь, и на долю секунды у меня мелькнула мысль, что Лорен была права.

Свет в конце концов нас настиг.

Если честно рассмотреть ситуацию – я хочу сказать, если бы кто-то сделал моментальный снимок моей жизни, – думаю, можно было бы, не принимая в расчет моего посттравматического-заикания-и-сопутствующей-фобии, назвать меня скорее нормальным человеком. Ну то есть если руки три километра длиной, дурацкий пушок над губой и голос, который без предупреждения перескакивает с октавы на октаву, – это нормально. Если это так – тогда да. Несомненно.

Я был нормальным.

Когда я видел в зеркале свое отражение, мне было одновременно страшно и любопытно смотреть на себя. За несколько месяцев мое тело неузнаваемо изменилось. Кости лица отяжелели, торс удлинился, а ноги стали кривоватыми, и от этого походка у меня сделалась дурацкая.

Даже комната моя – и та изменилась. Стены словно бы сблизились, вытеснив последние игрушки. Теперь каждый квадратный сантиметр был заполнен стопками комиксов, журналами по серфингу и дисками моих любимых рок-групп. На стене – постер «Рокки» и вырезанные откуда-нибудь фотографии гигантских волн, сделанные на гавайских пляжах или Венис Бич. Мне случалось перед сном представлять себе, что волна меня захлестнула, стена воды обрушилась на меня с адским грохотом. Как в «Цунами», рассказе, который я писал для конкурса. Как ни странно, я не испытывал ни малейшего страха. Пена оставляла причудливые рисунки на изнанке моих век, оглушительный шум успокаивал, убаюкивал, и я засыпал. Фижероль исчезал – весь мир исчезал – под большой белой спасительной волной. Я просыпался с ощущением, что спал под водой. Я чувствовал себя обновленным, отмытым, возродившимся. Но это всегда проходило довольно быстро.

В тот день мне показалось, будто Лорен – как эта волна. Ударная волна, одновременно ощутимая и легкая. Как будто моя жизнь, вся моя жизнь по-новому завибрировала. Я видел перед собой ее улыбку, ее щеки, ее глаза, ее ноги – и это было всё равно что замереть в середине волны, удерживая равновесие на гребне скорости и света.

Я вошел в библиотеку и направился в кабинет мадам Камон. На ней были очки с затемненными стеклами, а барсук на голове, похоже, чувствовал себя превосходно. В воздухе застоялся омерзительный запах вчерашнего курева. Она приготовила мне маленькую бумажку – список из шести читателей, которых обслуживали на дому.

– Вот. Всё как я тебе объяснила на прошлой неделе. Здесь у тебя есть имя, адрес и номер телефона, если понадобится (но я надеюсь, что он тебе не понадобится). А здесь – названия заказанных книг.

Она сняла очки и выдала мне план города, на котором были помечены адреса. Ну спасибо ей, что позаботилась об этом, – теперь я не рисковал заблудиться и часами искать дорогу под палящим солнцем. Когда я уже выходил из кабинета мадам Камон, она замогильным голосом меня окликнула:

– Эй, ты забыл самое главное!

Она нырнула под стол и протянула мне большую корзину, до краев наполненную книгами. Там были романы, пособие по садоводству, альбом «Тигренок Момо», книга о немецкой экспериментальной фотографии, биография генерала наполеоновской армии и руководство под названием «Делайте мыло сами». Всё вместе весило тонну, и одной рукой эту корзину было не поднять.

Оказавшись на улице, я подумал, что хорошо бы мне вернуться к одиннадцати. Я прикинул, что как раз в это время Лорен выйдет из библиотеки и двинется домой к отцу. При таком раскладе у меня на всё про всё оставалось чуть больше полутора часов. «Можно успеть», – решил я.

Я подошел к своему велосипеду, поднял доверху молнию на куртке и включил звук плеера на полную громкость. Берясь за руль, я увидел, как сверкает в солнечных лучах наклейка «Summer of love». Лето любви.

Да, я знаю, глуповато получается. Но мне вдруг показалось, что это не так уж плохо звучит.

Утро прошло, мягко говоря, не совсем так, как мне представлялось. Почерк мадам Камон было не так-то легко расшифровать, и мне то и дело приходилось останавливаться и спрашивать дорогу.

– Дом мадам Лотрек? Да, конечно, знаю. Это на углу улицы Мальт. Налево, потом два раза направо.

Я тут же срывался с места и набирал скорость, одним глазом поглядывая на часы. Один раз налево. Два направо. Дома мелькали один за другим, и из них – улица за улицей, цветник за цветником – складывался план Фижероля в натуральную величину. Одни кварталы казались мне знакомыми, в другие я никогда не заглядывал. Я с удовольствием подставлял ветру лицо и, несмотря на жару – было, наверное, градусов тридцать или около того, – гнал так, что слегка хмелел от скорости.

Все, кому я должен был привезти книжки, оказались слегка с приветом. Мадам Лотрек насильно скормила мне целую пачку печенья и только потом отпустила. Мсье Жансак минут десять говорил мне об искусстве изготовления самодельных хозтоваров, и я едва не уснул у него на пороге. Мадам Уиллоуби («Мисс Уиллоуби, пожа-алуйста!» – поправила она) встретила меня в шелковом платье с пурпурным узором и с лицом, загримированным так, словно она вот-вот выйдет на сцену лондонского театра. Мадам Гед рассказала мне, что когда-то была музой великого монпарнасского фотографа шестидесятых. А мсье Лангр явно заказал приключения тигренка Момо по ошибке, потому что, когда я протянул ему альбом в картонном переплете, он с оскорбленным видом на него уставился, а потом спросил, кто я такой и с какой стати его побеспокоил.

– Я т-тут насчет б-б-б… – запинаясь, пробормотал я.

– Бабочек?

– Н-нет, насчет б-би…

– Билетов?

– …б-б-б…

– Разродишься ты уже, наконец?

Примерно так мы продолжали беседовать еще минуты две, потом я отчаялся, сдался и укатил на своем велосипеде.

К половине одиннадцатого я почти закончил развозить книги. Жара стояла убийственная, и я совсем выдохся. Оставался всего один читатель, которому я должен был доставить заказ, некий мсье Эрейра, он жил на окраине города. Это был самый длинный маршрут – не сравнить с другими, и мне пришлось несколько раз сверяться с планом, чтобы не сбиться с пути. Дорога шла вдоль океана, но меня это не так уж радовало. Я крутил педали и не мог удержаться, чтобы не смотреть, как вдалеке образуются волны. На горизонте царило невероятное спокойствие. Ни ветерка. Солнце палило так, что мне захотелось положить велосипед на траву и броситься в воду.

Но даже думать об этом было мучительно. В голове застучало, мозг раздирали противоречия. Океан и притягивал меня, и пугал. Передо мной замелькали отрывочные, бессвязные картинки того дня. Шум волн у меня над головой. Мощь вала, который тащил меня на камни, и я не мог сопротивляться. Сильнейший удар.

Велосипед внезапно перестал подчиняться мне. Кеды соскользнули с педалей, руль вильнул, из-под колес полетел гравий. Я задыхался и дрожал всем телом. Пришлось спешиться и замереть, отведя взгляд от океана. Мне хотелось еще и уши заткнуть, чтобы больше не слышать несмолкающего шума волн. Что-то внутри колотилось, как будто мозг хотел выскочить из черепа. И воспоминания о несчастном случае продолжали меня осаждать. Крутится доска. Соленая вода заполняет легкие. Я пытаюсь закричать, но не могу.

Я бросил велосипед, сел в высокую траву, обхватил голову руками и стал ждать, чтобы грохот стих. Только через несколько минут я смог отдышаться и медленно открыл глаза. Мир перестал вращаться. Вдоль берега скользил легкий ветерок. Над головой коротко вскрикнула птица.

Как ни старался я убедить себя в обратном, доктор Франкен был прав. До выздоровления мне еще далеко.

Оставшуюся часть пути я проехал нормально, стараясь как можно реже поворачивать голову к океану. Постепенно ко мне вернулась уверенность в себе, и я спокойно катил себе дальше.

Во всяком случае, до тех пор, пока не наткнулся на Реми Мута.

Сначала я заметил его пеструю футболку и яркие плавки. Он шел на берег с доской под мышкой. Увидел меня, остановился, помахал рукой и встал прямо на пути, широко улыбаясь. Передние зубы у него были длинноваты, и это делало его похожим на гигантского грызуна.

Он спросил, что я поделываю, а когда я ему объяснил, он издал странный звук, который можно было истолковать – на выбор – как: 1) ехидный смешок, 2) удивленное восклицание, 3) проявление его истинной натуры наполовину человека, наполовину нутрии.

– Ты работаешь в библиотеке? Ты?

– Ну да, как в-в-в-видишь.

Что за дубина! Стекла его солнечных очков отсвечивали так, что смотреть было больно. Волосы у него светлые, а лицо загорелое. На майке желто-зеленая надпись: «Let’s go surfing now!»^[6]

– Не знаю, как ты, – в конце концов произнес он, с отвращением оглядев мой велосипед, – а я предпочитаю развлекаться. Лето же!

Он шмыгнул носом и сплюнул в траву.