Они шли сквозь толпу, которая явно смирилась с потерей Бессарабии и пребывала в прекрасном настроении. Гарриет уже привыкла к тому, как быстро оправляется от несчастий этот народ, переживший восемьсот лет притеснений и более дюжины завоеваний. Теперь люди выглядели чуть ли не довольными.

– Они как будто что-то празднуют, – заметила она.

– Может, и так, – ответил Кларенс. – Новый кабинет отказался от англо-французской гарантии. Новый министр иностранных дел раньше возглавлял «Железную гвардию». Поэтому теперь они определились. Всецело преданы Гитлеру и ждут его защиты. Думают, что худшее уже позади и… – он показал на заголовок в газете Bukarester Tageblatt^[6], который гласил: «FRIEDEN IM HERBST»^[7], – что с войной тоже покончено.

У ворот парка он остановился, бормоча, что ему в самом деле пора, но Принглы двинулись дальше, не обращая внимания на его слабые возражения, и он пошел за ними следом.

Войдя с модных улиц в немодный парк, они из суматохи переместились в атмосферу покоя. Уличный шум стих, тишину нарушало только шипение оросителей. В воздухе сладко пахло мокрой землей. Здесь было всего несколько крестьян, которые восхищались tapis vert^[8]. В такую жару цвели только канны, и в их пылающих алых и желтых цветках отражалось закатное небо.

Под каштанами у пруда, как обычно, скромно стояли торговцы рахат-лукумом и кунжутным печеньем. По небольшому пирсу можно было пройти к кафе, где обычно сидели приказчики и мелкие клерки. Здесь Гай договорился встретиться со своим другом Дэвидом Бойдом.

Пройдя по неверным доскам на искусственный островок, Гарриет увидела, что Дэвид уже сидит за столиком вместе с еврейским экономистом по фамилии Кляйн.

Гай и Дэвид познакомились в 1938 году, когда оба впервые приехали в Бухарест. Дэвид, изучавший балканскую историю и языки, хотел увидеть Румынию. Следующей зимой он вернулся: его отправили в Британскую миссию в качестве специалиста по румынским делам. Будучи ровесниками, Гай и Дэвид были похожи и внешне; кроме того, оба верили, что марксизм – единственное спасение для пострадавшей от неумелого феодального правления Восточной Европы.

Завидев супругов, Кляйн вскочил на ноги и двинулся к ним с распростертыми объятиями. Принглы лишь дважды виделись с ним, тем не менее Гай, словно обрадованный медведь, тут же сгреб коренастого розовощекого человечка в охапку, и они любовно похлопали друг друга по спине. Наблюдая за этим приветствием, Дэвид ухмыльнулся.

Когда Кляйна отпустили, он восторженно повернулся к Гарриет, чтобы поприветствовать и ее. При этом он залился румянцем до самой лысины.

– И госпожа Прингаль! – воскликнул он. – Ну до чего же хорошо!

Он попытался присоединить ко всеобщему ликованию и Кларенса, но тот отшатнулся, неловко улыбаясь.

– Как хорошо, ну как хорошо! – повторял Кляйн, приглашая Гарриет занять его место у перил.

Вечер был жаркий. Гай нес свой хлопковый пиджак в руке и даже небрежно закатал рукава рубашки, что среди румын считалось крайне неприличным. Завсегдатаи кафе – потрепанные, потные и недалеко ушедшие от своих крестьянских предков – застегнули темные костюмы на все пуговицы, чтобы продемонстрировать свою респектабельность. Они смотрели на Гая неодобрительно, но Кляйн тоже снял пиджак, выставив на всеобщее обозрение подтяжки и стальные браслеты, придерживавшие рукава его полосатой рубашки. Выпростав галстук из-под воротничка, он со смехом сказал:

– В этой стране не принято раздеваться, но здесь-то какая разница?

Меж тем Дэвид, который ранее встал в знак приветствия, опустился обратно на стул, словно желая намекнуть, что пора уже покончить с любезностями и возобновить серьезный разговор. Новоприбывшим нашли стулья. Наконец все расселись.

Льняной костюм, подсевший от стирки, только подчеркивал грузность Дэвида. Его смуглое лицо блестело от пота. Поправив очки на мокром носу, он обратился к Кляйну:

– Так что вы говорили…

Призванный к порядку Кляйн оглядел собравшихся и сообщил:

– Вам следует знать, что Антонеску угодил в тюрьму.

– За то, что снова сказал правду? – спросил Дэвид.

Кляйн с ухмылкой кивнул.

Гарриет не знала, чем Дэвид занимался в Миссии, а Гай, если и знал, держал эту информацию при себе. Дэвид часто уезжал из Бухареста. Он говорил, что отправляется наблюдать за птицами в дельте Дуная.

Инчкейп утверждал, что как-то раз в Брашове^[9] встретил Дэвида в обличье греческого православного священника. Инчкейп поздоровался и спросил, какого черта тот так вырядился, но Дэвид прошел мимо, провозгласив: «Procul, o procul este, profani!»^[10] Неизвестно, была ли эта история – и ее подразумеваемое толкование – правдой, но Дэвид, специализировавшийся на истории Балкан, регулярно демонстрировал глубокие познания о происходящем в Румынии. Часть информации он получал от своих доверенных лиц, одним из которых был Кляйн.

– Такая история! – сказал тем временем Кляйн и заказал еще одну бутылку вина. Пока вино разливали, он молчал, не отрывая взгляда блестящих глаз от бокалов. Когда официант ушел, он продолжил: – Кто я такой? Всего лишь незаконный иммигрант, которого выпустили из тюрьмы, чтобы он послужил правительству. Что я могу знать? С чего им меня бояться? Кляйн, говорят мне, ты просто глупый еврей.

– Но что послужило причиной ареста Антонеску? – нетерпеливо перебил его Дэвид.

– Ах, ареста! Как вам известно, он был во дворце в ночь ультиматума. Попросил аудиенции короля, но ему было отказано. Урдэриану не пустил его. Они подрались. Вы же слышали об этом? Да, подрались, прямо во дворце. Жуткий скандал.

– И за это его арестовали?

– Не за это, нет. Вчера его вызвал сам король. Опасаясь, что чувства не дадут ему говорить свободно, Антонеску написал письмо. Ваше величество, написал он, наша страна рушится. А я ведь говорил, что эта страна рухнет. Помните? Я сравнил Румынию с человеком, который получил крупное наследство, но по глупости промотал его.

– Что еще написал Антонеску? – вмешался Кларенс, и, заслышав его медленный низкий голос, Кляйн удивленно обернулся. Обрадованный присоединением Кларенса к беседе, он продолжил:

– Антонеску написал: «Ваше величество, я молю Вас спасти наш народ» – и попросил короля избавиться от своих ложных друзей. Прочитав это письмо, король немедленно отдал приказ об аресте. Для Урдэриану это большая победа.

В голосе Кляйна звучало сожаление, и Гай спросил:

– Какая разница? Урдэриану жулик, но Антонеску – фашист.

Кляйн выпятил нижнюю губу и покачал головой.

– Это правда, – сказал он. – Антонеску поддерживал «Железную гвардию», но он в своем роде патриот. Стремится покончить с коррупцией. Нельзя сказать, как он повел бы себя, придя к власти.

– Стал бы очередным диктатором, – заявил Гай.

Разговор перешел на критику королевской диктатуры.

– У короля есть свои недостатки, но его нельзя назвать бесчувственным, – неожиданно заметил Кларенс. – Узнав о потере Бессарабии, он расплакался.

– Рыдал над съеденными устрицами – над теми, которых пришлось выплюнуть, – вставил Дэвид, ухмыляясь собственному остроумию.

– Кто угодно может заплакать, – заметила Гарриет. – В Румынии это ничего не значит.

Кларенс оскорбленно взглянул на нее и, отодвинувшись от своих жестокосердных соседей, протянул:

– Я бы не был так в этом уверен.

Последовало всеобщее молчание, после чего он добавил:

– Это наш единственный друг. Когда пробьет его час, нам придется бежать – и это если повезет.

– Это так, – согласился Дэвид, – и мы сами в этом виноваты. Если бы мы защищали страну от короля, а не короля от страны, положение дел было бы совсем иным.

Кляйн вытянул свои пухлые ручки и ослепительно улыбнулся.

– Я же говорил, что, если вы останетесь, будет очень интересно. Вы еще и половины не видели! Новое правительство уже решило нормировать выдачу мяса и бензина!

Все потрясенно уставились на него, а он закинул голову и расхохотался.

– Новое правительство! Я в жизни так не смеялся. Сначала они отказались от англо-французской гарантии. Это было просто; всем кажется, что главное уже позади. Но чем же заняться теперь? Одному пришла в голову идея. Давайте, говорит, закажем каждому большой стол, вращающийся стул, шикарный ковер! Все согласны. Потом встает новый министр иностранных дел. Он был никем, а теперь стал большим человеком. Вызывает меня и велит сделать ему список румынских поэтов. Я кланяюсь и спрашиваю: в каком порядке? Иногда, мол, такой список составляют по принципу литературной значимости. Так наивно! Так субъективно! Почему бы не расположить их по росту, весу, по году военной службы? Хорошо, говорит министр, сделай список по году военной службы. Я предложил, чтобы эти поэты написали стихи во славу великого лидера «Железной гвардии» Кодряну, который умер, но дух его живет среди нас. «Господин премьер-министр, что вы об этом думаете?» Тот что-то мямлит. Что ему сказать? Кодряну ведь был врагом короля. «Мое мнение, – повторяет он, – мое мнение» – и тут замечает меня. Кляйн, спрашивает он, какое у меня мнение? Вы считаете, что это хорошая идея, господин премьер-министр, отвечаю я.

Истории Кляйна следовали одна за другой. Все прочие рады были предоставить ему сольную партию.

Закат угасал. На перилах вокруг кафе зажглись разноцветные электрические лампочки. Последний розовый мазок окрасил западную часть неба, отразившись в оливковой толще воды. Гарриет смотрела на деревья на другом берегу: в темноте они словно сгущались, мрачные и значительные, будто на старом гобелене.

– На днях, – продолжал Кляйн, – его величество вошел и заявил, что решил, мол, продать стране свой летний дворец в Добрудже^[11]. Это будет подарок народу, поэтому он просит за него всего миллион миллионов леев. «Но когда Болгария захватит Добруджу, они заберут и летний дворец», – воскликнул премьер-министр. «Что?! – восклицает король. – Вы что, предатель? Болгарии никогда не достанется наша Добруджа! Мы будем сражаться до последнего румына! Я сам поведу их в бой на своем белом коне!» Все вскакивают и аплодируют, а потом поют национальный гимн, а потом понимают, что им теперь предстоит купить дворец за миллион миллионов.

Смеясь вместе со всеми, Гарриет неотрывно смотрела на озеро, откуда доносилось поскрипывание уключин и плеск воды. Она опустила взгляд на кремовую прибрежную пену, в которой плавали ветви бузины, плоские и кружевные: лодочники выуживали их из воды и выбрасывали. Откуда-то донесся аромат левкоев и так же бесследно растворился в воздухе. По радио звучал «Туонельский лебедь»^[12], навевая мысли о какой-то зеленой северной стране, где в озерах отражается серебристое небо. У нас есть всё, что нужно для покоя, подумала она; и вместе с тем, сидя здесь, болтая и смеясь, они вместе со всем городом пребывали в непрестанном нервном напряжении.

Ей вспомнилась Англия и последний взгляд, брошенный на бесконечные белые холмы, на белесо-голубое небо и искристое море, терзаемое ветром. Этот пейзаж должен был взволновать их, заставить сожалеть о содеянном, но они повернулись к нему спиной, предвкушая перемены и ожидавшую их совместную жизнь. Гай обещал, что они вернутся домой на Рождество. Если бы их спросили, чего они ждут от жизни, они ответили бы: «Чего угодно». Частью этой жизни были постоянные перемены и туманное будущее. Ей меньше всего на свете хотелось оседлой жизни в единственном городе. Теперь же ее мнение переменилось. Ей недоставало стабильности.