В том доме, возле которого стоял бронеавтомобиль, возилась в огороде женщина, не обращая никакого внимания на забавлявшихся со смертоносной штуковиной ребятишек. Она была ко мне спиной, но, судя по оплывшей фигуре, уже в годах. В доме слева мужик лет пятидесяти лениво что-то делал с тележным колесом. Доносился, так сказать, повседневный собачий брех. Поблизости слышался стук топора – судя по интервалам между ударами, рубили дрова. Наконец, слева щипал травку табунок гусей. Судя по всему – особенно последнему обстоятельству, – немцев в деревне не было, может быть, еще не появлялись вообще. Иначе бы точно не обошли вниманием гусей, наверняка и бронеавтомобиль. Капитан рассказывал: два дня назад они встретили на дороге тройку БА-10 и обрадовались было, но вовремя заметили на бортах свеженамалеванные немецкие кресты, черные с белой каймой. Укрылись в лесу, но броневики их обстреляли и покатили дальше, – а за ними тянулись грузовики с немецкой пехотой.

Положительно, деревня жила мирной жизнью, как до войны… И я решился: вышел из-за дерева и направился в деревню, предварительно все же расстегнув кобуру и продумав пути отхода – если не так возвышенно, прикинув, как в случае чего со всех ног припустить в лес.

Пацанята меня заметили – и дружно припустили вдоль по улице, только босые пятки мелькали. Снаряд те двое бросили – ну, он от сотрясения не взрывается, не то что иные артиллерийские калибры с ввинченными взрывателями… Я подобрал его и осмотрел – капсюль целый. Заглянул в броневик: там на своем месте лежали пулеметные диски, а в решетчатом ящике торчали острые головки снарядов – все на месте, только одно гнездо пустое, вот он, снаряд оттуда, лежит в пыли у моих ног. Помянул недобрым словом экипаж – машину они, предположим, бросили, потому что кончилось горючее, причина самая что ни на есть уважительная, но вот бросить снаряды там, где детвора запросто могла подорваться… Боекомплект целехонек – значит, за все эти дни с немцами ни разу в бой не вступили. Драпали, обогнав пехоту, или попросту не выпало случая повоевать? Да ну их к черту, незачем ломать голову…

Неплохо было бы прихватить с собой пулемет с парочкой дисков – но замучаешься тащить, и, что важнее, в одиночку против колонны не много и навоюешь, даже с двумя пулеметами… Так, приборная доска вдребезги разбита, сразу видно, не спеша и обстоятельно: ни одного целого циферблата, только осколочки стекла на полу, стрелки либо погнуты-вмяты, либо выломаны. Хоть об этом позаботились, моторные. Да и пулемет без замка…

Сзади раздался звонкий тенорок:

– Интересуетесь, военный товарищ в синих штанах?

Я вздрогнул от неожиданности, но тут же взял себя в руки и не спеша вылез. Спрашивал старичок в поношенном пиджаке со значком давным-давно отмененного общества «Друг детей», с редкой сивой бородкой на манер всесоюзного старосты товарища Калинина. Судя по лукавой хитрованской физиономии, здешний дед Щукарь, изволите ли видеть.

Оказалось, за то недолгое время, что я осматривал нутро бронеавтомобиля, возле него собралась немалая кучка деревенских: злоязычный «друг детей», две старухи, мужик крепко за сорок, три женщины того же примерно возраста и два юнца старшеклассных годков – оба, кроме комсомольских значков (они тогда были не с профилем Ленина, а с буквами КИМ в кружочке – Коммунистический интернационал молодежи), щеголяли и неплохим набором значков других: тут и «Ворошиловский стрелок», и БГТО, и ПВХО^[4]. И та женщина, что возилась в огороде, смотрела на нас, подойдя вплотную к невысокому хлипкому заборчику.

Подходили еще два мужчины и две женщины – ну форменное тебе «по улицам слона водили»… Их взгляды оптимизма не внушали: двое мальчишек, правда, таращились чуть ли не восторженно, а взрослые смотрели хмуро, недружелюбно. Навидался я уже таких взглядов за последние дни. У таких язык не повернется еды в дорогу просить. Ладно, перебедую, кусманчик гусятины есть, разве что попросить какую-нибудь баклажку или пустую бутылку под воду… Уж напиться, я думаю, дадут…

– Отступаете, значит, военный товарищ? – спросил язвительный дедок, светясь улыбочкой и поглядывая искоса на односельчан с видом успешного клоуна.

– Так сложилось, – ответил я.

– Поди, на заранее подготовленные позиции?

Тут уж я промолчал.

– В точности как в ту германскую, – сказал мужик в годах с тем напускным бесстрастием, что хуже явной насмешки. – Тоже орали все поначалу, с батюшки-царя начиная: шапками закидаем, на вилы взденем, как сноп соломы… А потом насмотрелись… Сидишь в окопе с винтовкой, а он «чемоданами»^[5] забрасывает…

– Да что вы такое говорите, дядя Рыгор! – воскликнул негодующе тот из комсомольцев, что был повыше ростом. – Сравнили тоже царские времена с советскими! Красная армия, я так полагаю, разворачивается для решающего удара…

– Развернули младенца – а он обкаканный… – проворчал мужик.

Тот, что пониже ростом, спросил звенящим голосом:

– Товарищ лейтенант, а нас призывать будут? Мы в аккурат десять классов кончили в райцентре, винтовку знаем и наган, в противогазах кросс бегали…

Стоявшая рядом женщина залепила ему смачный подзатыльник и прикрикнула:

– Без тебя, сопля, повоюют!

– Без тебя успешно отступят, – поддержал глумливый дедок. – До самого до Кремля, с которого, в каком-то стихе говорится, вся земля начинается…

– Да что вы такое говорите? – воскликнул парнишка чуть ли не со слезами на глазах. – Кто ж их пустит? В Кремле товарищ Сталин!

– Может, уж не в Кремле, а в Бугульме… – проворчала та баба, что отвесила ему подзатыльник.

Видя, что готова разгореться свара, я поспешил вмешаться:

– Есть другой вопрос, товарищи. Сельсовет в деревне есть?

– Куда ж без него, – сварливо ответила воинственная баба. – Деревня большая, сельсовет полагается… Только председатель как уехал третьего дня в райцентр, так и не вертался, хоть до райцентра и девяти верст не будет… А что?

– Надо бы насчет этого что-нибудь придумать. – Я тронул носком сапога лежавший в пыли снаряд. – Их там много, ребятишки подорваться могут. Вы, я так понимаю, воевали? – повернулся я к мужику.

– Два года винтовку таскал за бога, царя и отечество, – мрачно сказал он. – Потом красные мобилизовали. Снаряд, конечно, штука опасная, это мы понимаем, да вот руки не дошли…

– К Левонтию их в колодец покидать, – предложил дедок, кивнув на близлежащий дом. – Он партийный, ему как бы и положено. В колодце-то не рванут, военный товарищ?

– Не рванут, – сказал я.

– Вот и ладненько, – кивнул дедок. – Все равно Левонтий в отъезде. Вчера запряг лошадку, посадил жену с дитем, два узла прихватил и покатил неизвестно куда. Он партийный, а партийных, слух прошел, немец крепко не одобряет…

– Надо что-то придумать со снарядами, – сказал я. – Ваши ж дети… А как с машиной было? – спросил я, кивнув на бронеавтомобиль.

– Обыкновенно, – охотно ответил дедок. – Закатила она в деревню, замолчала и встала. Один сказал сквозь зубы: горючка кончилась. Мы их не особо и спрашивали: бешеные какие-то все трое, зыркают по-звериному, за кобуру хватаются. Поесть попросили, не так чтобы по-хорошему, люд собрал того-сего от греха подальше, они и ушли своей дорогой. А что вокруг делается, военный товарищ? Вы, я так понимаю, из командиров будете? Вон Гринька вас лейтенантом назвал. А вот я, уж не гневайтесь на скудоумного, что-то ничего флотского в вас не усматриваю. Я при царе Александре Последнем службу во флоте отбывал, так только на флоте и были лейтенанты, а на суше – исключительно что поручики…

Не было никакой охоты читать ему лекцию о советских воинских званиях, и я ответил сухо:

– Теперь и на суше лейтенанты есть.

– Скажите пожалуйста! – делано изумился вредный дедок. – Вот она как жизнь меняется причудливо. И броневики раньше были гораздо ледащее. – Он посмотрел поверх моего плеча на бронеавтомобиль. – И ползучих танков в ту войну не было…

– Были, – хмуро поправил мужик. – Это у нас не было, а в других державах были. Тимоха Стус во Франции воевал с нашей пехотой, так там были железные и ползучие… С пушками.

– И тут недосмотрел проклятый царизм! – отозвался дед. – Везде были, а у нас не было, – оглянулся на комсомольцев. – Хлопцы, я ведь политически правильные речи веду?

– Правильные, – сказал тот комсомолец, что повыше, уже несколько сумрачно. Лица у обоих уже не казались мне восторженными.

– И нынешние танки, надо полагать, проворнее и основательнее тех будут? – спросил дед. – Видел я раз издали, как они по тракту шли – здоровенные, больше хаты, и башенок с гарматами^[6] у них было по пять даже штук, а не по одной, как вот у этого… Лучше ведь советские танки старорежимных?

Тут чуялся подвох, но я все же кратко ответил:

– Лучше.

– Отож! – воскликнул дед. – И танки лучше, и аэропланы проворнее, а все одно который день отступают товарищи военные со всех ног…

Словно некий спусковой крючок нажал, ехидна старая, – женщины наперебой загомонили:

– Который день тянутся на восход, защитнички!

– А радио со столба орало: несокрушимая, мол, легендарная… Где несокрушимая?

– Выходит, и наши детки вот так от немца бегут, если живые?

А одна бабенка, нахально глядя мне в глаза, громко пропела:

Ворошилов на баяне,
Сталин пляшет трепака.
Проплясали всю Расею
Два кремлевских дурака!

Последовал общий хохот разной степени веселости. Оба комсомольца дернулись было, но, поглядев по сторонам, угрюмо молчали.

И снова:

– Так и до Москвы допятитесь!

– Сколько вас кормили? Не в коня вышел корм!

Я стоял как оплеванный – не мог найти слов, да и не помогли бы тут никакие слова. Не за пистолет же хвататься? И главное, самому непонятно: где несокрушимая и легендарная?

Не походило пока что, будто они собираются накинуться с рукоприкладством, но легче от этого не стало: слова были хуже оплеух. Я стоял, не зная, куда девать глаза, а они подступали все ближе, кричали все громче, звучали вопросы, на которые у меня не было ответов, ядовитые реплики, за которые совсем недавно насиделись бы в НКВД от зари до заката. Комсомольцы совсем сникли, а бабы – их набежало уже десятка полтора, и двое мужиков подошли, – такое впечатление, старались перекричать друг друга, доходя даже до злословия на вождей. Скорее всего, им просто представился случай сорвать на мне зло и растерянность, – но у меня и своих хоть отбавляй, и даже в сто раз более мучительных: я, в отличие от них, кадровый военный, пограничная разведка, но ни черта в происходящем не понимаю…

И тут раздался женский голос, молодой, звонкий, укоряющий:

– Да хватит вам! Насели на парня как я не знаю кто!

Все моментально замолчали, словно повернули некий выключатель. И даже торопливо расступились на обе стороны, освобождая проход ко мне. На некоторых лицах – и у язвительного старичка тоже, и у здоровенного мужика, зацепившего империалистическую, – я увидел самый натуральный страх.

Совершенно непонятно, откуда этот несомненный страх взялся, – заступившаяся за меня молодая женщина вроде бы таких эмоций вызывать не должна: не старше тридцати, а то и помоложе, красивая, темноволосая и темноглазая, со скрученной на затылке калачиком косой, одетая в точности так, как здешние, – темная юбка, не домотканая, а «городского пошива», белая блузка, простые туфли. Какая-нибудь местная советская или партийная власть? Было в ней что-то неуловимо властное – осанка, голос, взгляд… Учительница, которую уважают? Секретарь парткома? В таких деревеньках обычно не бывает ни школы, ни парткома…

Она прошла ко мне меж расступившихся (и еще подавшихся назад односельчан) с таким видом, словно их здесь и вовсе нет, остановилась передо мной в каком-то шаге, окинула с головы до ног непонятным, но явно внимательным взглядом, спросила скорее сочувственно:

– От своих отстали, товарищ лейтенант?

– Можно и так сказать, – ответил я посреди всеобщего молчания. – К своим пробираюсь.

– Понятно… – кивнула она. – Устали, наверное, и ноги сбили? Есть хотите?

– Не без этого, – обтекаемо ответил я, искренне надеясь, что не выгляжу жалким и голос звучит бодро.