Я смотрю в прицел М4 – винтовки, которую, помнится, в первый раз еле-еле сумела поднять, – и кладу палец на спусковой крючок. Чтобы уменьшить отдачу, переношу вес на опорную ногу, приклад упираю в плечо. Когда я снова и снова нажимаю на крючок, моя рука практически неподвижна. Выстрелы звучат металлическим барабанным боем, и после каждого в воздухе разлетаются ошметки древесной коры.

Опустошив магазин, перезаряжаю винтовку. Мой взгляд падает на отца Джона: он стоит под белым дубом у края западных грядок и со снисходительной гордостью взирает на свою Семью. Я вдруг остро сознаю, на что способно оружие, которое я сейчас держу в руках, и пронзившая меня мысль до того крамольнее любой ереси, что я мгновенно ее отгоняю – не дай бог кто-то успеет все прочесть по моему лицу.

Когда тренировка по стрельбе заканчивается, Эймос собирает оружие и уносит его в Большой дом, а мы тем временем приступаем к боевой подготовке. Весь Легион разбивается на пары – соперников выбирает лично отец Джон – и в течение трех минут отрабатывает навыки рукопашного боя. Использовать можно что угодно: кулаки, ногти, зубы, ноги, камни, деревяшки. Эта тренировка тоже обязательна для всех, но, в отличие от стрельбы, в драке изображать видимость не получится. Когда ты палишь по деревьям, чей-то внимательный взгляд, может, и заметит, что твои пули не попадают в цель, однако, если желания стрелять нет, можно просто не стараться. В боевой подготовке все иначе. Если Центурион заметит, что ты щадишь противника, тебя выставят на всеобщее обозрение и сделают из тебя показательный пример. В Легионе Господнем нет места жалости, как нет места слабости и неповиновению – все три греха жестоко караются, и если ты не идиот, то понимаешь это очень быстро.

Отец Джон шепотом называет Центурионам имена соперников в парах и наблюдает, как нас ставят в две линии лицом друг к другу. Сегодня напротив меня Люси, одна из самых добрых и милых девочек во всем Легионе. И это никакая не случайность. Только слабоумный не догадается, что происходит на самом деле: отец Джон проверяет – при всех, – готова ли я причинить вред дорогому мне человеку просто потому, что Пророк отдал такой приказ. Не вышла ли из подчинения. Можно ли мне еще доверять. Меня как будто судят, не предъявив обвинений, хотя все они мне известны. Мама. Нейт.

Люси всего двенадцать, она на добрую голову ниже меня и весит килограммов тридцать пять – тридцать шесть, не больше. Я могу вырубить ее за пять секунд, и именно так мне следует поступить – разделаться с этим мерзким заданием как можно скорее, причинив Люси минимум боли – но я не хочу. Я не стану так делать.

Я стараюсь скрывать свои эмоции – и вроде бы мне это удается, во всяком случае бόльшую часть времени, – и все же я страшно злюсь на Нейта, на маму и на себя. Моя злость острая и жгучая, а голова полна отвратительных мыслей, из-за которых, как меня приучили верить, я обречена гореть в аду, и, пускай даже я понимаю, что многое изменилось – изменилась я сама, – где-то в глубине души до сих пор живет моя прежняя личность, и та прежняя «я» до сих пор истово верит в неотвратимость кары за мысли, что возникали у меня, когда я, держа в руках винтовку М4, глядела на отца Джона, и за все остальные думы, которые по ночам не дают мне уснуть и отравляют сны.

Чушь собачья, шепчет внутренний голос, ты не… Я велю ему замолчать. Я действительно заслуживаю наказания, пусть даже об этом не знает никто, кроме меня. Я злюсь, мне страшно и одиноко, и неизвестно, что будет дальше.

Но прямо сейчас я хочу почувствовать хоть что-нибудь. Поэтому, когда Беар командует: «Начали!» – и Люси, подскочив ко мне, делает пробный замах в мою сторону, я не шевелю ни единым мускулом. Наоборот, я позволяю ее кулачку вмазать мне по носу – и наслаждаюсь взрывом боли в черепе. Из глаз моментально брызжут слезы, в горле появляется медный привкус крови. Сквозь пелену слез я вижу панику на лице Люси, однако бояться ей нечего: давать сдачи я не намерена. Я стою неподвижно, как статуя, дожидаясь, пока она сообразит, в чем дело, а потом пропускаю удар за ударом.

Третий, гораздо сильнее предыдущих, лишает меня равновесия. Я пячусь и, запутавшись в собственных ногах, падаю навзничь. Люси стоит надо мной, ее обычно кроткое личико искажено животной агрессией, примитивным удовольствием от причинения боли другому живому существу. Я смотрю на нее и улыбаюсь, но мой рот полон крови, и из-за этого улыбка, должно быть, вызывает ужас, потому что глаза Люси расширяются, и на мгновение она снова становится собой, пока Джейкоб Рейнольдс не отшвыривает ее в сторону и не вперяет в меня взгляд, полный ярости.

– Вставай, – шипит он.

Все остальные прекратили бой. Отец Джон наблюдает за мной из-под ветвей белого дуба, но без гнева, а скорее с любопытством. Я медленно поднимаюсь на ноги и остро сознаю, что привлекла всеобщее внимание.

– Будешь так валять дурака, когда настанет Конец света, и ты труп, – угрожающе произносит Джейкоб. – Слышишь? Ты не Вознесешься, не займешь место подле Всевышнего, а просто сдохнешь, и твоя душа отправится в ад. Этого хочешь?

Несколько секунд я смотрю на него, потом едва заметно качаю головой. Он тычет пальцем в Люси, чьи глаза молят о прощении. Мне хочется объяснить ей, что ее вины нет, что она не сделала ничего плохого, но мои слова лишь усугубят ситуацию.

– Думаешь, ты оказываешь ей услугу, отказываясь драться? – требует ответа Джейкоб. – Думаешь, защищаешь ее? Как бы не так! Если она не научится сражаться, получать травмы, падать, вставать и сражаться снова, Господь не направит ее во время Последней битвы, и она окажется там же, где и ты, – в аду. Ты ей вредишь.

Я сплевываю кровь, а когда снова поднимаю глаза на Джейкоба, то как будто вижу его – по-настоящему вижу – впервые. Передо мной стоит жирный злобный урод; сама не понимаю, с чего я вообще его когда-то слушала?

– Ударь ее.

– Нет.

Толпу моих Братьев и Сестер облетает явственный вздох изумления: никто не смеет так разговаривать с Центурионом, даже паршивая овца вроде меня. Никто.

Сузив глаза, Джейкоб делает шаг вперед.

– Либо ты ее ударишь, либо я.

– Мунбим, – дрожащим шепотом произносит Люси, – пожалуйста. Пожалуйста, ударь меня.

– Нет! – выкрикиваю я.

Джейкоба перекашивает. Он оглядывается по сторонам – лицо заливает смесь растерянности и гнева, – затем снова переводит глаза на меня.

– Даю тебе последний шанс, – рычит он.

– Катись к черту, – отвечаю я.

Во дворе повисает гробовая тишина. Долго, бесконечно долго Джейкоб молчит и только таращится на меня, побагровев лицом; грудь под джинсовой рубашкой вздымается и опадает. Потом – гораздо проворнее, чем можно было ожидать от такого жирного, обрюзгшего увальня, – он поворачивается налево и с размаху бьет Люси по лицу кулаком, отчего та подскакивает. Раскинув ноги и руки, она летит вверх тормашками, грохается на землю и визжит.

– НЕ-ЕТ! – кричу я и бросаюсь вперед, готовая вонзить пальцы в студенистую мякоть глазных яблок Джейкоба и вырвать их из глазниц. И это мне почти удается. Почти. Лоунстар перехватывает меня и отшвыривает в сторону, выбив из легких весь кислород – воздух со свистом выходит из меня, точно из лопнувшего шарика. Я ударяюсь головой о твердый грунт, перед глазами вспыхивает целая россыпь звезд, а Лоунстар уже рывком ставит меня на ноги и выкручивает за спиной руки. К нему подбегает Беар, и вдвоем они легко поднимают меня, крепко держа за запястья и лодыжки. Я сопротивляюсь, выкрикиваю ругательства и требую свободы – во имя всего святого! – но они лишь молча уносят меня со стрельбища.

Мои Братья и Сестры едва не налетают друг на дружку, спеша расступиться, причем все старательно отводят глаза, пока я продолжаю сыпать проклятьями, визжать и завывать. Отец Джон под белым дубом провожает меня взором, полным глубочайшего разочарования.

Когда меня уносят за угол Большого дома, в нагретом воздухе раздаются чудовищные звуки ударов и стонов: Джейкоб преподносит Люси урок, который отказалась дать я.

После

Я умолкаю. Лица двоих мужчин за письменным столом заливает бледность. Я не удивлена, хотя, уверена, именно этого рассказа агент Карлайл – да и доктор Эрнандес, чего уж там, – от меня и ждал: рассказа о жестокости, наказаниях и «пушках». Кровавые истории редко хорошо заканчиваются, зато практически всегда делают сюжет интереснее.

– Когда произошел случай с твоей подругой? – тихо, сдавленно спрашивает агент Карлайл.

– За три дня до пожара.

– То есть эта тренировка в Легионе была последней?

Я чувствую, как вдоль позвоночника ползут мурашки. Об этом я как-то не думала.

– Получается, да.

– Ты утверждала, что за нарушение правил вас не наказывали. – Голос доктора Эрнандеса звучит почти по-детски, как у подростка, который старается не дуться, и я еле сдерживаю смех. – Что мужчины и женщины в Легионе не испытывали страха. Почему ты так сказала?

Я пожимаю плечами. Я могла бы ответить честно: я не доверяла ему, когда он задал свой вопрос, и не вполне доверяю до сих пор, – но какой мне от этого прок?

Он бросает на агента Карлайла взгляд, в котором – на долю секунды – мне мерещится какая-то странная ревность, затем что-то долго царапает в одном из блокнотов. Когда наконец доктор Эрнандес поднимает глаза на меня, его лицо – это вновь лицо профессионала, лишенная эмоций маска.

– А ты? – спрашивает он. – Чем все закончилось для тебя?

– Беар и Лоунстар заперли меня в моей комнате. Я думала, как только тренировка закончится, меня отведут в Большой дом, но этого не произошло. Беар выпустил меня, когда колокол зазвонил к ужину.

– Как считаешь, почему тебя не наказали?

Пожимаю плечами.

– Может, отец Джон решил, что это будет плохо выглядеть, учитывая, что я одна из его невест. А может, еще обдумывал, как со мной поступить, а тут началось все остальное. Не знаю.

Доктор Эрнандес делает пометку, после кивает.

– Ты несколько раз упомянула Центурионов. Расскажешь о них поподробнее?

Я тоже киваю.

– Так отец Джон называл четверых членов Легиона, которым доверял больше всего.

– Странный способ он выбрал, чтобы продемонстрировать свое доверие, – вставляет агент Карлайл. – Я имею в виду, в конце. Но, наверное, тебе это известно лучше, чем кому-либо другому.

У меня екает сердце.

– В смысле?

– Я о том, что случилось в Большом доме, – поясняет агент Карлайл, – во время пожара. О том, что ты видела.

Доктор Эрнандес хмурит брови.

– Так, ладно, – говорит он. – Пожалуй, нам стоит…

– Я не заходила в Большой дом во время пожара, – говорю я.

– Точно? – прищуривается агент Карлайл.

– Точно.

Он в упор смотрит на меня. Я заставляю себя не отводить взгляд.

Спокойно, шепчет мне внутренний голос. Он не знает. Никоим образом не может знать. Просто сохраняй спокойствие.

– Ладно, – в конце концов сдается агент Карлайл. – Раз ты так говоришь, я тебе верю.

– Осторожно, – вполголоса предупреждает его доктор Эрнандес.

Агент Карлайл кивает, потом улыбается мне.

– Твой отец был Центурионом, верно?

– Кто вам сказал? – нахмуриваюсь я.

– Это сейчас неважно.

– Для меня важно.

– Почему?

– Меня напрягает мысль, что кто-то рассказывает вам о моей семье.

– Ты…

Во мне вскипает злость.

– Я не идиотка. Может, вы меня и держите за идиотку, но это не так. Если кто и мог рассказать вам, чем занимался мой отец после вступления в Легион, то только те, кто покинул Базу после Чистки. Все остальные мертвы.

Агент Карлайл кивает.

– Все, кроме твоих младших братьев и сестер. И тебя, – добавляет он.