Около 10 % тюремного населения в Великобритании в те годы составляли преступники, совершившие сексуальные преступления. Их и сейчас подавляющее большинство заключенных Уэйкфилда. Многие из них совершили страшные преступления, получившие широкую известность. Неудивительно, что журналисты испытывают нездоровый интерес к месту их содержания. В прессе оно получило название «Дом монстров».

Я с детства боялась монстров. Как-то вечером отец позволил мне засидеться допоздна, чтобы посмотреть по телевизору «Тварь из Черной лагуны»^[15] (я росла в 70-е годы, и главным источником впечатлений для меня был телевизор). Мама в тот день работала в ночную смену в психиатрической больнице, так что она не могла указать папе, что он поступает неправильно. Не знаю, почему ему показалось, что мне это понравится. Меня и так пришлось уводить с «Инопланетянина» через десять минут после начала фильма – так напугал меня маленький пришелец со странной походкой. «Тварь из Черной лагуны» я успела посмотреть всего три минуты. Этого мне хватило: чешуйчатая перепончатая лапа невидимого чудовища появилась из воды, а потом медленно исчезла, оставив на песке следы когтей. Почему-то тот факт, что чудовище прячется, напугал меня гораздо больше, чем сам его вид. Этот старый фильм впервые заставил меня задуматься, что опасные вещи не всегда находятся на виду.

Тюрьма в Уэйкфилде существовала с XVI века, но большинство ее зданий относится к Викторианской эпохе: длинные многоэтажные галереи камер, расходящиеся от центральной площадки в разные стороны, словно разбитый циферблат (время здесь действительно отсчитывалось и учитывалось очень тщательно). Такое радиальное устройство тюрем диктовалось теорией паноптикона^[16], предложенной английским философом XVIII века Джереми Бентамом. Он считал, что при подобной планировке один надсмотрщик, располагающийся в центре, сможет с легкостью следить за всеми камерами, а заключенные будут чувствовать постоянное потенциальное наблюдение, и это заставит их менять свое поведение к лучшему. Разумеется, на практике все время смотреть за всеми невозможно, и, если кто-то хочет совершить что-то недозволенное, достаточно всего лишь выбрать удобный момент. Когда я работала в этой тюрьме, дохлые голуби частенько выпадали из окон камер крыла А, выходящих наружу. Заключенные подкармливали птиц через отверстия, пробитые давным-давно, а потом (если им приходила в голову такая мысль) сворачивали им шеи и отправляли несчастных в последний полет, желательно в тот момент, когда внизу проходил кто-то из тюремщиков.

Психологи тюрьмы Уэйкфилд поручили мне черновую работу для исследовательского проекта. Мне предстояло беседовать со всеми заключенными, которые насиловали и убивали женщин. Цель состояла в том, чтобы разобраться с нарастанием агрессии и понять, что заставило насильника превратиться в убийцу. Я собирала информацию для последующего анализа, связанного с мотивационными типами насильников. Важно было понять, пытались ли осужденные компенсировать сексуальные нарушения, действовали ли под влиянием гнева, стремились ли ощутить власть и контроль, были ли садистами или последовали случайному порыву в подходящих обстоятельствах? Эти данные планировалось использовать для составления руководства для женщин – как следует действовать в случае сексуального нападения. Идея была такова: женщина, находящаяся под физическим и эмоциональным давлением нападавшего, должна была быстро определить мотивационный профиль преступника и выбрать определенную линию поведения, чтобы не быть убитой.

Поразительно, что такой серьезный опрос поручили юной выпускнице университета, не имевшей ни специальной подготовки, ни профессионального опыта! Не менее удивительно и то, что организаторы проекта изначально полагали, что отвечать за то, насколько жестоким будет в итоге преступление, должна сама жертва, а не напавший на нее злодей. Могу представить себе итоговый буклет (нечто подобное мы иногда видим в приемных у врачей): «Женщины! Невежество может привести вас к гибели! Мы настоятельно рекомендуем избегать изнасилования, но если оно все же произошло, используйте наше простое и удобное руководство!»

В первую неделю, еще до начала практической работы, я прошла стандартный инструктаж. Его проходят все новые сотрудники, не входящие в основной штат тюрьмы. Нам показали, где находятся туалеты, рассказали, что делать в случае пожарной тревоги и как носить ключи. Их нужно было тщательно пристегнуть цепочкой к поясу и желательно еще и прятать в сумочку. Доставая их на глазах у заключенного, следовало прикрывать их ладонью. Надо сказать, что во всех этих совершенно утилитарных пояснениях звучала одна мысль: существуют «они» и «мы». Это было как бы особой «фишкой», главным девизом Уэйкфилда. Эту истину обязаны были усвоить все, кто находится здесь.

Работники единодушно и активно поддерживали установку на суровое моральное противостояние. По одну сторону баррикад находились заключенные – сила зла, которых следует победить и подчинить. По другую – служащие тюрьмы, безупречные воины добра. Такой настрой вполне адекватно отражал упрощенное деление на хороших и плохих парней, которое еще в детстве усвоила из фильмов, просмотренных вместе с бабушкой.

В реальности это вовсе не было мирным соглашением, а, скорее, полной противоположностью тому, что сегодня называют «здоровой динамикой» или «безопасными отношениями», когда все стараются научиться ладить друг с другом. Накапливающаяся напряженность между тюремщиками и заключенными была ощутима почти физически. К примеру, за неделю до моего выхода на работу служащий тюрьмы совершал привычный утренний обход. Заключенный зарезал его бритвенным лезвием, прикрепленным скотчем к ручке зубной щетки. Если ты демонстрируешь желание помочь заключенным встать на путь исправления или предполагаешь в них наличие чего-то человеческого, это означает лишь одно: ты неправильно выбрал сторону и стал предателем. Один сотрудник Уэйкфилда честно заявил мне, что местные психологи пребывают в опасном заблуждении, потому что хотят творить добро. И к тому же все они лесбиянки.

Мне тогда не терпелось начать карьеру, и я с энтузиазмом взялась за проект. Мне выдали список фамилий и тюремных номеров заключенных, которые были осуждены не просто за убийство женщин, но и за изнасилование или сексуальное нападение. А еще я получила опросник – список всего самого ужасного и жестокого, что можно сделать с женщиной. (Кое о чем, например, о потрошении, то есть об извлечении внутренностей жертвы, я никогда не слышала, не говоря уже о том, чтобы связывать подобные действия с сексом.) Я должна была задать заключенному вопрос, совершал ли он нечто подобное, и, получив утвердительный ответ, продолжить расспросы. Нужно было узнать о поведении жертвы и проанализировать, к чему могли привести варианты ее реакции.

Опросник был очень длинным, каждое собеседование длилось часа полтора. Задавать подобные вопросы мужчинам – любым мужчинам, а осужденным преступникам в особенности – было, мягко говоря, дискомфортно. Я знала, что постоянно заливаюсь краской, но изо всех сил старалась быть «в первую очередь психологом и лишь во вторую – женщиной» (очень расплывчатый совет, который я получила от своей руководительницы).

Некоторые собеседования давались мне особенно тяжело. Один мужчина сказал, что откусил женщине сосок: он пришел в ярость, потому что она не пыталась сопротивляться. По его мнению, это доказывало, что нападение доставляло ей наслаждение, следовательно, она была «шлюхой». Исследования показывают, что не менее 70 % жертв изнасилования действительно не дают отпор, а как бы «замирают»^[17]. Если бы я встретилась с тем мужчиной сегодня, мы смогли бы профессионально и откровенно обсудить его мысли. Но тогда я не знала, как реагировать. Я инстинктивно дернулась, чтобы прикрыть собственную грудь, но вовремя заметила свою реакцию, опустила руку, записала его ответ и перешла к следующему вопросу. Другие заключенные сознательно осложняли мою работу: они просили меня подробно объяснить, что означают научные термины. («Мисс, а что означает пальцевое проникновение?») Скучающим и лишенным интимной жизни осужденным наши разговоры должны были казаться бесплатным сексом по телефону, а вовсе не научным исследованием. Меня сразу же бросили на глубину и оставили плавать среди акул.

Стоит отметить, впрочем, что в общении с преступниками у меня хотя бы был заранее намеченный сценарий. Взаимодействие с некоторыми коллегами давалось куда сложнее. На второй неделе я пришла в администрацию и попросила у дежурного офицера, ворчливого зануды, индивидуальный тревожный сигнал изнасилования (особую разновидность тревожной кнопки, отличающуюся от тех, какими были снабжены все служащие тюрьмы). Он повернулся к другим мужчинам, находившимся в той же комнате, и заявил:

«То есть ты думаешь, что на тебя сегодня нападут? Ребята, эта девчонка считает, что ее сегодня изнасилуют!»

А потом он потребовал, чтобы я поменяла туфли, если хочу получить сигнал. По его мнению, мои консервативные туфли на среднем каблуке будили в заключенных сексуальные фантазии. Я ушла из офиса, не добившись своего, но зато в своих туфлях. Меня душили слезы. Оказавшись вдали от осуждающих взглядов, я разрыдалась.

Какой совет я сегодня дала бы себе двадцатилетней? Обращай внимание на знаки, которые расставлены на твоем пути, как гигантские рекламные плакаты на оживленной торговой улице! Уже тогда зловещие сомнения закрадывались в душу, но страстное желание хорошо выполнить свою работу было сильнее. Начало карьеры сопровождалось бурным энтузиазмом. Мне казалось, что, если я дам хоть малейшую слабину или, того хуже, на что-то пожалуюсь, меня немедленно выгонят.

По прошествии нескольких недель симпатизировавший мне работник тюрьмы отозвал меня в сторону и спокойно сообщил, что ежедневный утренний обыск (служащий-мужчина тщательно ощупывал все мое тело, чтобы убедиться, что я не собираюсь пронести в тюрьму мачете) – необязательный пункт программы. Оказывается, такой процедуре подвергаюсь только я! Ничего подобного не проделывали ни с одной другой женщиной. И ни с одним другим мужчиной. Я стояла как громом пораженная!

Сегодня мы в лучшем случае назвали бы это недопустимым сексуальным домогательством. Но в то время я еще не представляла, что такое женоненавистничество. И уж точно не готова была заявить об этом. Это происходило в 90-е годы в Йоркшире, где в пабах по воскресеньям все еще выступали стриптизерши. Никаких хештегов еще вообще не существовало, не говоря уже о движении #metoo. После того разговора я просто начала со смехом отвергать «предложения» утреннего обыска. Интуиция подсказывала, что лучше просто посмеяться, чем устраивать истерику.

В Уэйкфилде располагался колледж тюремной службы. Центр обучения находился не в самой тюрьме, но поблизости от нее. Многие жители города работали тут, должности переходили из поколения в поколение. На охранных должностях некоторые люди самоутверждались, упивались своей властью. Когда в 2004 году я прочитала в докладе главного королевского инспектора тюрем о том, что в Уэйкфилде «чрезмерно строгий режим», а некоторые сотрудники проявляют неуважение по отношению к заключенным, это не стало для меня неожиданностью.