А вот что я чувствую, так это страх оттого, что я взрослая, я одна в этом огромном-преогромном лофте, где так много CD-дисков, пластиковых пакетов, журналов, грязных носков и разбросанных грязных тарелок, под которыми уже почти не разглядеть пола. Я уверена, что мне некуда бежать, что я даже выйти не смогу без того, чтобы споткнуться и упасть, и я знаю, что хочу выбраться из этого бардака. Я хочу выбраться. Никто никогда не полюбит меня, я проживу свою жизнь и умру в одиночестве, ничего не добьюсь, стану никем. Ничего не получится. И обещание, что по ту сторону депрессии лежит прекрасная жизнь, ради которой стоит не убивать себя, – окажется ложью. И я останусь в дураках.

Ночь субботы вот-вот перейдет в утро воскресенья, и я лежу на полу в ванной, свернувшись, как эмбрион в материнской утробе. В волнах из черного шифона, раскинутых по кипенно-белым плиткам, я, должно быть, похожа на большую черную лужу. Я плачу и не могу успокоиться. Те двадцать с чем-то человек, которые сидят в гостиной, нисколько не встревожены тем, что со мной происходит, если они вообще что-то заметили между красным вином, затяжками оставленного кем-то косяка и мерным потягиванием Becks или Rolling Rock^[43]. Мы с Джейсоном, моим соседом по квартире, решили устроить вечеринку – правда, не думали, что заявится сотни две человек. А может, и думали. Я не знаю. Может, в глубине души мы по-прежнему пара ботаников, что восторженно хватаются за шанс стать популярными в старшей школе, и мы понимали, на что идем.

Не знаю.

Кажется, абсолютно все пошло не так. Сначала Джейсон открыл дверь на пожарную лестницу, потому что в мешанине тел, несмотря на середину января, стало слишком жарко, а мой кот решил сбежать через шесть пролетов вниз, во двор, а там заблудился, испугался и принялся мяукать как сумасшедший. Я на нервах, босиком, так и побежала вниз, и было жутко холодно, и не по себе оттого, что пришлось возвращаться в толпу людей, и всем надо было говорить: «Привет, как дела?» – а они даже не знали, что у меня есть кот, на котором я помешана. Зэп и я ненадолго спрятались в моей комнате. Он свернулся на подушке, делая вид, что я сама виновата в произошедшем. А потом мой друг Джетро, заметив, как меня пугают все эти люди, предложил смотаться на Сто шестьдесят восьмую улицу за кокаином, чтобы немного поднять мне настроение.

Вообще я принимаю так много психотропных лекарств, что стараюсь избегать легких наркотиков. Но Джетро предложил найти что-нибудь, что хотя бы чуть-чуть поднимет мне настроение, что заставит меня выбраться из-под одеяла, и я подумала: конечно, почему нет?

Да, еще: возможно, меня так легко переубедить, потому что пару недель назад я перестала принимать литий. Не то чтобы я мечтала о смерти, и я точно не Эксл Роуз и не думаю, что литий отнимает у меня мужественность (он якобы перестал принимать литий после того, как первая жена сказала, что у него не стоит, как раньше, и секс стал отстойным; у меня-то нет аппарата и причин страдать такой фигней). Но около месяца назад я сдавала кровь в лаборатории, и оказалось, что у меня необычайно высокий уровень тиреотропного гормона (ТТГ) – раз в десять выше нормы, а это значит, что литий сеет хаос у меня в щитовидке, а это значит, что я могу просто слечь. Базедова болезнь, то есть проблема со щитовидкой, передается в моей семье по наследству, а если ее лечить, становишься толстой, а еще эти мерзкие выпученные глаза и куча симптомов, при одной мысли о которых я впадаю в депрессию сильнее, чем когда просто не пью литий. Так что я прекратила его принимать. Психофармаколог (мне нравится называть его офис «Домом Крэка на Пятой авеню», потому что он реально только и делает, что выписывает рецепты и раздает таблетки) сказал мне, что это ошибка. Если что и случится от лития, сказал он, то это будет базедова болезнь наоборот (это что еще значит? Что мои глаза съежатся и будут как две мелкие морщинистые изюмины?), но я ему не доверяю. Он дилер, и продолжать грузить меня дурью в его интересах.

Но он был прав. Без лития я как будто начала растворяться. Иногда мы сидели с Джейсоном в гостиной, читая rehcbd, я тарахтела без остановки, изливая на него все свои идеи, скажем, о распаде института семьи в Америке в конце XX века и о том, как это связано с упадком аграрного общества. В такие моменты Джейсон просто сидел рядом, погрузившись в статью, думая о том, заткнусь ли я когда-нибудь. Впрочем, большую часть времени я была другой: обессиленной, гладкой и простой, слабой, выцветшей.

Мне на самом деле нужен был литий. Но я твердо намеревалась с него слезть. И если кокаин сможет мне помочь, так тому и быть. Да, кокс вреден во всех смыслах, но, во всяком случае, от него у меня не будет заболевания щитовидки, и он не превратит меня в копию моей истеричной, измученной, переутомленной матери, только помоложе. Так что я занюхала пару дорожек в ванной вместе с Джетро прямо с диска The Pogues^[44]. Не прошло и пяти минут после того, как кокс поплыл в голове, как мне стало намного лучше. Я выбралась в гостиную, смешалась с гостями и стала знакомиться со всеми. Подходила к незнакомцам и спрашивала, весело ли им. Когда приходили новые гости, я встречала их поцелуями в обе щеки, по-европейски. Предлагала пиво или смешать «отвертку», показывала квартиру или куда можно бросить пальто. Говорила всякие фразы вроде: «Есть кое-кто, с кем вы просто должны познакомиться». Брала девушек за руки и тащила через всю комнату: «Слушай, там есть парень, он просто твой». Я была великодушна и общительна, и все такое.

Через пару часов меня начало отпускать. Я не пью, так что смягчить отходняк алкоголем не вышло. И внезапно все стало уродливым, гротескным. Жуткие голограммы скользили по стенам, как кислотные вспышки без цвета, без удивления, без какого бы то ни было наполнения. Внутри нарастала паника, словно что-то нужно было успеть до того, как меня окончательно отпустит кокс, и лучше бы до того, как я рассыплюсь окончательно. Парень, с которым я провела отвратную ночь и который пообещал мне позвонить и не позвонил, но зато заявился на вечеринку, и я поняла, что готова разобраться с ним. Отец, которому мне вдруг захотелось позвонить, пусть даже просто напомнить, что он так и не выплатил алименты за четыре года в старшей школе, когда я никак не могла найти его. И еще миллиард других дел, вот только я не могла вспомнить, каких именно. Все, что я знала, – я хочу прожить еще пару минут в этом зачарованном, волшебном, заведенном состоянии. Еще немного времени, чтобы побыть свободной, легкой, чтобы забыть про любые границы и ограничения перед тем, как вернуться в свою депрессию. Мне нужно было больше кокса. БОЛЬШЕ! КОКСА! СЕЙЧАС! Я стала шарить по ванной, выискивая пропущенные песчинки порошка, чтобы еще немного продержаться.

Пока я ощупывала раковину и шарила по полу, пришло странное чувство, что в восьмидесятых такое поведение, может, и было нормальным, но здесь и сейчас, в аскетичные и взрослые девяностые, оно казалось дико глупым и вышедшим из моды. И я напомнила себе, что жизнь – это не история, которую создают СМИ, и черт меня возьми, если я откажу себе хоть в чем-нибудь из-за Лена Байаса^[45], или Ричарда Прайора^[46], или кого-нибудь другого.

Так что я собираюсь предложить Джетро вернуться в Испанский Гарлем и добыть еще немного этой дряни. В голове – планы, грандиозные мысли, списки всех, кому я позвоню, когда снова стану смелой под коксом. Я решаю провести ночь за работой над эпическим марксистско-феминистским исследованием про библейских злодеек, за которое планировала взяться последние несколько лет. А может, найду круглосуточный книжный, куплю «Анатомию Грея», вызубрю наизусть за несколько часов, подам документы на медицинский и стану доктором, и решу все свои проблемы, и чужие тоже. Все, я все решила: все будет просто прекрасно.

Но я падаю на кровать и начинаю биться в истерике раньше, чем берусь хоть за один пункт своего списка.

Кристина, моя лучшая подруга, заходит узнать, все ли в порядке. Заходят еще какие-то люди, ищут разбросанные по моей кровати пальто, а я огрызаюсь на них и посылаю всех к черту. И кричу на Кристину, требуя назад свою комнату и свою жизнь. Очередь переходит к Зэпу, и его тошнит прямо на пальто, а пальто, видимо, принадлежит парню по имени Роланд – но раз уж он заявился в мою ужасную ночь и в мой дом с таким именем, так ему и надо.

Я чувствую, всем телом чувствую, что сейчас взорвусь, хотя и сама не могу объяснить почему, а что еще хуже – ничего не могу с этим сделать. Больше всего меня беспокоит, что вся эта сцена, что я разыгрываю, свернувшись калачиком на полу в ванной, кое-что мне напоминает. Напоминает всю мою жизнь.

Прямо за французскими дверями, которые ведут в мою комнату, Кристина, Джейсон и еще кое-кто из друзей – Ларисса, Джулиан, Рон – устроили совещание. Я их слышу, слышу всю эту дискуссию полушепотом, они явно не особенно взволнованы, не так, как бывало пару лет назад. Они видели все это много раз. Они знают, что я справлюсь, я выживу, это может быть жесткий ПМС, а может быть – скорее всего, – отходняк от кокаина. А может, причину и не нужно искать.

Так и представляю, как Джейсон говорит: «У Элизабет сейчас, ну, один из этих эпизодов». Представляю, как Кристина говорит: «У нее снова едет крыша». Представляю, как они говорят, что проблема в биохимии мозга, но что будь я умницей и принимай я литий, такого бы не произошло.

И когда я, спотыкаясь, добредаю до ванной, захлопываю обе двери и вжимаюсь в пол, я уже точно знаю, что они никогда не поймут философской дилеммы, объясняющей мое состояние. Я знаю, что когда я принимаю литий, со мной все в порядке, что я могу переживать взлеты и падения, могу встретить поражение с гордо поднятой головой, что я – хорошая. Но когда я остаюсь сама по себе, без лекарств, с головой, очищенной от дурацкой смеси разумного и нормального, я по большей части спрашиваю себя только вот о чем: почему? Почему надо быть мужественной в этой борьбе? Быть взрослой? Зачем смиряться с несчастьями? Зачем благородно отказываться от безумств молодости? Зачем терпеть всю эту хрень?

Конечно, я не хочу вести себя как капризный, избалованный ребенок. Я знаю, что без тьмы не бывает света и все такое, но в моем случае истерика и кризис – это обычная, слишком обычная схема. Я думала, что все эти голоса в моей голове придут и уйдут, но, похоже, они поселились во мне надолго. Я же принимаю эти чертовы лекарства годами. Сначала мы считали, что они просто приведут меня в чувство, и тогда я смогу перейти к психотерапии, но сейчас уже ясно, что болезнь хроническая, и что если я намерена хоть как-то продолжать жизнь, то должна навсегда смириться с лекарствами. Одного прозака мне уже не хватает. Месяц без лития – и я чуть не тронулась. Я задумываюсь всерьез: может, я одна из тех людей, вроде Энн Секстон или Сильвии Плат^[47], для кого смерть становится облегчением и кто может сколько-то лет пожить простой, скромной жизнью, может даже вступить в брак, завести детей, оставить писательское наследие – и, возможно, оно будет чарующим и прекрасным, таким, какими, наверное, были и они сами. Но в конце концов ни одна из них не смогла жить с острой, бесконечной, доводящей до желания со всем покончить болью. Может, я тоже умру молодой и несчастной, оставив за собой только мертвое тело с головой, засунутой в духовку. Сжатая, как пружина, в слезах в разгар субботней ночи – я не видела другого пути.