Зоя Викторовна одна. У нее был муж, а детей не случилось. Ее мужа Илья помнит – тоже работал в школе. Физик. Умер, когда он учился в начальных классах. Илья расстроился, даже немного поплакал – лет до десяти он частенько плакал, правда, где-нибудь спрятавшись. Муж Зои Викторовны – имя-отчество он, конечно, забыл – представлялся настоящим ученым. Пышные волосы, горящие глаза, быстрая походка, часто – синий халат с торчащей из нагрудного кармашка ручкой. Он напоминал Дока из любимого Ильей в детстве фильма «Назад в будущее».

Говорят, после его смерти Зоя Викторовна такой и стала. Не сразу. Постепенно гасла. Илья скучал на ее уроках – она рассказывала неинтересно, через силу, иногда велела самим читать параграф и садилась за свой стол или отходила к окну и смотрела на улицу. Ученики потихоньку начинали перешептываться, толкаться, баловаться; Зоя Викторовна долго, казалось, не слышала этого, а потом била кулаком по столу или подоконнику, и класс стихал на несколько минут, она же снова куда-то погружалась.

Теперь Илье было стыдно за их поведение, хотя школьники всех времен и народов так настроены: их нужно на уроке занимать. Или увлекать материалом, который они проходят, или давать контрольную, самостоятельную. А вот такое: читайте параграф, а я отвернусь, – они не принимают. Вернее, воспринимают как свободу. А свобода в их возрасте – производить шум.

– Здравствуйте! – громко сказал Илья и остановился; сейчас, проведя почти полгода не здесь, он соскучился, казалось, по каждому земляку, и хотелось, чтобы все увидели: он вернулся.

Зоя Викторовна приподняла лицо, не сразу, выбираясь из дремы или, может, воспоминаний, нашла взглядом Илью. Не улыбнулась, но кивнула. Уже немало.

– Как ваше здоровье?

– Не спрашивай…

– Может, что помочь?

– Да что тут поможешь…

Она говорила спокойно, без боли и слез, которые часто стоят в горле у старых людей. Но это спокойствие было страшнее боли, рыданий – какое-то неживое. И Илья торопливо пошел дальше. Даже пальцы в кармане собрал в фигу – боялся, что и на него перейдет это состояние. Заразит, сделает таким же…

В доме, где живут Завьяловы, обитаемы обе половины. Вернее, дом теперь на них одних – уезжая, соседи продали свою половину за копейки. Вряд ли Завьяловы верили, что всё наладится, – просто ехать было некуда. Да и отец имел надежную работу – врача-травматолога в больнице. «Что-что, – частенько повторял, – а больницу не закроют. Каждого за сто кэмэ до центральной не повезешь».

Больница, правда, сильно скукожившаяся за последние годы, действительно продолжала существовать, Колькиного отца не сокращали. Вывихи, растяжения, порезы, переломы в поселке – частое дело…

Илья повернул кольцо на калитке, вошел во двор. Загремела цепь, на него метнулся со сдавленным хрипом завьяловский пес.

– Рича, это я. Я. Не узнал?

Пес остановился как вкопанный, несколько секунд смотрел на Илью и завилял хвостом.

– Ну вот, молодец. Привет. – Можно и погладить, хотя не стоит пока. – А Колян где?

Рича мотнул головой, словно пытаясь показать.

Колька, как и все Завьяловы, оказался на огороде. Женщины – мать, бабка, две сестры – стояли кверху задом над грядками, пололи, а Колька с отцом и братом занимались картошкой.

Илья вздохнул – завтра подобная работа ждала и его.

– Лето путём не началось, а вся заросла, – сказал Колька, словно оправдываясь, а уже после прислонил тяпку к забору, обнял Илью, встряхнул; был он всегда крепче, мощнее. – Здорово! На каникулы?

– Угу. А ты дембельнулся?

Вопросы, конечно, глупые, но нужно было с чего-то начинать после года с лишним, что не виделись, не общались почти – короткие телефонные переговоры не в счет.

– Пойду с Илюхой посижу. – И, не дожидаясь ответа от отца или матери, Колька повел его с огорода. – В избе или у меня?

– У тебя.

С детства Колька в основном обитал во времянке – пристройке к летней кухне. Оборудовал себе там нечто вроде штаба. Фотографии машин, оружия из журналов, разные пацанские игрушки – ножи, самострелы, рогатки с иссохшей теперь и полопавшейся резиной… Стол, топчан… Илье вспомнилось, что Колька заживался здесь до поздней осени, и каждый раз его мама, теть Рая, жаловалась маме Ильи: «Не идет в избу, а уже морозы какие. Замерзнет там…»

– Падай, – кивнул Колька на топчан. – Как дела-то?

Был он радостный, светился улыбкой. И Илья мысленно упрекнул маму: «Ничего он не кривится. Наоборот. Теть Рая опять заполошит».

– Нормально, – ответил. – Приехал вчера, сегодня вот за земляникой съездили…

– Опять собирательство? – И Колькина улыбка превратилась в язвительно-болезненную усмешку; Илья понял – мама говорила правду.

– Ну, надо, – отозвался как-то робко, как младший. – Я вообще-то против, но как им сказать…

– В каком смысле – против?

– Ну, – это «ну» его самого раздражало, но без него не получалось, – чтоб за учебу платить.

– Хм, а как еще?

– На бюджет перевестись. Но для этого все экзамены надо на пять и зачеты с первого раза…

– Да, ты говорил, – перебил Колька, – помню. А тебе не дают. И не дадут, потому что им это невыгодно.

– Наверно…

– Да не наверно, а точно.

– Ну да… А ты как дембельнулся? – Надо было перевести разговор, обсуждать свои проблемы Илье не хотелось. – Давно?

– Недели две. Три дня всего переслужил. Нормально, в общем. Всё там было нормально. Здесь вот… Короче, родакам помогу и свалю осенью.

– Куда? – не столько удивился Илья, а заинтересовался, будто ответ Кольки мог открыть и ему новый путь, который он все последние месяцы пытался найти. – В город?

– Ково в город! Кому я там нужен?

– А куда?

Колька смотрел в мутное, маленькое оконце. Морщился и поводил плечами, как бы выбирая подходящий вариант. Выбрал:

– Туда. В армию обратно.

– Не понял.

– Что? Контракт заключу. Нас уговаривали, но никто не повёлся – домой сильно хотели. А что тут? Картошку тяпать и потом ее есть, чтоб весной посадить и снова тяпать? Жил бы в городе, там хоть какие-нибудь варианты, а тут…

– Да ну, Колян, какая армия? – Илья испугался, точно забирали его самого. – Ты же ее ненавидел.

– Ну и дурак… Нормально там. Одет, сыт, да и делать ничего не надо особого. Не картошку тяпать, мошку кормить.

– А родители в курсе?

Колька покривился. Ответил с усилием:

– Нет пока.

– Они офигеют. Они ведь сами тебя прятали, а теперь…

– А что они?.. Что могут предложить? – Колька стал злиться. То ли на Илью, то ли на родителей, а может, на себя самого.

– А почему они должны предлагать? Ты колледж закончил, диплом есть…

– И куда я с ним?

– На стройку.

– Ага, ждут меня там… Я узнавал, – другим уже голосом, упавшим, продолжил Колька. – Там киргизы одни. Не нужны мы. Нет вакансий… Короче, уйду на контракт – двадцатка в месяц плюс жратва, жилье, одежда.

– Обмундирование, – едко поправил Илья, надеясь этим бездушно-казенным словом изменить его решение. Да и не верил, впрочем, что это решение. Скорее всего, депрессуха после года в казарме. Говорят, она часто случается: едешь из армии и чувствуешь себя королем жизни, весь мир у твоих ног, а на самом деле ты песчинка и куда-то надо прибиваться, чтоб не утащило в открытое море.

6

Колька не предложил погулять, пивка выпить, и Илья об этом не заикнулся. На самом деле, не хотелось. А хотелось спать. Уснуть надолго, встать другим. Сильным, бодрым, знающим, как жить дальше…

Проспал до девяти – в первые дни здесь спалось всегда глубоко и сладко; родители наверняка давно уехали, сестры в доме не было. Побродил по комнатам, посидел на кухне перед столом, на котором что-то ждало его, прикрытое полотенцем. Так всегда делала сначала мама, когда кто-нибудь не приходил на завтрак, обед или ужин, а потом эту привычку переняла Настя. Она теперь в основном готовила. Вкусно готовила, и даже из мясной обрези могла сделать отличное жаркое или рагу. Или как это там называется.

Сидел, прислушивался к себе, как к постороннему. Нет, сильным и бодрым не стал. Решение не появилось. Вернее, знание… Да, для решения нужно знание. Без него любое решение будет ошибкой.

Есть не хотелось. Надел треники, вышел во двор. Запрыгал на задних лапах, радуясь, Пират. Его лет пять назад завели вместо умершего Трезора. А до этого был Буран. До Бурана, кажется, Топаз…

Прошел мимо. Пират опустился на все четыре лапы. Наверно, обиделся… Через хоздвор – на огород. Да, сестра там. Конечно, полет грядки. Летом, каждое лето, это главное занятие – полоть. Рвать, рвать, рвать траву…

– Насть, ты собаку кормила? – крикнул, чтоб показать, что проснулся, включился в хозяйственные заботы.

Сестра поднялась с корточек – полола, слава богу, не как большинство, кверху задом, а присев, – кивнула:

– Да… Доброе утро!

– Доброе… А куриц?

– И куриц. Иди сам поешь. Там оладьи на столе, варенье. Молоко в холодильнике.

– Спасибо.

Медленно, натужно втягивался в ту жизнь, что была когда-то привычной, естественной. Никакой другой он и не знал. Но теперь за четыре с лишним месяца отвыкал, и она казалась не то чтобы тяжелой, а неправильной, что ли, устаревшей. Цивилизация давно ушла вперед, а такие вот островки остались.

Нет, не так. Совсем не так. Их поселок был новой цивилизацией – коттеджи и многоэтажки, центральное отопление. Участки земли воспринимались не как источник пропитания, а… Как там англичане, американцы называют? – газоны, лужайки. Вот именно. Земля под мягкую красивую травку, а не под картошку. Но жизнь повернула так, что эти сотки – гарантия не умереть с голоду. Редиска, огурцы, морковка. Помидоры и перцы в тепличках. И картошка, картошка. Вареная картошка с молоком, с редиской и редькой в сметане, жареная, печеная, тушеная, пюре…

Илья застал время, когда родители держали свиней, кроликов, но потом с кормами стало туго – местная ферма закрылась, покупать комбикорм, зерно стало негде. Нет, его продают на окраине города, но по таким ценам, что кормить ими скотину – в убыток. А на траве и морковке даже кролики не протянут… Есть у них теперь десяток кур, и те вечно полуголодные – овес или пшеничные отруби сыплют им буквально по две-три горсти утром и вечером, остальное – трава, иногда недоеденное собакой, муравьиные яйца из обнаруженных на огороде муравейников…

Илья жевал оладьи, запивал голубоватым, со снятыми сливками, молоком, вспоминал, готовился к двум месяцам полузабытой и на самом-то деле чуждой ему теперь жизни. Боялся, что не выдержит и скажет: «Не могу. Всё». И этим убьет последние силы родителей.

Но пошли дни, и мышцы постепенно привыкали к физическому труду, кожа – к укусам, руки – к крапиве и иглам осота, мозг – к однообразной работе. Да и удачи родителей на рынке помогали. В первую поездку заработали пусть не шесть тысяч, как планировал папа, но почти четыре, во вторую – снова повезли в основном землянику – три семьсот. Пошла жимолость, потом черника, «виктория» на огороде. Постепенно созревала клубника на увалах.

– Ничего, соберем, – бодрился отец, глядя, как мама кладет в конверт очередные тысячные бумажки. – Там брусника будет, грибы, ковыль… – Смотрел на Илью просящим поддержки взглядом, и Илья кивал, тоже бодро отзывался:

– Да, получится.

Уверенности, что всё у них тут прочно и надежно, добавляли известия из большого мира: в Иркутской области наводнения, есть погибшие, сотни домов разрушены, в Баренцевом море сгорела подводная лодка, в Киеве обстреляли здание телеканала, в Швеции упал самолет, в Африке вспышка вируса Эбола, много умерших… Погудины ужинали под программу «Время» и сочувствовали…

С Валей Илья встречался редко. У нее тоже хватало дел, да и не рвался он встречаться – не знал, как перешагнуть ту грань, что отделяет до сих пор полудетскую их дружбу от взрослых отношений. Понимал, пора перешагнуть, и не мог. А может, и не хотел. Не признавался в этом себе, даже мысли не допускал, что не хочет, но где-то там, в самой глубине того, что называют душой, тлело: «Не надо, ведь тогда придется навсегда с ней, а иначе станешь предателем».