Следующей ночью и в последующие ночи, когда он проводил кончиками пальцев по ее коже, Аннабель закрывала глаза и трепетала, вспоминая, как пальцы Кенджи щекотали воздух, изображая летящие искры. А теперь эти пальцы трогали ее, забираясь в такие места, куда раньше никто не удосуживался проникнуть. Секс с Кенджи был захватывающим, интересным и увлекательным, и Аннабель удивлялась, как ей повезло, но у Кенджи было другое объяснение. Это «эн», сказал он, это их судьба или предназначение, таинственная связь, возможно, оставшаяся с прошлой жизни, соединила их вместе в этой.

Прав ли был Кенджи? Как на Земле, на этой огромной планете с населением в восемь миллиардов человек, удается встретиться двум маленьким человеческим существам, предназначенным друг для друга? Более циничный человек, чем Кенджи, сказал бы, что это невозможно и вообще ничего этого нет. В смысле, предназначения. Да, конечно, люди встречаются и влюбляются, но эти встречи случайны, и удачная встреча – дело случая, а предназначение – это просто выдумка, история, которую они рассказывают себе потом.

Но ведь хорошая же история! В конце концов, для нас-то это самое главное. Если разобраться, мы, книги, для того и существуем, чтобы пересказывать эти ваши истории, держать их в себе и хранить под нашими обложками столько, сколько это в наших силах. Мы как можем стараемся порадовать вас и поддержать вашу веру в необходимость оставаться человеком. Мы сопереживаем вам и беззаветно верим в вас.

Но возникает другой вопрос: вам никогда не приходило в голову, что у книг тоже есть душа? Слушая эту романтическую историю о двух несчастных влюбленных, вы не задумывались о том, как ее воспринимаем мы? Потому что если граница между «я» и «ты» действительно проходит по коже, то вот этим вашим мгновениям страстного нарушения границы, называемым любовью, мы ужасно завидуем. Правда-правда. Мы завидуем вашим телам. А как же? У нас, у книг, тоже есть тела, но нет органов, необходимых для восприятия мира. Кожа, покрывающая наши обложки, под которой хранятся слова, отличается от вашей. Наша кожа, сделана ли она из бумаги, пергамента или ткани (или, как в последнее время, из какой-нибудь комбинации пластика, стекла и металла), выполняет аналогичную функцию обозначения границы, но даже самый изящный из наших покровов не позволяет нам испытать удовольствие, доступное вам. Мы не можем ощутить экстаз слияния себя с другим.

Конечно, вы можете сказать, что литературное творчество – это тоже своего рода страстное пересечение границ, но оно по своей сути бестелесно, как-то более расплывчато и условно. Мы зависим от вас в своем воплощении; мы существуем потому, что вы существуете. Поэтому хоть мы и чувствуем, как ваши пальцы перелистывают наши страницы, и можем описать словами вкус горьковатого кофе, или пикантного соуса, или, например, соленой спермы, что порой капает на наши страницы, мы не можем ощутить этого так, как вы, – на языке, на коже, внутри вашего человеческого тела.

Как тут не почувствовать себя обделенным, лишенным чего-то важного.

Признанные эксперты в делах любви, мы способствовали ее проявлениям большим количеством способов и слов, чем любой из вас может себе представить, и все же мы никогда не испытаем, каково это – взять руку возлюбленной и прижать ее к своим губам… Ах, если бы у нас были губы! Нет, это правда, что вы многих из нас любили, обнимали, ласкали и даже нежно целовали, и всем этим мы очень дорожим, но… в тот момент, когда дело доходит до настоящего «занятия любовью», нас небрежно сбрасывают с кровати! И вот мы валяемся на полу, вниз лицом со смятыми страницами, а в это время за нашей спиной разворачивается неведомое действие.

Иногда все-таки хочется заняться любовью. А вы как думали? В конце концов, мы безумно любим вас. Мы, рабы ваших навязчивых идей, по себе знаем, каково это – попасть в переплет и быть предметом воплощения эротических фантазий. И в то же время мы понимаем, что наш удел – всего лишь праздные фантазии, которые помогают нам скоротать время.

Фантазии – это то, в чем мы, книги, безусловно, преуспели. Но настоящие истории – те, которые происходят на самом деле, – принадлежат вам.

Гм… так на чем мы остановились?

Бенни был зачат в 2001-м – в том году началось будущее. Забеременев, Аннабель бросила учебу и устроилась работать в агентство по мониторингу СМИ. Кенджи бросил курить травку, и они переехали в маленький двухэтажный дом на окраине Чайна-тауна. Все, что они смогли себе позволить – снять половинку довольно ветхого строения, но там имелся маленький дворик, где мог бы играть ребенок, а недалеко от дома проходили автобусные маршруты, и это было хорошо, потому что ни Аннабель, ни Кенджи не любили водить машину. Кенджи устроился в джазовый оркестр, игравший биг-бэнд, ска и современную клезмерскую музыку. Он был талантливым музыкантом, к тому же японский кларнетист в порк-пае, игравший старые еврейские мелодии типа «Гимпель-дурачок» и «Ой, С’из Гут», вызывал интерес у публики. Когда стало ясно, что Кенджи – их фишка, музыканты поменяли название группы на «Кенни Оу и Клезмонавты». Они начали гастролировать по штату. Влюбленные поженились. Жизнь была прекрасна.

Аннабель была счастлива как никогда. Она была творческой натурой, и беременность ее вполне устраивала. Собственное тело казалось ей неким плодородным континентом, наполненным новой жизнью. Кенджи, неутомимый исследователь этого континента, придумал другую метафору. Когда они на первом УЗИ увидели изображение своего сына на экране, Кенджи воскликнул: «Это космическое дитя! Он как крошечный астронавт во анабиозе!» С тех пор они так его и называли: «Наш космический ребенок. Ребенок нашей мечты. Наш крошечный астронавт». Лежа в постели, они смотрели «Космическую одиссею 2001 года» и представляли себе зародыш, плавающий в внутреннем космосе Аннабель.

«Это будущее», – бормотал Кенджи, поглаживая ее вздувшийся живот, и она до сих пор помнила то трепетное чувство, которое тогда испытывала, какую-то смесь страха и возбуждения. Но если у нее и возникала тревога, Аннабель держала себя в руках, занимаясь каким-нибудь делом. На четвертом месяце, когда живот начал расти, она купила пряжу и спицы, чтобы вязать пинетки и чепчики. Она стала читать книги с советами по родам и воспитанию детей. Связала крючком детское одеяльце. Нашла сайт «сделай сам», где объясняли, как шить мягкие игрушки из поношенных свитеров. Сшила кашемирового слоника.

«Леди-ножницы», у которых беременность Аннабель вызвала живой интерес, вырезали для нее из журналов полезные статьи, которые она складывала в папки. По пути домой она часто заходила в пристройку Публичной библиотеки, где продавались списанные детские книги. Обычно это были старые, истрепанные книги или такие, содержание которых устарело. Большая красная надпись «списано» на титульных листах напоминала тюремную татуировку, клеймившую их как неугодных. Аннабель жалела эти книжки со стертыми углами и загнутыми страницами: они выглядели такими понурыми и заброшенными. Она отказалась от своей мечты работать в детской библиотеке, но все равно хотела помочь книгам. Продавали их за гроши. Аннабель с удовольствием спасала их, давала им кров, и книги были ей благодарны.

Молодожены потихоньку начали приводить дом в порядок. Их квартирная хозяйка, миссис Вонг, жила во второй половине дома. У нее был один сын, угрюмый подросток с большим родимым пятном на щеке, фиолетовым, как от пролитого портвейна.

Миссис Вонг постоянно жаловалась на него, называя его негодным сыном, и поскольку они поначалу не знали его имени, то между собой называли его просто Негодный. Негодный Вонг водился с плохой компанией и очень редко бывал дома, так что миссис Вонг стала обращаться за помощью к Кенджи. Кенджи ей понравился, потому что тоже был азиатом, а еще он был «рукастым». Он починил все водосточные желоба, отремонтировал крыльцо и перекрыл крышу. Он помогал миссис Вонг ухаживать за крохотным огородиком, а она за это сделала скидку по квартплате и прощала Кенджи его ворон.

Аннабель покрасила стены в детской в красивый небесно-голубой цвет. Она купила полки для книг и сшила занавески на окна. Как-то раз возле мусорного бака в переулке она нашла отличное деревянное кресло-качалку. Одна из боковин качалки расшаталась, а подлокотник был сломан, но Кенджи помог его починить, а на верхней панели спинки кресла она нарисовала симпатичную корову, перепрыгивающую через луну. Они поставили кресло в детскую, и пока Кенджи играл на свадьбах и бар-мицвах, Аннабель сидела там, покачиваясь, вязала и мечтала о будущем. Когда Кенджи приходил домой, он ложился на плетеный коврик у ее ног, и она читала ему спасенные библиотечные книжки. В них было много сказок, стихов и детских считалочек. «Эй, диддл-диддл, кошка и скрипка…» Аннабель говорила, что так Кенджи быстрее усвоит английский, и она прекрасно читала вслух, но Кенджи мало обращал внимания на смысл. Скорее, он слушал голос жены, как музыку, а некоторые слова казались Кенджи такими красивыми, что у него слезы выступали на глазах, и он даже начинал аккомпанировать, подбирая мягкие аккорды на гавайской гитаре. Сказки и стишки превращались в песни, и когда малыш в животе подрос, они начали петь ему. Кенджи не знал ни одной из детских песенок, на которых росла Аннабель, и она научила его петь «У Мэри был маленький ягненок», «Лондонский мост рушится» и «Греби, греби, плыви на своей лодке». Перебирая струны, Кенджи повторял за ней слова, пытаясь подладить язык под звуки английского языка, специфичный губной «л» и мягкий округлый «р».

– Греби, – говорила Аннабель.

– Глеби, – повторял Кенджи и удивлялся, не понимая, почему она со смехом качает головой.

– Ладно, попробуй так: скажи «А-а-а»… Теперь закончи звуком «р», как будто откусываешь кусочек сочного шоколадного торта. А-а-а-р. А-а-а-р. Язык должен быть там, где смыкаются зубы, как перед тем, как на него попадает шоколад.

Еще до рождения, плавая в теплом жидком космосе маминого живота, Бенни слышал голоса родителей. Эти загадочные звуки доносились откуда-то издалека, едва пробиваясь сквозь вязкий ритмичный стук материнского сердца. «Греби, греби, плыви на своей лодке, – слышал он. – Жизнь – всего лишь сон».

Ребенок родился в январе. Страна все еще переживала последствия 11 сентября, и Аннабель была рада, что отпуск по уходу за ребенком избавил ее от читки новостей. Несколько месяцев после рождения сына Аннабель и Кенджи не включали телевизор и радио. Они укрылись в своем тихом мирке и подолгу лежали на боку в постели, положив между собой крошечного Бенни, как две круглые скобки вокруг звездочки.

(*)

Свернувшись вокруг малыша, они смотрели на него, приподнимая иногда его ручки и ножки, восхищаясь его пальчиками, животиком, пухленькими стопами, ямочками на локтях, крошечным заостренным пенисом. «Смотри! Смотри! – шептали они друг другу. – Какой он потрясающий!» Ушки его были как маленькие морские раковины, а кожа нежной, как шелк. Они изучали каждый дюйм его тела, обнюхивая его носами, прижимаясь к нему губами, восхищаясь его видом и запахами его младенческого совершенства. Это был ребенок их мечты. В нем не было никаких изъянов.

– Это сделали мы, – шептали они, – как такое возможно? – и это чудесное откровение наполняло их гордостью. Когда они смотрели, как малыш делает первые шаги и учится говорить, внезапная радость успеха ошеломляла их, они хватали друг друга за руки и, затаив дыхание, ждали, что произойдет дальше. Это было их личное «долго и счастливо», и они жили в нем, долго и счастливо.

Бенни

Ну, спасибо. Ничего себе. Знаю, знаю, я сам попросил, но в этот раз информации многовато, тебе не кажется?

В смысле, та часть, которая про меня, нормальная, но не надо рассказывать всему миру про сексуальную жизнь моих родителей. О некоторых вещах лучше молчать – особенно обо всей этой истории с ее отчимом. Если бы ты была ее книгой, это была бы другая история, и, возможно, в этом был бы какой-то смысл, но ведь ты моя книга, правда? Но это я так, к слову.