– Ну, законные! – мерзко ухмыльнулся старик. – Ежеля бы, все законное было, так не ко мне бы пошел, а к купцам, али – к сидельцам в Гостиный ряд. Знаю ведь, что не твое это добро, а жинки твоей. Вдруг да, супружница недовольная будет? Возьмет, да крестному нажалобиться, а? Тогда – и тебе плохо будет, да и мне – неприятность лишняя. А за неприятность, мил человек, нужно чего-нибудь да поиметь… Так, что – хочешь, за двенадцать, так и быть, возьму. А не то, оставайся, с богом, а я, домой пойду…

– Ну, что же, – поднялся Тимофей с места. – Насильно, как говорится, мил не будешь. Извини, стало быть, за беспокойство. Тебе не надо – к другому пойду.

Видимо, такого отворота, старикашка не ожидал. Он попытался «усовестить» парня:

– Э, а куда же ты пойдешь-то? Кто же тебе, окромя меня, да столько деньжиш отвалит?

– Ну, дядя, Москва-то ведь – большой город… Таких как ты, дядька, в каждом кружале сидит…

– Ладно, так и быть, двадцать рублев за все плачу, – не глядя… Может, не стоит оно и денег-то таких. А я вишь, рискну…

– Ишь ты, не глядя, – усмехнулся Тимофей, поднимая крышку одного из сундуков и доставая оттуда кружку: – Вот, гляди. Кружка аглицкая, оловянная. Сам архиепископ Пермский и Вологодский из нее мед пил. У купцов заморских, за пять ефимков куплена. По нынешним-то деньгам, так ей цена пять рублев! Давай – двести рублев!

– Ладно, – махнул рукой старик. – Сто рублев, за все, не глядя! Из уважения к родичам архиепископским беру, да себе в убыток… Но выше – ни полушки! Ну, по рукам?

– По рукам, – кивнул теперь Тимоха, понимая, что больше-то уж ничего и не получить.

Пока Тимофей пересчитывал деньги, полученные от «ночного купца», в избе уже хозяйничали купцовы «племяннички» – звероватого вида мужички, выносившие из избы все, что в ней было. Вынимали иконы из киота, тащили сундуки с приданным, перины да подушки, а потом, оторвали от пола Танькину гордость – кровать с точеными ножками, да резной костяной спинкой, которую дед заказывал аж в Холмогорах! К тому времени, когда Акундинов ссыпал выручку в кожаный мешочек со всеми деньгами, в доме остались только русская печь, лавки да стол…

– Ну, прощевай, теперя, да добра наживай, – попрощался старикашка, а потом вдруг сказал: – Там, под печкой-то у тебя, сабелька еще осталась. Я-то ее брать не стал – к чему она? Продать-то ее не продашь, надпись на ней… А ты, соломки, что ли, принеси пока, – «посоветовал» скупщик, уходя, – все хоть, в избе-то не так пусто будет.

К Тимофею, грустно сидевшему на лавке, подсел пьяный Костка.

– Да ладно, тебе, – попытался утешить он друга. – Что есть деньги? Это так, пыль. Может, за водочкой сбегать? – выжидательно спросил он.

– Сбегать, – согласно кивнул Тимофей.

– Так ты, это, копеечку давай. А лучше – две с половиной. На водку да на закуску. А то ведь, антихристы-то эти, они же ведь все подчистую вынесли. Даже, – вздохнул мужик, – кадки с огурцами уволокли. Теперь у тебя и морковки завалявшейся не найти. Я вот, только, что и успел, как шмат сала спрятать.

«Ладно, – думал Тимофей нелегкую думу, пока Костка бегал за водкой. – Главное сейчас – долг отдать, да грамоту кабальную обратно заполучить! А там, как-нибудь, да перебедую»

… Утром, чуть свет, когда Костка и Тимоха еще спали прямо на голых лавках, укрывшись уцелевшими тулупами, раздался стук в ворота.

Тимофей, злой и сонный пошел открывать двери. За воротами стоял взъерошенный Васька Шпилькин, переминавшийся с ноги на ногу.

– Ты чего это, в такую-то рань? – угрюмо спросил Тимофей.

– Так ведь потом-то, на службу идти, – повинился Васька и пояснил: – Я ведь чего, прибег-то. Людке-то моей, тетка соседская, у которой муж в купцах на Гостином дворе, сказала, что продал, дескать, какой-то мужик, ожерелье. А жемчуга, ну, тютелька в тютельку, как у нее. Вот, мы-то с Людмилой, конечно, не верим, но все-таки…. Ты бы, Тимоша, вернул бы нам ожерелье-то это. Купец аглицкий, коли приедет, так и без жемчугов обойдется. Чего он, ожерелий, что ли не видал? Пока-ка, в землях-то ихних еще и не то есть.

– Таньки дома нет, – хмуро ответил Акундинов. – Жемчуга-то я ей дал, для сохранности. А она их куда-то так успрятала, что без нее и не найти. Подожди, к вечеру вернется от крестного, так я сразу и принесу….

– Ну ладно, – вздохнул слегка успокоившийся Василий. – Так Людмиле и скажу. Мол, Тимофей обещался вечером принести…

Акундинов, прямо с утра, доложившись дьяку, что живот у него прихватило, отпросился домой. Редькин, хоть и поворчал для приличия: «Часто, мол, болеть начал!», но отпустил. Тимофей же, тщательно пересчитав все двадцать тыщ копеечек, уложил их в кожаный мешок. Судя по весу, было тут примерно с полпуда…^[6]

Зайдя в кабак на Неглинной, Тимофей поискал глазами цыгана или Федота, но, не нашел. Подойдя к целовальнику, спросил:

– А где, друзья-то мои?

Тот, даже не стал делать вид, что ничего не знает и, никого не помнит, сразу же провел парня в чистую половину, в ту, знакомую каморку…

– О, да кто к нам пришел? – радостно закричал Федот, распахнув объятья. – Да, никак, сам старший подьячий?

Цыган, сидевший тут же, спросил только:

– Долг принес?

Когда Тимофей выставил на стол мешок, уважительно сказал:

– О, ром, молодец! Вижу, долги свои честно отдаешь.

– Купчая, где? – протянул Тимофей руку. – Давай, купчую!

– Будет, будет тебе купчая, – радостно сказал Федот. – Но, нужно же вначале деньги счесть. Правильно?

Тимофей присел, полуприкрыв глаза. Когда копейки уже были выложены на стол, из зала вдруг раздался шум, а в каморку вбежал хозяин, с криком: «Стрельцы идут, прячьтесь».

Акундинов, поднявшийся с места, не понимал – чего это цыган и Федот вдруг вскинулись, но спросить об этом он не успел. Федот, схватив его за руку, вытащил из трактира каким-то другим ходом. Пройдя закоулками и оказавшись среди совсем уж незнакомых развалин, цыган и Федот с облегчением вздохнули.

– Ну, оторвались, слава Богу! – перекрестился Федот.

– Слушай, а чего мы бежали-то? – удивился Тимофей. – Ну, пришли бы стрельцы, да так же бы и ушли. Чего бегать-то было?

– Тебе-то, может, ничего. А нам…

– Мужики, купчая-то моя где? – опять спросил Тимофей.

– В трактире осталась, там же, где серебро твое, – огрызнулся цыган. – Не с собой же нам грамотки-то носить?

– Ну, а я как же?

– Да не беспокойся ты, – принялся ворковать Федот. – Сейчас вернемся, деньги досчитаем, да все тебе и вернем. Мы ж люди-то честные!

Выждав какое-то время, мужики вернулись в трактир. Только, шли теперь не «черным» ходом, а обычным. В трактире никого не было. Один лишь целовальник, завидев вошедших, горестно сказал:

– А серебро-то, тю-тю!

– Как – тю-тю? – схватил его за грудки Федот.

– Да так, – объяснил целовальник. – Стрельцы пришли, да по каморам и разошлись. В вашей-то, прямо на столе серебро-то и узрели. «Чье?» – спрашивают. А я – плечами пожимаю. Ну, а что я должен сказать? Был де, подьячий, что в кости проигрался? Вот, они тогда и говорят – раз ничье, пусть в казну и отходит.

– Вот, так-то вот, – грустно сказал Федот, обращаясь к Тимофею. – Стало быть, плакали твои денежки…

– Почему – мои? – обмирая, спросил Тимофей. – Я же их вам принес.

– Ну, мало ли что, что принес, – вздохнул цыган. – Нес-нес, да не донес. Мы что, виноваты, что стрельцы пришли? Так, что, извиняй парень, а долг-то весь этот на тебе так и остался. У нас – все по-честному…

– Э, мужики, да вы чего? – опешил Акундинов. – Да как же так? Я ведь, почитай, за каждую копейку из шкуры вывернулся.

– Ну, а нам-то какое до этого дело? – равнодушно спросил Федот. – Ты деньги проиграл? Проиграл. Купчую подписал? Подписал. Ну, а деньги-то где? Нету, денег-то…

– Ах ты, сволочь, – бросился Акундинов на Федота, но был сразу же остановлен цыганом и целовальником.

– Ну, какой же ты горячий, – усмехнулся «торговый гость» и ударил Тимоху под дых. – Успокойся, да и послушай. Деньги, что проиграл – нам вернешь. Нашел же двести? Значит, найдешь еще… Ну, а то – сам знаешь, что будет… Я ведь, грамотку-то кабальную на тебя, любому боярину продам, не поморщусь. И что ты думаешь, не купят? Еще как купят… Холопы грамотные, они, кому хошь нужны…

Тимофей, возвращался домой, не разбирая дороги. Дойдя до жилья, упал прямо на пол и зарыдал, как ребенок. Перепуганный Костка бегал вокруг и не мог понять – что же такое случилось! Предлагал для друга и водки и водички, но все было тщетно. Тот же, прорыдав почти всю ночь, к утру успокоился и принялся думать. Думал – передумал и о своем горе и, о своей глупости. Ну, а самое главное, ему не давали покоя те стрельцы, что забрали серебро. Что-то тут было не так. Заснул Тимофей только под утро, забывшись коротким сном. Но, уже на рассвете, он принял решение…

Коске было велено найти пару коней. Где он должен был их искать, Тимоха уточнять не стал. Но все же, памятуя, что батька у друга до сих пор служит то ли конюшенным, то ли стремянным, знал, что тот лошадей найдет. Так оно и вышло. Через полчаса во двор прибыл Костка, ведя на поводу двух превосходных коней.

– Тимоша, а ты что удумал-то? – опасливо спросил друг, глядя на то, как Акундинов верти в руках отцовскую саблю.

– Да, так вот, разминаюсь, – неопределенно ответил Тимофей, рассекая крест-накрест воздух. – Сабля, понимаешь ли, давно лежит. У а чего ж она ледит-то?

Рука, взявшаяся за рукоятку, сразу же вспомнила уроки, которые стрелецкий десятник Демид Акундинов давал своему сыну. Батька-то, Царствие ему небесное, думал, что и сын пойдет по его стопам! Ан нет, не вышло.

От долгого лежания под печкой клинок поржавел, покрывшись бурыми пятнами, а острие было как край гребешка – все в мелких щербинках. Но после чистки и правки, старая сабля, кованная кузнецами из Устюжны, заблестела. Уломское болотное железо – это, конечно, не булат. И, даже не немецкая сталь. Некрасивое оно, да неказистое. Зато – отменно прочное и надежное. Может, волосок на лету или, лозу с оттяга, Тимоха и не сумел бы перерубить, но руку-ногу – запросто!

Спрятав саблю в ножны, а их, подсунул под подпругу так, что бы со стороны не было видно. Иначе, первый же стрелецкий караул прицепится – а с кем это парень, судя по виду, приказной, воевать собирается?

– Поехали, – коротко приказал Тимофей другу, забираясь в седло.

Ехать было недолго, но, на всякий случай, Тимофей сделал вокруг кабака пару кругов. Узрев, что ближайший стрелецкий караул стоит сейчас около бани, да точит лясы с бабами, выбегавшими из парной, развернулся и поехал обратно… Когда показался все тот же кабак, Акундинов, спешившись и, помогая слезть Коске, принялся наставлять друга:

– Зайди вовнутрь, да скажи целовальнику – Федота да цыгана, на улицу просят. Кто просит – ты не знаешь. Мужик, дескать, какой-то… Сказал только, старый, мол, друг, что деньги вчера не донес, вдругоряд долги отдать хочет. В кабак, де, войти ему никак неможно…

– Тимоша, да ты чего, лошадок, что ли отдать собрался? – испугался Конюхов. – Так батька же, коли узнает, меня со свету сживет. Это же кони самого боярина Телепнева, которому царь-батюшка разрешил их в дворцовую конюшню поставить, пока князь в отъезде. Я уж и так боюсь, что увидит, коней-то кто-нибудь…

– Не боись, – подтолкнул Тимофей друга, а сам, взяв коней под уздцы, повел их за угол, где глухая стена кабака смыкалась с задней стеной чьего-то сарая.

Там никого не было, кроме пьяной побродяжки, спавшей на куче мокрой и, слегка заснеженной соломы. Снег нынче пошел раненько, зато прикрыл всю осеннюю грязь. Судя по задранному подолу, бабой недавно кто-то попользовался… Глянув на широко разведенные ноги и мощный «подшерсток» между ними, Акундинов ощутил желание. «Эх, надо было сказать Конюхову, что бы не торопился, – с досадой подумал Тимоха. – А, может, еще и успею?» Э нет, Костка был легок на помине…

– Щас, выйдут, – доложил он, равнодушно глянув на бабу, а потом спросил: – А может, я пока в кабаке, посижу?

– Перебьешься, – отказал было Тимофей, а потом, передумал: – Ты лучше, вот что сделай. Купи у целовальника пару бутылок, только, пусть он их не в скляницах, а в кожаных флягах даст. Но, – пригрозил он, – если, хотя бы чарку примешь – собственноручно убью!