– Что за быличку-то рассказывал? – полюбопытствовал хозяин. Тимофей и сам, вместе с женой, с удовольствием слушал Косткины россказни, коих тот во множестве нахватался в разных странствиях. Особенно Акундинову нравилась та, что про кота в сапогах. Только – дурак этот кот. Надо было самому князем становится, а не бездельника пропихивать. Хотя, на хрена коту власть и титулы?

– Да вот, про девку одну, которую злая мачеха в лес прогнала, да убить хотела. А там, ее семеро карликов к себе жить взяли.

– Карликов? А разве ж, это не семь богатырей было? – удивился Тимофей, который уже давно заметил, что былички, которые рассказываются в разных царствах-государствах, очень похожи с нашими, русскими.

– Ну, у нас – семь богатырей, – не стал спорить приятель. – А у немцев да французов – семь гномов, карлов по-нашему.

– Ну, а потом ее яблоком порченым отравили, да выжила девка-то. А там и королевич приехал, девку поцеловал, да за пир и свадебку. Все, так? – завершил Тимоха.

– Так, да не совсем, – покачал головой Костка. – Во французской-то быличке, там прынц-королевич спящей принцессе ребенка заделал, да и утек.

– Вот ведь … – покачал головой Тимофей. – Все-то бы им опаскудить… Э, – спохватился вдруг он, – а Сергуньке-то как рассказал?

– Не боись, рассказал так, как положено, – хохотнул друг.

– Ну и ладно, – успокоился любящий отец. – А где Танька-то?

– К вечерне ушла, – сообщил Конюхов, загремев печной заслонкой. – Велела – ее не ждать, мальчонку уложить, да тебя накормить.

Костка ловко орудуя ухватом (будто всю жизнь этим занимался!), вытащил из печки горшок. Поставив его на опечек, снял крышку и зажмурился от удовольствия:

– Ух, ты, вкуснота!

По избе разнесся запах мясных щей. Тимоха, сглотнув слюну, достал из хлебного ларя каравай. Конюхов сбегал в сени и притащил соленых огурцов.

– М-м, – только и сказал Акундинов, проглотив первую ложку.

– Мастерица, жёнка-то у тебя, – подтвердил и приятель, наворачивая щи. – Одну ложку съешь, так и язык проглотишь…

Что да, то да! Танька, хотя и взял ее Тимоха только ради приданного, (нет, девка-то была смазливая, только вот, «давала» направо и налево так, что и родители и дед-епископ, плакали от стыда), после свадьбы остепенилась. Оказалось, что и готовить мастерица и хозяйка хорошая. Да что там, положа руку на сердце – и жена верная и мать – на зависть.

– К такой бы еде, да водочки чуток, – заметил Тимофей, лукаво покосившись на Коску.

– Ну, дак, как скажешь, – деланно-равнодушно отозвался тот, а потом с тревогой спросил: – А Танька-то, ругаться не будет?

– Ну, сегодня не будет, – снисходительно ухмыльнулся Акундинов и сказал то, чего уже давно хотел рассказать: – Я ведь, нонеча повышение получил. Теперь я – не хухры-мухры, а – хрум-хрум!

– Ну, никак Тимоша, в старшие подьячие выбился! – восторженно произнес друг-приятель. – Ну, молодец! Ну, а там, глядишь, в дьяки выйдешь.

– В дьяки-то, вряд ли, – вздохнул Акундинов. – Патрикеев-то, боярин, нынче у государя в остуде. А так… – задумался он, – кто его знает…

– Ну, так кончится остуда-то, – утешил друг. – Глядишь, станет он у государя опять в милости. Да и какая у боярина-то остуда? При деле, при месте. Никто ни шапки его соболиной не лишал, ни места в приказе. Ха… Так что, будет Танькин крестный во власти – и тебя не забудет. Эх-ма, – вздохнул Костка, – вроде, не хотел я и пить-то, но, за ради такого дела… У тебя есть чего?

– Ну, кое-что, для аппетиту… – хитро ухмыльнулся Акундинов, доставая маленькую скляницу, не больше шкалика.

– Ну, а чего тут пить-то? – разочарованно сказал Конюхов, но за чарками сбегал.

Скляницы хватило, аккурат, по половинке чарки.

– Ну, Тимофей! – поднял Костка тост. – За то, что бы быть тебе дьяком!

Акундинов, скромно потупился, но подумал: «А чем черт не шутит? И, впрямь, почему бы дьяком-то не стать? Тот же боярин Патрикеев, прежде чем начальником Новой четверти стать и в дьяках успел побывать, да и в приказных хаживал. Чем это я хуже?»

– Скляница-то такая хитрая, откуда? – поинтересовался Костка, рассматривая посудину. – На аптекарскую похожа.

– Ну, так она аптекарская и есть! – хохотнул Тимоха. – Мне ведь, за что старшинство-то дадено? За то, что накрыли кабак, что мимо казны торговал.

– Слыхал, – кивнул Костка.

– Ну вот, – принялся объяснять Тимофей. – Ту-то водку, что в кабаке нашли, вылить пришлось…

– Вылить?! – в ужасе встрепенулся Конюхов. – Это как, вылить?

– Да так, – повел плечами Тимофей. – Боярин приказал – вылить. Мы, поохали, да и вылили. Да и водка-то, дрянь, на табаке настоянная, – сморщился он. – Но, все равно, виновен целовальник-то. Он же, подлец, крест целовал, что торговать будет честно, да все доходы в казну отдаст. Ну, а сегодня, по государеву указу, велено было энтого кабатчика, водить по Москве, а на шею ему, скляницы малые с водкой привязать. Весь день водили! Ну, а потом, отвели на торг, да там, тридцать батогов и всыпали. Теперь он, коли жив останется, в Сибири будет медведям водку продавать!

– А скляницы, стало быть, себе? – понятливо кивнул Костка. – Ну, а чего же взял-то так мало?

– Так ведь, я не один там был.

– Ну, – грустно вздохнул Конюхов. – Не хрен было и вообще брать. Только, в нюх попало…

– Недолго и сходить, – хмыкнул Тимофей, оставляя ложку.

– Ну, так я – мигом, – встрепенулся Костка, с готовностью вскакивая из-за стола. – Токмо – ты денежку-то дай, а не то, забесплатно, даже нашему брату, только «вторака» нальют, сволочи.

– Знаю, как – мигом, – усмехнулся Тимофей. – Уйдешь в кабак, так и припрешься к утру – без водки, с мордой побитой. Нет уж, сам схожу.

Да и чего не сходить? Уж кто-то, а Акундинов, по должности своей знал, что казенных кабаков на Москве – как блох на худой собаке. А как же иначе, если половина дохода в казну идет от ее, родимой?

Неподалеку от дома был такой кабак, про который он точно знал, что хозяин никогда не доливает водку водой, да не настаивает ее на той иноземной травке, табаком именуемой, от которой потом два дня болит башка. Ну, то, что целовальник, приторговывает не только казенной, но и самодельной водочкой – известно. А кто же не без греха? Целовальник, однако, был умен, потому ни разу не попадался.

Кабак был хорош еще и тем, что имел совсем низенькое крыльцо. Правильно-с высокого-то и навернуться недолго, да шею сломать. А там – объясняйся излишний раз с приказными из Разбойного приказа, да с плачущими родственниками.

Миновав длинные сени, заставленные пустыми бочками и, пройдя внутрь, Акундинов осмотрелся – нет ли кого из знакомых, к кому бы подсесть, да похвастать новым чином? Но, за длинным, ничем непокрытым, зато отскобленным, до белизны столом, уставленным разными бутылками, заедками и закусками (в зависимости от кошелька) таковых не было. Были тут, либо крестьяне, из зажиточных, что приезжали в первопрестольную по торговым дела, купцы, зашедшие порассуждать все о тех же делах, да стрельцы, свободные от караула.

Целовальник, завидев подьячего из Новой четверти, заулыбался и закивал так, что того и гляди-башка оторвется.

– Милости, просим! – заворковал кабатчик так радостно, что казалось – встретил лучшего друга.

– Да не на службе я, не боись, – усмехнулся Тимофей. – Водочка-то у тебя, какая?

– Ну, как обычно, – ответил хозяин. – Казенная. Ту, что с государева винокуренного завода отпускают. Вот, попробуй…

В любом кабаке, Акундинов мог бы пить-есть в три горла, да задарма. Только, за красивые глазки никто поить не будет. Рано или поздно, но стребуют с тебя службу за все съеденное и выпитое! Отслужить-то ты, конечно же, отслужишь. Но, как говорят старики: «Сколь веревочке не виться, а хвостик все равно торчит!» И, ежели тебя только со службы попрут – так рад радехонек будешь, что дешево отделался. Таких, что зарились на дармовщинку, Тимофей уже насмотрелся… Кого потом ставили на правеж, да били батогами так, что мясо клочьями летело. Ну, а кого после правежа – прямо в Сибирь, а кого – на кладбище… Это в других приказах – фарт. Там, не то, что старшие подьячие, но и писцы неверстанные уже так зажрались на подарках да подачках, что спали на шелке, да с серебра ели. А за Новой четью, что водочные сборы блюдет, смотрят со всех сторон. Тут тебе и Разбойный приказ и, Приказ Большой казны и, Дворцовый. Все посматривают – не взял бы, приказной чего…

Акундинов решил вначале сам попробовать водку. Ну, не брать же незнамо какую. Хотел, было, прямо у стойки опрокинуть чарку, да толклись тут какие-то рожи, самого синюшного вида, что и стоять-то с ними рядом было противно. Брезгливо покосившись на шваль, да принюхавшись, Тимоха спросил у целовальника:

– А эти-то тут чего делают?

– Так, известно, чего, – вздохнул тот. – Чего и все – водку пьют. Ну, а где они на это денежки берут, так – не мое это дело. Мое дело – копеечку в государеву казну вносить. Ну, так ведь сам же знаешь…

Это, точно. Главную копеечку тащат в кабак не бояре-купцы, а самый, что ни на есть, простой люд. А тут уж такой простой, что проще, вроде бы и некуда… Куцые шапчонки, кафтаны в неряшливых заплатках, а штаны, так засалены, что уже не понять – какого они цвета. Даже лапти, которые можно бы самому сделать за полчаса, если не полениться надрать лыка, были обмотаны склизлыми тряпками…

Стоять рядом с кабацкой теребенью, от которой разило мочой да навозом, было невмоготу. Пришлось заказать себе кувшинчик на два шкалика^[2], пару соленых огурцов (не пить же голью!) и поискать глазами местечко. Облюбовав край скамейки и уголок стола, что бы не тревожить соседей (не надолго ведь, чай!), Тимофей сел.

Водка была настоящая – первой выгонки. Акундинов, не спеша (подождет, Конюхов, не помрет чай, от лишней минутки) сидел и чокался с солидным мужиком, назвавшимся торговым человеком по имени Федот. Будь это какой-нибудь теребень, что клянчит глоточек водки, да огрызок огурца, то послал бы его на три буквы. Этот же, пришел со своей выпивкой и закуской.

Сидели, помалкивали, прислушиваясь к разговору соседей о ценах на рожь и пшеницу, да о том – когда же выгодней забивать бычков, что бы не продешевить на московском торгу, да почему нынче соль будет и еще, о всякой всячине.

Когда все было выпито, Федот предложил:

– А что, Тимофей, может, еще – чуть-чуть? Угощаю…

Тимофей прислушался к себе. Вроде, с двух шкаликов, только слегка похорошело. Ну, а что такое два шкалика на двух крепких мужиков? Так, тьфу. Вот, ежели бы он целый штоф принял, то да^[3]… А так, пожалуй, можно бы еще… А Костка может и еще подождать…

Выпили еще по чарке, закусили. Торговый гость, явно войдя в кураж, предложил еще. Сказал, что хорошо нынче поторговал, потому – угощает! Ну, Тимофей еще не был пьян до такой степени, что бы отказываться от дармовщинки, да заказывать самому. Хотя, знал он за собой такую слабость – если, начинает кутить, то пропивает все, что есть… Ну, а предложение нового знакомого перейти в другую, «чистую» половину, Тимоха воспринял на «ура». Действительно, а чего же это старший подьячий да гость торговый должны сидеть в одном зале с разными пьянчугами?!

Сидя в чистой каморке, отделенной от общего зала не дерюгой, а дощатой перегородкой, друзья-приятели «уговорили» полуштоф, заказанный Федотом и принялись за другой, купленный, на сей раз, самим Акундиновым. И, как-то стало совсем тепло и хорошо, а когда в каморку заглянул незнакомый мужик, цыганистого вида, да предложил перекинуться в кости, то Тимофей и отказываться не стал…

* * *

… Тимофей, едва-едва сумел доползти до дома. Упав на руки перепуганной насмерть Таньке и встревоженному Коске, которые дотащили до лавки, он то ли заснул, то ли потерял сознание. Проснулся уже тогда, когда на дворе был белый день.

– Ну, где же ты пропадал? – поинтересовалась Татьяна, которая хмуро сидела на скамье и пряла шерсть.

– Да вот, избили меня, – хмуро сказал Тимоха, попытавшись задрать рубаху и посмотреть – что там у него…