Админы то и дело просят людей переходить в чаты округов – там раздают конкретные задачи. Натыкаюсь в переписке на знакомую аватарку. Леся оставила сообщение двадцать минут назад: «СРОЧНО! отказываются вызывать скорую мужчине, сломана рука. Все, кто может, позвоните в отделение, спросите, почему не пускают врачей. Чем больше позвонивших, тем больше шансов добиться медицинской помощи!!!!» Четыре восклицательных знака.

Пока мою посуду, мне на глаза то и дело попадаются собственные руки. Родинка на запястье, браслет. Раскладываю приборы на полотенце, вижу сморщенные от воды подушечки пальцев. Ставлю мокрые тарелки сушиться, замечаю синюю пульсирующую вену на сгибе локтя. Наливаю на губку моющее средство, обращаю внимание на заусенец.

Нахожу сообщение про этого чертова мужика, будь он неладен со своей рукой. Перечитываю заново. «Все, кто может, позвоните в отделение, спросите, почему не пускают врачей». Вбиваю номер телефона и долго смотрю на цифры, будто хочу их запомнить.

Нажать на кнопку вызова или нет? Надо мыслить шире, не принимать всё близко к сердцу. Поливать кактусы не чаще одного раза в две недели. Купить себе кофточку благородного зеленого цвета и сидеть в ней в кафе. Не мешать проходу других граждан по улицам Москвы. Ни о чем не судить, пока не увидишь всей картины.

– Саня, ты что не идешь телик смотреть? – Руслан заглядывает на кухню.

Показывают мой любимый фильм «Москва слезам не верит». Самое начало, только минут пять прошло. Как раз сделать бутерброды, выключить свет в зале и расслабиться на диване с семьей. Разве я не заслужила? Нет, спасибо, я тут еще поторчу. Руслан гремит чашками, берет карамельки из шкафа – медленно и громко, как будто назло. Делает жест рукой: «Тебе надо раковых шеек?» Я мотаю головой. Наконец-то уходит.

Прикрываю дверь на кухню. В трубке ту-у-у-у-ту-у-у-у – гудки, но я терпеливо жду. Первый раз никто не берет. Я набираю снова и снова с тем же результатом. Внутренне даже рада, что ни во что не ввязалась. Делаю последнюю попытку дозвониться, и всё: моя совесть чиста. Рисую в блокноте ромашку. Едва заметная точка в центре, от нее тянется длинная капля – слеза. Потом появляются еще и еще одна. Всегда пересчитываю в конце, сколько лепестков получилось: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

– Дежурный.

Я не готова.

– Дежурный.

Если молчать, он сам положит трубку. Семь, восемь, девять. Девять слезинок получилось.

– Драсьте. – Это, должно быть, мой голос.

– Дежурный.

– Я хочу спросить. Я знаю, что у вас задержанные. Вам привезли задержанных. Да?

– Ну?

– Говорят, у одного из них. У человека. У него сломанная рука. Да? Это так?

– Что значит «говорят»?

– Это… не важно. Просто информация. Вы это… скажите. Ему же помогают? Да?

– Нет у нас никакого человека.

– Есть у вас человек.

– Всем, кому необходимо, оказывается помощь.

– Так все-таки…

Гудки. Набираю снова, на этот раз отвечают быстро. Тот же голос произносит знакомую фразу: «Дежурный».

– Я только что звонила, вы меня сбросили. Человеку оказывают помощь?

– Так, вы вообще кто? Представьтесь!

Произношу свои имя, отчество и фамилию. Девичью фамилию, свою бы Руслан не разрешил так использовать. Это дается мне неожиданно легко – думала, будет стыдно или неприятно называть себя в этих обстоятельствах.

– Так что с человеком? Вы говорите, никого нет, потом говорите, что помогаете. У него рука сломана, нужен врач.

– Всем, кому необходимо, оказывается помощь.

Гудки. В чате сообщение, что в Крылатское въехала скорая. Двадцать минут назад написали, а я по рассеянности пропустила. Получается, напрасно звонила со своими расспросами, они никому не помогли.

А может, этот мучительный разговор с дежурным был не зря?

Внизу чата синим цветом выделена кнопка «Присоединиться».

Нажимаю на нее, количество участников меняется.

Пять тысяч двенадцать человек в чате.

«Я готова обзвонить ОВД»

Отправляю сообщение.

Евгения Некрасова

Мелузина и ее друзья

Дети взяли и объединились. Света сказала, что если они сами не объединятся, то придут взрослые и соберут в кучу их недоразвившиеся тела для того, чтобы заработать себе денег. Света не любила взрослых за то, что они нелогично и нефункционально устраивали всё. Город сидел на газу. Взрослые ковыряли дыру в земле, качали газ, его облачка поднимались, травили дыхание, но доходы от него испарялись. А город выглядел так, будто в нем случилась война или конец света. Теперь люди как-то пытались доживать. Асфальт икал возвышениями и провалами. Люди матерились. Поликлиника ползла наличниками и доживателями. Мусор атаковал во дворах и на рынках. Ромбы забора успокаивали своей вечностью. Света сказала: будем снимать кино. Но не вот это всё. А лучшее, что пока у нас есть, и единственное – наши тела.

Саша согласился сразу, он был без комплексов, его вырастила одна бабушка, он мечтал об обладании вещами, ношении вещей, держании вещей в руках, пользовании ими. Он носил всегда перешитки бабушкиных знакомых, чистые, опрятные, но чужие. Бабка не дает бабок, шутил он плохо. На самом деле бабушка купила бы ему что угодно, если б могла. У них была искренняя и сильная любовь. Денег не было совсем. Света видела, что в этом нет логики. Сашина бабушка работала на заводе инженеркой, завод функционировал, производил что-то, связанное с тем же газом. Саша любил бабушку мощно, хотя она старалась с ним строго, просила не стать наркоманом или алкоголиком. Он не дурак, не собирался. Бабушка выкраивала деньги там-сям, откладывала. Саша пытался подрабатывать грузчиком, уборщиком, упаковщиком. Однажды летом он поработал месяц в кафе и сумел купить себе бэушный смартфон и слуховой аппарат бабушке, новый, но такой, простой. Это был самый счастливый момент его жизни. Саша мечтал о еде тоже. Каждое утро покупать кофе в кофейне и круассан. Он хотел жрать дорого и красиво, а не кабачки. А бабушке купить аппарат помощнее и плазму. И много чего. Он сразу сказал Свете: а чо, давай.

Соня говорила Саше, что ему везет, что у него нет родителей, а одна бабка. Еще и адекватная. Ее родители не пили и не утопали в нищете, а располагались посреди комфортной бедности. Мама работала врачом, папа водил автобус. Важные профессии, думала Света, ответственные, думала Света. Но оба зарабатывали недостаточно для содержания троих детей. Это ведь нелогично, удивлялась Света. Родители Сони вели себя чрезвычайно жестоко со всеми своими тремя детьми, которых нарожали через запятую примерно в два года. Соня появилась в середине. В этой семье наказывали за любое действие, взгляд, движение, слово. Не обязательно было делать что-то плохое, получать двойки, курить, не мыть посуду. Дети были всегда виноваты тем, что живут в одной квартире с этими взрослыми людьми, вынужденными этих детей кормить, одевать, обслуживать. Любое желание, мечта, интерес, стремление унижалось, высмеивалось, наказывалось.

Света не понимала. Это было нелогично. Зачем надо было истязать своих детей морально и физически так, что к совершеннолетию они уже совсем для жизни не годились? Бессмысленное вложение сил, времени и денег. Где смысл? Каждый ребенок в Сониной семье работал с такой ситуацией по-своему. Старший делал всё никак, никоим образом не выражал себя, ни в школе, ни дома, ни во дворе, потому что понимал, что стараться нет смысла. Но он копил силы на побег. Это чувствовали все, в том числе родители, поэтому с ним они обращались особенно жестко. Младшая сестра очень старалась дома, византийничала, чтобы ей доставалось больше хорошего внимания, а плохое она спихивала на старших сиблингов. Иногда срабатывало, но до школы она добиралась уже бескровной, бледной, молчаливой и уставшей. Соня старалась стараться дома в раннем детстве, но потом поняла, что это бесполезно, и старалась только в школе, но не справлялась с учебой психологически. Икала у доски от волнения, не могла дочитывать длинные слова и предложения, не запоминала наизусть ничего, всё делала медленно и мято одновременно. Родители наказывали детей за плохую учебу, говорили, как те их позорят и как им тяжело быть отцом и матерью такого бесполезного людья. Света подумала как-то, что Сонины родители получают удовольствие от процесса наказывания и поэтому пихают детей в то положение, в котором могут их наказывать еще сильнее.

Эти родители запрещали детям работать и подрабатывать как-либо, говорили: после 18 делайте что хотите, а пока если хочется трудиться, то всегда есть над чем дома или на даче, а не на чужих людей. Соня сама уже говорила Свете, что это для того, чтобы не терять над ней и сиблингами власть. У Сони была одна мечта – уехать навсегда от родителей и из города. И она сразу сказала «да», наметив себе сумму на билет и три месяца аренды в городе-гиганте.

У Алисы была хорошая растящая ее материнская семья: мама и бабушка. Обе работали в одной и той же «Пятерочке». Бабушка расставляла товары, мама пропикивала их на кассе. Кажется, у них обеих были знания. Бабушка получила в городе-гиганте высшее образование. Но работы в городе не находилось. Женщины зарабатывали недостаточно, кормили-растили Алису с трудом. Жили хаотичным женским советом. Выживали. Даже не готовили никогда специально, просто питались пятерочной уцененкой, что находили в холодильнике по очереди. Радовались своей хрущевной двушке. Бабушка отказывала себе во всем для мамы и для внучки, мама отказывала себе во всем для дочки. Тихо, без заявлений, расшифровок своих мук. Но Алиса понимала всё и мучилась от жертв своих женских родственников. Нелогично, нелогично, думала Света. Алиса любила свою материнскую семью, училась средне, мама и бабушка мечтали о высшем образовании для нее, с такими оценками оно получалось только платным. Алиса была худая, нервная, мечтающая о возмездии за бедность своим будущим успехом на другой, пластичной, многообразной территории. Ей хотелось, чтобы мать и бабушка перестали совершать жертвоприношения мужьями, любовниками, шмотками, отпусками, ногтями, дороговатым кофе, жизнью. Алису не взяли в женский совет впервые и заявили ей потом, что продадут квартиру, чтобы выучить ее в вузе. И ничего-ничего, будут снимать. Алису вырвало в туалете. Она согласилась на Светино объединение не сразу, но вот после этого.

Рома не хотел в армию. Его батя служил, потом был омоновцем, потом дальнобойщиком. Старший брат служил, вернулся веселый, а потом снова ушел по контракту. Отдавание своего мужского тела за деньги государству было естественным и родным в Роминой семье. Любимые праздники – это проводы и встречания родных мужчин в форме. Мама строгала овощи и консервы в тазы, заправляла их майонезом. Дядя приносил произведенный им самим алкоголь. Рома из всего их детского объединения был самый кинематографичный. Не качок кино 90-х, а нынешний типаж, умнее и женственнее, действующий на пересечении культовых сериалов, инди-фильмов и больших экранных экшенов. Высокий, светловолосый, голубоглазый, мускулатурный, губастый, сильный, тонкоскулый. Богатырь растет, но смазливый, говорил всегда дядя. Батя в полушутку предлагал сломать Роме нос, чтобы избавиться от бабской тонкоты.