Дневники-Чарисс говорили в унисон или повторяли одно и то же по одному. Закладка была молчаливой, хотя иногда она читала вслух свою цитату, и дневники жаловались разом: «Что это значит? Что это значит? Что это значит?»

«Кажется, это фраза Вирилио, вырванная Эштоном из контекста для его собственных гнусных целей», – объяснила Айша, которая – до того, как стать лампой – изучала политическую теорию в Нью-Йоркском университете.

Иногда Чарисс спрашивала, не хочет ли кто-нибудь узнать свои характеристики, и, независимо от того, хотели они или нет, принималась зачитывать вслух: «Табуретка. Семь дюймов шириной. Четырнадцать дюймов длиной. Девять с половиной дюймов высотой. Цвет по модели “Пантон”, знак вопроса, знак вопроса, знак вопроса. Лазурный, знак вопроса».

К тому времени, как Чарисс начинала перечислять измерения, чаще всего был уже поздний вечер и все мы были слишком измотаны эмоционально, чтобы убедить ее замолчать.

Айша предположительно была третьей жертвой – абажур был предположительно сделан из ее кожи. В новостях, к вящей ярости Айши, о ней постоянно говорили как об «иммигрантке, занимавшейся неквалифицированной работой в погоне за Американской Мечтой». Я поместила ее рядом со своим креслом для чтений, хотя долго не решалась включить в ней свет. Голос ее был с эхом, словно через рупор, из-за конусовидного абажура.

«В ретроспективе не могу сказать, что любила его. Может ли кто-нибудь из нас задним числом сказать, что мы его любили? На самом деле это иронично. Это пик позднего капитализма, не так ли? Быть привлеченной богатством, быть убитой за желание богатства, а потом быть трансформированной в уникальный предмет, своего рода протест против массового производства?»

В каком-то смысле я могла понять, что свело Айшу и Эштона вместе.

Туалетный столик – тот самый, с костяной инкрустацией в виде флёр-де-лис – был Бланш. Мы все не любили ее. «Бланш была единственной, кому удалось выкрутиться», – заметила Чарисс, хотя было понятно, что выкрутиться Бланш не удалось.

«Он не сыграл со мной тот трюк с ключом, – гордо сказала Бланш. – Я решила порвать с ним. Я начала собирать свои вещи, и в тот же вечер он усыпил меня хлороформом. Он очень горевал, когда убивал меня, плакал, рыдал и все такое».

«По мне он не плакал», – сообщили дневники-Чарисс в унисон, не замечая, как польстили этим Бланш.

«Твое появление меня удивило, – сказала мне Бланш. – Я была похожа скорее на твою сестру. Но, полагаю, каждый берет то, что может получить. Конечно, ничего не хочу сказать о тебе, но просто если рассматривать телосложение – он западал на… определенный тип. Ну, ты понимаешь».

Иногда, когда Бланш говорила, я мечтала о том, чтобы поцарапать ключом ее идеальную глянцевую поверхность.

«Ни на какой тип он не западал, – возразила Айша. – Он коллекционировал разные типы. Вот почему мы все такие разные».

Бланш проигнорировала ее.

«В конечном итоге все эти деньги, все эти причудливые штуки, – вещала она, – не могли скрыть тот факт, что ему было скучно. В постели он был эгоистом. Секс с ним был ужасен – сплошная головная боль и минеты».

Я подумала о своем первом разе с Эштоном, о том, как тот смотрел на туалетный столик – на Бланш. Я знала, что, удовлетворяя меня, он получал удовлетворение лишь от того, что мучает ее.

«По сути, – сказала она, – я могла бы справиться и получше».

«Да, да, конечно», – ответили мы все, ненавидя ее за то, что она заставила нас осознать, чего мы были лишены.

«Как он убил тебя?» – спросила Айша.

«Мне неудобно об этом говорить», – ответила Бланш, как будто существовал некий кодекс относительно способов смерти и рассказов о ней.

Тиффани, с другой стороны, рассказывала без стеснения: она была задушена в постели во время секса.

«Как и у каждого третьего мужика, у него был пунктик на удушении, так что я даже не заподозрила ничего такого, пока не умерла».

«Не такой уж тяжелый способ умереть», – пробормотала Айша.

«Самое худшее, – сказала Человекобог Тиффани, – то, что я так и не успела кончить».

«Я имею в виду – самое худшее, не считая того, что я умерла», – уточнила Сокол Тиффани.

«Точнее, самое худшее, не считая того, что я умерла и вернулась к жизни в виде дурацких кувшинов», – добавила Бабуин Тиффани.

В посмертии, или что там это было, она испытывала постоянное сексуальное желание – или не совсем сексуальное, но такое, как будто все время была на грани чего-то исключительного, но недостижимого.

«Бла, бла, бла», – произнесли Чарисс, по слогу от каждого дневника, а потом закладка стала снова и снова читать чертову цитату.

«Пшла, на, хрен, – передразнили сосуды Тиффани и добавили: – Заткнись уже».

Астрид, студентка, приехавшая по обмену из Швеции, стала костяной инкрустацией в низенькой деревянной табуретке. Дизайн был простеньким, особенно по сравнению с Бланш, однако Астрид была функциональная и красива в своей компактности. По словам других женщин, она была высокой, умной и очень тихой.

«Не считая того времени, когда она умирала», – заметила Айша.

Я поставила Астрид на кухню. Она была идеального размера для того, чтобы доставать предметы, размещенные на верхних полках. Сначала я не решалась вставать на нее, но трудолюбивая протестантская сущность Астрид подразумевала, что она предпочла бы себе практическое применение, а не простое любование. Если я была в обуви, то подкладывала под ноги бумажное полотенце, чтобы не запачкать Астрид.

Она не говорила – была либо слишком травмирована, либо слишком застенчива, либо то и другое.

– Вы уверена, что это она? – спросила я вслух, хотя Астрид до последней точки соответствовала характеристикам из Чарисс.

«Да, – печально ответила Айша. – Когда Астрид вошла в подвал с ключом в руке, она упала в обморок при виде моего освежеванного тела».

Я уже знала эту историю. Она рассказывала ее миллион раз. Кожа, кровь, крики. Я заставила себя слушать.

Что-то в прихожей вскрикнуло: «Прошу!» – и я вышла посмотреть, признательная за это вмешательство.

– Туфли? – спросила я у Тиффани.

«Долбаные туфли!» – согласились как минимум две из Тиффани.

Я держала небесно-синие туфли Эштона у двери рядом со своими кроссовками. Наверное, за компанию, на тот случай если в них тоже кто-нибудь был. Я присела на корточки и подняла их. Представила их на ногах у Эштона – как они со скрипом направляются ко мне.

«Хотя мы типа как не можем быть полностью уверены, что это были туфли», – сказала Человекобог Тиффани.

«На самом деле, может быть, это была я, – добавила Бабуин Тиффани. – Но я не думаю, что это была я».

Айша в другой комнате продолжала говорить. «Кровь, словно картина из клякс, – слышала я ее слова. – Лицо Эштона на свету, безумное от радости».

– Заткнись! – рявкнула я, швыряя туфли на пол.

«Но я хочу рассказать свою историю!» – прорыдала Айша сквозь конус своего абажура.

– Может быть, Астрид не хочет выслушивать все это заново, – сказала я.

Чарисс принялась зачитывать параметры того, чем должна была стать Тейлор: хрупкого узорчатого столика с тонкими ножками и столешницей, выложенной мозаикой из кусочков кости.

– А чем должна была стать я? – поинтересовалась я вслух. Чарисс замолчала. – Чарисс, ты знаешь?

Чувствуя головокружение, я выпрямилась и пошла к дневникам. Пролистала первый из них.

«Что ты делаешь? – спросила Чарисс. – Мне очень холодно, когда ты так делаешь».

Я взяла второй дневник и стала листать его.

«Не надо!» – воскликнула Чарисс. Но я уже дошла до страницы, которую она никогда не читала вслух.

– Здесь есть записи, Чарисс, – сердито сказала я.

«И что там сказано?» – поинтересовалась сверху Айша.

«Не думаю, что нам следует это читать», – ответила Чарисс.

«Да боже, просто прочти!» – сказала Бланш.

И Чарисс прочитала: «Тиффани плохо подходит для каноп (хотя, возможно, это хорошая шутка – мусор в древних сосудах за миллионы!). Чарисс: мало умения вырабатывать собственные идеи, отражает то, что в нее вложено, чистый лист как личность. Айша: способна освещать, но только до некоего предела, современная “альтернативная” эстетика, но все-таки эстетика. Астрид идеальна как табуретка: скромная, почти безличная, высокая, но совершенно незаметная. Создана для функциональности».

А дальше шла я. «Пухлая кожаная оттоманка? Ха-ха!» – гласила запись, и ничего больше. Остальная страница была изрисована мечами; один из них пронзал сердце, выписанное с анатомической точностью.

– Пухлая оттоманка, – произнесла я.

«Он полный говнюк», – сказала одна из Тиффани.

«А что насчет меня?» – спросила Бланш.

«А, заткнись, – отозвалась Айша. – Мы все знаем, что ты функциональна и декоративна».

Чарисс снова начала читать с самого начала, почти истерическим тоном, характеристики, которые мы уже слышали сто раз.

«Он сделал нас карикатурами на себя самих, – сказала Айша, перекрывая бормотание Чарисс, – вычленил нашу суть, сделав нас предметами. Мы стали просто вещественными частицами его истории».

«Это что, какой-то дурацкий тезис?» – спросила Человекобог Тиффани.

«Я писала диссертацию», – прошипела Айша.

«Не могу поверить, что мы встречались с одним и тем же мужчиной», – сказала Человекобог Тиффани.

«И ты, и я», – фыркнула Айша.

Чарисс продолжала бормотать: «Табуретка. Семь дюймов шириной. Четырнадцать дюймов длиной. Девять с половиной дюймов высотой».

У меня разболелась голова – а может быть, она болела все это время.

«Мать твою так, Чарисс! – рявкнула Сокол Тиффани. – Мы все знаем, какой высоты Астрид!» Но дневники Чарисс просто продолжали читать с каждой секундой все громче и истеричнее.

Я выслушала их истории уже сотни раз, но они никогда не слышали мою.

– Мне было очень страшно, – сказала я, стараясь перебить Чарисс.

«Нет, – возразила Бланш. Ее голос был таким холодным и резким, что все умолкли. – Ты не имеешь такого права».

– Но…

«Что – но?» – спросила Бланш, самая блистательная из женщин Эштона. Я представила ее как красивую женщину, которой она когда-то была, и как она смотрит на меня сверху вниз, сложив худые руки на своей высокой груди. Но, конечно же, у нее не было теперь ни рук, ни груди, ни глаз. Она была туалетным столиком – три ящика, шесть маленьких белых ручек-шариков. В свете Айши флёр-де-лис Бланш – ее сломанные кости – сияли точно белые звезды.

Я хотела, чтобы кто-нибудь в комнате замолвил слово за меня; я хотела, чтобы хоть одна из них согласилась с тем, что я могу продолжать, что я могу рассказать свою историю. Но никто не сказал ни слова: ни кувшины Тиффани, ни Астрид, ни туфли в прихожей. Ни костяной гребень, ни сплетенные волосы, ни блокнот в кожаной обложке, ни даже закладка. Но в комнате не было тишины. Воздух дрожал от их дыхания, громкого, как поток воды, рушащийся на меня.

Может быть, я и не стала оттоманкой, но в том подвале я тоже трансформировалась. Как будто внутри у меня произошло землетрясение, как будто я была им опустошена, и теперь мне оставалось только жить среди развалин.

Кто вообще когда-либо смог бы понять меня по-настоящему, кроме них?

Сегодня я вернусь домой, и они будут там, будут говорить, снова и снова рассказывая мне о том, как они жили и как они умерли. В основном о том, как они умерли. Я никогда не получу права рассказать им свою историю, потому что мой долг – слушать. Потому что я – разве этого недостаточно? – по чистому, дурацкому везению осталась жива.

Неделя вторая

Руби

Руби открывает глаза. Над ней парят размытые лица, подсвеченные сзади люминесцентными лампами. Выложенный линолеумной плиткой пол под ней прохладен. Все ее тело зудит от пота и сырости. Голова болит так, словно ее разрубили надвое мясницким тесаком. Теплые пальцы касаются ее запястья, проверяя пульс. Это Уилл – он стоит рядом с ней на коленях.