Лето постепенно переходило в осень. Зелень листвы поблекла, в кронах деревьев уже мелькали первые коричневые, красные или золотые пятнышки. В выцветшем небе тянулись стаи гусей, чьи крики наполняли душу безмолвной тоской, а когда солнце скрывалось за вершинами деревьев, ветерок, прохладный летом, становился холодным. Большинство крестьян отдыхали дома, а редкие прохожие запросто окликали Томислава и его гостя. Все успели привыкнуть к Ванимену – одетый по-крестьянски, он, если не присматриваться к его босым ногам, мог запросто сойти за человека могучего сложения.

Оба потягивали пиво из деревянных чашек и успели немного захмелеть.

– Вы добрые люди, – заметил Ванимен. – Жаль, что не в моих силах помочь вам жить лучше.

– Такие желания, – с пылом ответил Томислав, – и заставляют меня думать, что ты и в самом деле можешь получить благодать Божью, коли сам пожелаешь.

Ванимен, когда его недоверие к людям рассеялось, давно стал откровенен со священником. Томислав же, посылая с мальчишкой свои отчеты Ивану, кое-что смягчал или опускал в рассказах Ванимена.

– Я не лгу ему, – объяснял он Ванимену, – просто не хочу усиливать враждебность по отношению к вам.

Сам же Томислав пытался разъяснить Ванимену, в какой стране они оказались. У Хорватии и Венгрии был единый монарх. Щедро наделенная природой, с многочисленными портами для торговли с другими странами, Хорватия сама по себе представляла важное и ценное владение. Ее величие возросло бы еще больше, если бы крупные племенные кланы страны не находились постоянно на грани войны, а иногда и переступали эту грань. Увы, едва такое случалось, иностранцы – чаще всего проклятые венецианцы – сразу начинали ловить рыбку в мутной воде и захватывать чужие земли. Сейчас в Хорватии преобладал мир, а союз Субича и Франкапана дал сильное правительство на территориях подвластных им септов. Самая большая власть в руках графа Брибирского – Павле Субича, который добился должности бана, то есть правителя провинции. Правда, его провинцией стала вся страна. Иван был родственником Павле.

Нынешним вечером Ванимен, избегая беседы на темы веры, сказал Томиславу:

– Воздержание и бедность очищают душу, но тяжелы для тела и ума. Ведь у тебя нет даже подходящей домохозяйки.

Женщины деревни, соблюдая очередность, приходили наводить порядок в домике священника, но никто из них не мог уделить этой работе достаточно времени или усилий. Томиславу частенько приходилось самому готовить еду – у него это неплохо получалось, потому что священник любил поесть, – и наводить чистоту. В своем садике и пивоварне он всегда работал сам.

– Если честно, то я в ней не нуждаюсь. Мои потребности просты, а свою долю веселья я и так получаю – увидишь, когда мы устроим праздник урожая. – Томислав помолчал. – И моя земная ноша даже полегчала, когда умерла моя жена. Она долго и безнадежно болела, а я за ней ухаживал. – Он перекрестился. – Господь призвал ее к себе и исцелил. Наверняка она сейчас в раю.

– Так ты был женат? – удивился Ванимен. – Я знаю, что когда-то священники женились, по крайней мере в наших северных краях, но уже много поколений не встречал женатого священника.

– Да, мы католики, но глаголитской конфессии, а не римской. И хотя папы в Риме всегда недолюбливали нас, все же не считают нас еретиками.

Ванимен удивленно покачал головой:

– Я, наверное, никогда не пойму, почему вы, люди, ссоритесь из-за таких пустяков – зачем и для чего, если вместо ссор вы можете наслаждаться этим миром. – Увидев, что Томислав не склонен начинать спор, Ванимен продолжил: – Расскажи мне лучше, если желаешь, о своей жизни. Я о ней до сих пор почти ничего не знаю.

– Да что о ней рассказывать? – отозвался Томислав. – Самая обычная, скучная жизнь. Вряд ли она заинтересует тебя, ведь ты за долгие столетия увидел больше удивительного, чем я могу представить.

– Нет, ты неправ, – возразил Ванимен. – Ты столь же странный для меня, как и я для тебя. И если ты позволишь мне заглянуть внутрь себя, я смогу увидеть… не только как именно племя Адама утвердилось на земле, но и почему…

– Ты сможешь увидеть промысел Божий! – воскликнул Томислав. – Ха, ради такой возможности стоит открыть тебе свою душу. Хотя не так уж и много в ней сокрыто. Хорошо, я начну, а ты спрашивай, о чем захочешь.

Томислав заговорил, и постепенно его громкий вначале голос зазвучал тише. Его взгляд устремился куда-то вдаль, поверх крыш и деревьев – в глубины неба, предположил Ванимен, где Томиславу виделись ушедшие годы. Время от времени он делал глоток пива, но то было не привычное смакование, а потребность тела, желавшего смочить пересохшее горло.

– Я родился крепостным, но не здесь, а в Скрадине. Как у нас говорят, «в тени замка». Мой отец работал в замке конюхом, а тогдашний капеллан решил, что меня стоит попробовать научить читать и писать. Когда мне исполнилось четырнадцать, он рекомендовал меня епископу. Так я попал в Задар, где стал изучать священное писание – если честно, то был тяжкий труд и для плоти, и для души. Тем не менее в городе бурлила жизнь, туда приплывали люди со всех сторон света, наполняя его всяческими товарами и удовольствиями. Признаюсь, некоторое время я предавался грехам, но потом покаялся и, смею надеяться, получил прощение.

После покаяния я начал тосковать по родным краям, простой жизни своих соотечественников. Но несколько лет я дожидался, пока освободится место деревенского пастыря, и все эти годы я прослужил личным писцом у епископа.

Тем временем я женился на местной женщине. Произошло это более по моему желанию, чем из-за канонических правил, потому что свадьба состоялась еще до того, как я принял сан. Ах, какой прелестной была в молодости моя Сена!

Но минуло совсем немного времени, и ею овладела печаль. Сперва, наверное, из-за непривычной жизни. Толпы, шум, интриги, беспокойство, непрерывные изменения – все это пугало ее и отягощало душу. К тому же двое наших детей заболели и умерли, а в трех выживших она нашла меньше утешения, чем я надеялся.

Наконец я получил свой приход. Епископ ворчал, отпуская меня, но смягчился, когда я объяснил ему, что означает деревенская жизнь для Сены.

Но все оказалось напрасным. Дети, родившиеся в деревне, умерли или оказались мертворожденными. Но, что еще хуже, трое наших детей страдали от деревенской жизни столь же сильно, как моя жена от городской. Они задыхались в этом узком мирке, росли грубыми и вспыльчивыми. Сан священника сделал меня и всю мою семью свободными, и по закону они не были обязаны жить в одном и том же месте. Один за другим, едва подрастая, дети покидали нас.

Сперва отправился в море Франьо. После нескольких плаваний его корабль бесследно исчез. Или он потерпел крушение, или его захватили пираты или работорговцы. Кто знает, быть может, мой сын сейчас евнух в гареме какого-нибудь турка.

Зинке повезло больше. Она вышла замуж за купца, когда мы были в Шибенике, – не спросив нашего благословения, чуть ли не на следующий день после первой встречи. Мы ничего не смогли поделать, потому что обвенчавший их священник был земляком того купца, и она отправилась вместе с мужем в Австрию. С той поры она не прислала нам ни единой весточки. Я молюсь о ее счастье.

А потом сбежал и наш младший сын Юрай. Он сейчас в Сплите, работает у венецианского торговца – а ведь Венеция наш старинный враг! Один мой знакомый купец по милости своей иногда навещает меня и рассказывает о его жизни, но сам Юрай так и не написал мне ни строчки.

Ты, наверное, догадался, как терзалось сердце несчастной Сены, как тосковала она о детях. Через несколько лет после того, как Сена родила последнего ребенка, она перестала разговаривать и почти не двигалась – лишь лежала на постели, уставившись в потолок пустыми глазами. И хотя я рыдал, когда она десять лет спустя умерла, я знаю, что Господь смилостивился над ней. А наша маленькая дочурка тогда еще была жива.

Томислав тряхнул головой и усмехнулся.

– Ты, наверное, подумал, что я раскис от жалости к себе, – произнес он, выйдя из мира воспоминаний. – Вовсе нет. Господь подарил мне немало утешений: себя самого, зеленые леса, музыку, шутки, дружбу, доверие моей паствы и, конечно же, привязанность деревенских детишек…

Томислав заглянул в свою чашку.

– Пусто, – сообщил он Ванимену. – И твоя тоже пуста. Дай-ка мне ее, пора выбить из бочки затычку. До вечерни еще долго.

Когда он вернулся, Ванимен печально произнес:

– Я тоже потерял своих детей. – Он не стал добавлять, что потерял их навсегда. – Скажи, ты упоминал о девочке, родившейся уже здесь. Она тоже умерла?

– Да, – подтвердил Томислав, тяжело опускаясь на скамью. – Красивая была девчушка.

– И что же с ней произошло?

– Никто не знает. Пошла погулять к озеру и утонула. Быть может, споткнулась и ударилась головой о корень. Но в одном я уверен – водяной тут ни при чем, потому что после нескольких дней поисков мы нашли ее всплывшее тело…

…Раздувшееся и смердящее. Ванимен повидал немало утопленников.

– Я не стал хоронить ее вместе с матерью и остальными, – сказал Томислав. – Отвез гроб на тележке в Шибеник.

– Почему?

– Решил… что там ей будет лежать легче… в голове у меня тогда все перемешалось, сам понимаешь. Жупан помог мне получить разрешение.

Томислав стремительно подался к Ванимену и продолжил:

– Я ведь предупреждал, что мой рассказ окажется не из веселых. А тебе, кстати, еще предстоит пережить собственную скорбь.

Ум у Ванимена был более последовательным, чем у большинства его соплеменников, но он умел сменить тему или настроение с нужной ему быстротой.

– Верно, скорбь по моему племени, – согласился он. – Я как раз собирался поговорить о них с тобой.

– Ты уже заводил этот разговор, – Томислав попробовал улыбнуться, – да только тему выбрал не совсем пристойную.

– Я лишь хотел пожаловаться на то, что их до сих пор держат взаперти, а мужчин, как я слышал, отделили от женщин и детей.

– Верно, но их поведение оказалось для нас неслыханным. Петар утверждает, что даже разговоры об этом опасны для общественной морали.

– Но сколько это будет продолжаться?! – Ванимен в сердцах шлепнул себя по бедру. – Я так и вижу – и как четко я вижу, чувствую, слышу, обоняю и ощущаю на вкус – насколько они несчастны в заточении.

– Я уже говорил тебе, – сказал Томислав, – что бан велел охранять их и хорошо заботиться до тех пор, пока он не узнает о них все, что ему нужно. Думаю, ждать осталось недолго. Мы многое сумели узнать друг от друга, и теперь, когда ты выучил наш язык, ты сможешь поговорить с ним сам. Бан тоже этого желает.

– Но когда? – Царь Лири покачал головой. – Наверняка он очень занят, объезжает свои владения и неделями не бывает в замке. А мой народ тем временем томится в заключении, которое для него хуже пытки. Твой барон, быть может, полагает, что кормит их хорошо, однако мой собственный желудок утверждает, что получает слишком много зерна и молока, но совсем мало рыбы. Они слабеют – и не только из-за еды, но и без воды тоже. Воды для питья им, конечно, дают вдоволь, но когда они в последний раз плавали, когда отдыхали под водой, как того требует для нас природа? Ты позволяешь мне освежиться в ручье, но даже я чувствую, как медленно усыхает моя плоть.

Томислав кивнул:

– Знаю, друг Ванимен. Или догадываюсь о том, чего не знаю. И что же тут можно сделать?

– Я думал об этом, – заговорил Ванимен, воспрянув духом. – Неподалеку отсюда есть озеро. Позвольте нам жить в нем на свободе. Конечно, не всем сразу – кто-то останется заложником, дожидаясь своей очереди. Там, конечно, хуже, чем в море, но все же вода поддержит наши силы, вернет из нынешней полусмерти.

Я, кстати, заметил, что никто в этом озере не ловит рыбу. Но мы сможем и станем ее ловить. Рыбы там наверняка множество, хватит и нам, и поделиться с вами. Мы наловим столько рыбы, что возместим все затраты, которые вы уже на нас понесли. Разве это не придется по душе вашему барону?