Старая дачка, с остатками зеленой краски и резным, кружевным, когда-то белым, а теперь облезлым, балкончиком и задиристым петушком-флюгером на крыше, доживала последние дни. Чуть покосившаяся, наклоненная на левый бок, с мутными окнами, небольшой терраской и поколовшейся шиферной крышей, она, казалось, грустила. А сколько счастливых, радостных и шумных дней она видела, какая большая и дружная семья собиралась на этой терраске, где стояли самовар и толстые дачные чашки в красный горох – грубые, тяжелые, но любимые и уютные, в которых дымился густой темно-бордовый чаек, сдобренный ароматными травами – листьями смородины, иван-чая и душицы.

Дразня и зазывая, на большом блюде лежали свежеиспеченные бабушкины плюшки – с вареньем, тушеными яблоками и просто посыпанные сахарным песком. Кстати, последние, «пустые», как называла их бабушка, маленький Чемоданов любил больше всего. В простой керамической вазе стоял пышный букет только что срезанных флоксов, и их неповторимый аромат витал по всему дому.

После чая дед спал в гамаке, а бабуля уходила к цветам.

– И как здесь все помещались, – недоумевал Чемоданов, – уму непостижимо! Дед с бабушкой, я, бабушкина племянница старая дева Зиночка, смешная, пугливая и плаксивая, – дед над ней насмехался, а бабуля жалела. Еще дедов брат, мой двоюродный дед, но я считал его дядей – назвать его дедом язык не поворачивался! Красавец, пижон, страшный модник! А с какими дамочками он приезжал! Вся улица пялилась. Веселый был, заводной: коньяк, картишки, песни под гитару. Пел он здорово, а вот актер из него не получился. Я его обожал, а родня считала отщепенцем, аутсайдером и относилась к нему настороженно. Все Чемодановы – люди серьезные, у всех семьи, а тут на тебе: жуир, бонвиван и гуляка, и к тому же актер. – Чемоданов вздохнул. – Он как-то странно исчез, дедов брат, мой любимый дядька. Странно и неожиданно: был человек и нет… Другое время, другие люди…

Родители приезжали на выходные. В субботу утром Чемоданов вставал чуть свет и караулил их у забора.

Никакие уговоры и объяснения не помогали – да, он знал, что раньше обеда они не приедут: пока выспятся, то да се, как говорил дед, пока соберутся и пока доедут, – в общем, гуляй, Вадька, и отдыхай! Но Чемоданов разумных доводов не слушал – а вдруг приедут раньше, вдруг что-то изменится? Он очень скучал.

Но ничего не менялось, и, еле таща тяжеленные сумки, набитые с трудом добытым мясом, колбасой, сладостями и черешней для сына, усталые родители появлялись к обеду.

За обедом Чемоданов ел плохо, было не до еды.

Он был так счастлив, что болело где-то в груди, – вот они наконец-то все вместе: папа, мама, бабуля и дед, и любимый дядя, и даже глупая Зина. Все еще вместе, и все шутят, и смеются над влюбленной в красавца-дядьку Зиной – «старой дурой», как ворчал дед. Все здесь, на любимой терраске, с любовно накрытым столом. Бабуля, как всегда, постаралась – окрошка, котлеты с жареной картошечкой, кисель из собственных ягод и яблочный пирог.

Добравшись, мама тут же надевала цветастый, «дачный», с широкой юбкой колокольчиком, сарафан, и папа скидывал рубашку и брюки и облачался в дачные шорты и майку, между прочим, очень потрепанную. Родители… молодые, красивые и очень счастливые. Дед и бабуля, еще совсем не старые и не дряхлые, полные сил и планов. Дача, построенная для семьи и маленького Чемоданова, любимого внука, бабулины цветы, запах жасмина, сладкие, крепкие яблоки. И все они вместе. Вся семья. И никто не знает, что все это будет продолжаться совсем недолго… Слава богу, что не знают.

А вечером будут шашки, или шахматы, или лото – его любят бабуля и Зина, но он, Чемоданов, не очень. А назавтра, если не будет дождей – хорошо бы не было, – они пойдут в лес или на речку. Лучше б на речку, понырять и поплавать. Но и в лес тоже неплохо, дед знает лес, с ним интересно!

– У меня было очень счастливое детство, – грустно вздохнул Чемоданов и повторил: – Да, очень счастливое. Но до поры. Сначала пропал дедов брат. А потом погибли родители. Помнишь ленинаканскую авиакатастрофу в декабре восемьдесят восьмого? Мои были на этом «Иле», летели к папиному армейскому другу в отпуск, встречать Новый год. – И Чемоданов надолго замолчал. – После этого дед и бабушка сразу сдали, резко, за полгода превратились в настоящих немощных стариков. Первым ушел дед, а спустя два года бабуля. Вот такая история, Кать.

– Счастье всегда до поры, – ответила Катя. – Думаешь, у кого-то по-другому?

Чемоданов пожал плечами:

– Про других не знаю. Знаю про себя. Просто, когда ты привык к хорошему, трудно нырять в ледяную воду.

В тот день Катя поняла, что для Чемоданова эта старая милая дачка не просто сакральное место, а настоящее семейное гнездо.

Да, старый домик сносить было жалко, в нем вся прежняя жизнь. Но и оставлять его тоже нельзя, нет места для постройки нового, того, о котором Чемоданов мечтал, который сам спроектировал и на который копил.

В тот день он разжег старую, потрескавшуюся печку – из ее щелей потянуло дымком, – достал термос с чаем и приготовленные бутерброды, и они сели на терраске перекусить.

В нежилом, непротопленном доме было довольно сыро и прохладно, на дворе стоял поздний август, но после чая они согрелись, и Чемоданов бережно и аккуратно достал проект нового дома.

Катя была в потрясении – все там было продумано до мелочей, кухня и столовая, гостиная с камином, ванные комнаты и туалеты, три спальни и кладовая, погреб и финская банька.

– Три спальни? – спросила Катя. – А для кого?

– Для детей, – коротко ответил Чемоданов, – одна для родителей и две для детей.

И все, молчок, никаких объяснений. Все-таки странный он, Чемоданов. Привез ее, разложил все бумаги – и все, тишина.

Никаких там «а как тебе», никаких «как ты думаешь», ничего, а? Ведь Катя дизайнер. Уж кто, как не она, умела представить то, что в итоге получится.

Представить, расставить, повесить, расположить. Тут кресла, а тут диван. Тут встанет комод, а тут обеденный стол. Тут хорошо бы книжный стеллаж, а тут этажерка.

Чемоданов слушал внимательно. С чем-то соглашался, по поводу чего-то возражал. Даже немного поспорили.

Вдруг Катя подумала: «О чем я, о чем? Кто просит моего совета, кто предлагает мне поучаствовать? – И, резко сникнув, откинулась на спинку стула и посмотрела на часы:

– Нам не пора?

– Хочешь ехать? – почему-то расстроился Чемоданов. – Ну ладно, поехали… Знаешь, я всегда с таким трудом уезжаю отсюда.

Яблоки – а как их было не взять – собирали молча, сосредоточенно, словно не было дела важнее. Набрали две здоровые икеевские синие сумки, и машину затопило невозможным ароматом антоновки.

В дороге молчали. От воздуха и наплывших сумерек клонило в сон. Катя закрыла глаза.

Вот интересно – что у этого Чемоданова в голове? Две детские комнаты, детский туалет. Значит, строит планы? Но мне ни слова. Выходит, я в его планы не вхожу? А дальше все было тоже странно – впрочем, у Чемоданова все было странно. Как и сам Чемоданов.

К весне началось строительство дома, и Чемоданов мотался в поселок почти ежедневно. Следил, как заливают фундамент, возводят стены и перекрытия, кроют черепицей крышу.

Не дал спилить ни одно дерево, ни один куст.

Все выходные проводил там же, на месте. Так и говорил: «Я на месте».

Иногда брал с собой Катю. Она давала советы, Чемоданов прислушивался, но последнее слово было за ним. Катя не настаивала – кто тут хозяин? Правильно, он, Чемоданов. А кто тут она? Какое отношение она имеет к этому дому? Каков ее статус? Зачем она тут? Зачем тратит время, дает советы? Разве она имеет отношение ко всему этому? К этому красивому дому, к этой спальне и детским комнатам? Зачем она советует, какую положить плитку, и помогает выбирать кухню? Какая странная роль ей отведена в этой истории…

Но вопросов по-прежнему не задавала.

Верка орала, что она, Катя, дура. Мама – что бывало не часто – Верке поддакивала. Катя замыкалась и правда чувствовала себя полной дурой.

– Так задай ему вопрос, – кипятилась Верка. – Спроси напрямую.

– Что спросить? – не выдерживала Катя. – «Миленький Чемоданов! Ты возьмешь меня замуж? А когда, миленький Чемоданов? Стоит ли мне ездить на твое место или не стоит? Если не возьмешь – больше не поеду! Зачем мне тратить время и силы? А может, ты хочешь получить бесплатные советы? Тогда нет, извини! Каждый труд должен быть оплачен! Ты же меня не нанимал, немиленький Чемоданов!» Ты, Вера, прежде чем давать советы и считать себя самой умной, разберись со своим бесхребетным Костиком. И перестань наконец быть содержанкой. Хотя какая ты содержанка, – хмыкала Катя. – С содержанками спят! А ты, как инвалид, получаешь бесплатное пособие.

– Не твое дело, – фыркала Верка. – И потом, откуда ты знаешь, сплю я с Костяном или не сплю? Ты разберись со своим Саквояжем!

Но вот что было совсем странным во всей этой ситуации – Катя полюбила этот еще не готовый дом, и этот участок, и сам поселок, зеленый и тихий, думала о них по ночам и даже скучала.

Представляла, какую купить мебель, мысленно развешивала шторы и люстры, покупала вазы и расставляла в них цветы.

Глупость, конечно. Еще какая глупость! Никто в спутницы жизни ее не приглашал. И в сожительницы, кстати, тоже.

Жили они, как прежде, каждый у себя: Катя в своей прекрасной квартире, а Чемоданов в своей ужасной, с видом на Кольцевую дорогу. Правда сейчас, довольно часто, он ночевал на даче – на месте.

Спал на раскладушке, грелся обогревателями, перекусывал чем придется, а с раннего утра мчался в Москву на работу.

– В твоем возрасте худшее – неопределенность, – вздыхала мама.

Катя не отвечала, что тут ответить.

Любила ли она Чемоданова? Этот вопрос она себе не задавала. Но отказаться от него не могла. Привязанность, страх одиночества, просто привычка – Катя не понимала и не старалась понять.

Знала одно – человеком он был обстоятельным, той самой стеной, мужиком, а что там дальше, никто не знает.

И да, еще – Кирилл был ее первой любовью. А сколько было пролито слез и чем все закончилось? Правильно, трагикомедией.

Следующим был Майк. Там было все – любовь, страсть, совпадение по всем вопросам, понимание, единомыслие, а главное – полное, полнейшее доверие.

И чем все закончилось? Даже не трагикомедией – банальным фарсом.

Что будет дальше, не знает никто.

А если завтра всемирный потоп или кирпич на голову?

В общем, так и жила.

* * *

Ну вот и приехали, улица Мосфильмовская. Обычный кирпичный дом шестидесятых годов. Девять этажей, квартиры так себе, небольшие кухни и весьма средние комнаты. Потолки тоже средние, не на голове, но и не «ах», без размаха.

Зато звукоизоляция неплохая, не то что в панельках.

В общем, дом и дом, ничего примечательного, да и не мечтали в те годы о примечательном, отдельная квартира сама по себе огромное счастье. К тому же прекрасное место: Воробьевы горы, Москва-река, да и до центра рукой подать. В общем, как сейчас говорят, – отличная локация.

И публика приличная: актеры, режиссеры, художники.

А вот подъезд был так себе. Обычный подъезд с крашенными зеленой масляной краской стенами, ступеньки со сколами, с тусклыми лампочками на лестничной клетке и старым, скрипучим, замызганным лифтом.

Катя поднялась на третий этаж и увидела древнюю, потертую дерматиновую дверь со стертыми металлическими гвоздиками, теперь уже точно винтажную. В общем, видавшая виды дверь-пенсионерка, теперь таких и не найдешь. А вот ручка на двери была необычная – витая, бронзовая, увесистая даже на вид.

Катя провела по ней и ощутила ее холодок. Точно бронза и точно старинная. Надо же – на такой хлипкой двери! Она нажала на звонок.

Открыла ей пожилая женщина очень маленького роста, с нервным, обеспокоенным, сморщенным личиком, с ярко-рыжими, в красноту, плохо прокрашенными, закрученными в тощую гульку волосами.

– Вы кто? – строго и недовольно спросила она.

– Я Катя. От Юлии Павловны. Она должна была вас предупредить.

– Предупредила, – с явным неудовольствием ответила женщина и нехотя пустила Катю в квартиру.