4 июня. Сегодня умер Иван Данилыч, наш хозяин. Старый друг его, Иван Антоныч Котласовский, часто бывал у него в последнее время и теперь бегает и плачет: последнего друга своего хоронит. Переходя двор, подошел он к окошку нашей передней, где были мы все, и когда мама выразила ему свое сожаление, он только сказал: «Все кончено… послал телеграммы везде»… и старые, голубые его глаза были совсем красны, и голос дрожал… Жаль его… Жил человек, и умер; «окна мелом забелены; хозяйки нет». А я ни на минуту не подумала об Иване Данилыче, надеясь, что не умрет.

Снились мне сны в эту ночь, и преглупые сны. Один такой страшный, я даже закричала: снилось мне, что лежу я на постели у самой двери моей комнаты; а за дверью стоит кто-то и просит у меня ключа от двери (она заперта), чтобы повеситься на моей стороне двери на продолговатой формы задвижке. Я ключа не даю и держу у себя под одеялом; и знаю, что этот кто-то не может у меня ключа отнять, потому что дверь заперта; а кто-то все просит и умоляет дать ключ. Наконец, кто-то говорит: «А, ты не даешь, – сама достану»… и начинает дергать дверь и даже хочет просунуть пальцы сквозь щель ее, чтобы отодвинуть задвижку. Боже, я испугалась и закричала… Проснулась – слышу бьет 5 часов. Снова заснула.

И снится мне вновь, будто на море большая буря, я спасаю и собираю вещи какой-то немки, которую очень люблю; тружусь без устали, и вдруг попадаю в дом, где все Д-вы. Как только я вошла в дом, мне тотчас дали жену; на ней черное платье и цепочка вкруг шеи от часов. Она меня будто бы любит, но вся эта масса жен и мужей интригует, сплетничает и наговаривает друг на друга; между ними есть какой-то старший, но я чувствую себя очень свободно, он оказывается моим мужем. Когда я иду мимо темноватой комнатки, кто-то из мужчин говорит мне: «У твоего мужа десять любовников: Мен, Лен, Зен, Пен»… Я останавливаюсь, ошеломленная вестью об измене мужа… и проснулась… Я помню все, что снилось, так ясно и ярко, точно все ощущения были наяву.

Странно. Ну, и снится же такая чепуха! Не знаю, что и вздумалось мне записать эти сны, нелепы и дики они…

Я так думаю, что это от цветов: третьего дня я купила на бульваре два букета каких-то ночных фиалок, полевых цветов с сильным запахом, и вторую ночь ставлю их около своей подушки.

15 июня. Ровно через два месяца будет рождение моей собственной особы: 15 августа и 15 лет! Чем больше – тем лучше: значительное количество лет внушает уважение и почтение к своей особе других личностей, а этого должен желать каждый. Как бы мне хотелось умереть именно в этот день, ровно в 6 часов утра, когда я родилась, и если бы кто-нибудь прислал ко мне смерть на этот день и час, то сделал бы мне самый лучший подарок на рождение. Но чего хочется, того всегда долго ждать приходится, это я замечаю уже давно. Вот хочется умереть, а жди, когда сама смерть придет; хочется книги – жди, когда пришлют из библиотеки; хочется платья – жди, когда материи купят и сошьют. Хуже всего, что смерть не идет; если бы можно было крикнуть: «Эй, ты, пошла сюда, тебя мне нужно!» Хорошо было бы, а то – все жди…

27 июня. Год назад поехала в Нерехту. От времени моего пребывания там остался дневник, писанный карандашом, на четвертушках бумаги; я как приехала оттуда (8 июня), так его и не развертывала, надо будет как-нибудь рассмотреть8.

1 июля. Ну день! Сестры довели Александру Николаевну до отказа и этим заставили маму унижаться, просить у нее, как милости какой, остаться, как будто мама сама была гувернанткой и просила не отказывать себе от места. Это гадко, мерзко, низко! Я, будучи на мамином месте, так унижаться бы не стала, а на детей обратила бы побольше внимания; а то у нас все на словах, и исправление, и старание, и все такое, а действием мама никогда не проучит хотя бы Надьку, упрямейшее существо в мире…

2 июля. Читаю я свой дневник и вижу расписание каждого дня. Это глупо, уж лучше совсем ничего не писать, чем каждый день одно и то же.

Я читала где-то, что если намочить платок эфиром и вдыхать его, то человек получает странные ощущения. Ложась спать, я и хочу сейчас испытать это: помочу платок и лягу в постель. И эфир у меня, кстати, есть, его я вчера купила для задушения насекомых.

А, а так ты не можешь, у тебя духу не хватает… Так будь же ты проклята трижды, проклятое создание!

4 июля. Прекрасная мысль пришла мне, когда я с мамой провожала Толгскую Божию Матерь: когда окончу курс в гимназии и если мама не согласится на дальнейшее продолжение моего образования, – я поступлю в монастырь! Чем дома жить да небо коптить, уж лучше служить Богу, тем более что меня в семействе ничто особенное удержать не может. Лучше монастыря и быть ничего не может, я теперь все о нем думаю. Вот какие иногда прекрасные мысли в голову приходят, и совершенно неожиданно.

8 июля. Горничная сказала мне, что сегодня за обедней в монастыре будут постригать монахинь, двух, кажется. Я решила непременно идти туда: ведь, может быть, когда-нибудь и я буду так же постригаться, отчего же мне и не посмотреть? Но, однако, ничего не было…

Досадно, что наследник покойного Ивана Данилыча вздумал подарить довольно порядочное количество его книг, между прочим Белинского и Тургенева, старушонке, верхней квартирантке, которая их никогда и в руки-то не возьмет! Гораздо лучше – продал бы их маме; новых книг она никогда не покупает, а по случаю купила бы.

9 июля. «Ах, какие у вас манеры! – Вы не умеете держаться!» – терпеть не могу я этих восклицаний Ал. Ник., не понимаю их, ибо легче мне просидеть над физикой три часа и выучить десять теорем, чем понять: восклицания эти для меня совершенная terra incognita. Человек идет по улице, кланяется, разговаривает, а про него говорят: «Манеры хорошие, хорошо себя держит». Подавание руки, разговор, походка – все это имеет ведь свое название, а в общем называется «манерой держать себя», так, что ли? В таком случае это похоже на сложение: каждое число имеет отдельное название, а сумма их другое, так ли? Слова эти даже неудобны, но без них почему-то не могут обойтись, как отцы, так и матери, как гувернеры, так и гувернантки; других, я уверена, нет совсем в мире…

12 июля. Ал. Ник. начинает говорить мне дерзости, и я насилу удержалась, чтобы не назвать ее как-нибудь: слишком уж далеко начинает заходить. Если после 1 июля роль мамы по отношению к ней переменилась, однако – кто в ком больше нуждается? – Мама платит ей 30 рублей в месяц, а у нас гувернантки, знающие иностранные языки, получали 25 рублей, и если она откажется – ей скоро такого урока не найти, 30 же рублей в ее семье большие деньги…

Эта изящная барышня, образец прекрасных манер и деликатного обращения, говорит дерзости своим же воспитанницам, зная, что мы не можем ей отвечать тем же, защищаться, и, выходит, похоже на то, что самый большой человек бьет маленького невинного ребенка. Так поступать нечестно, или, иначе говоря, не по-рыцарски. Вообще, наш «образец» во многих случаях является «образцом нечестным, образцом на шпильках, но сверху прикрытым одеянием хороших манер и изящества». Нечего сказать, хорошо! А еще мама говорит: «Бери с Ал. Ник. пример!» Очень благодарна, но брать пример с таких «образцов» в отношении их дерзостей и оскорблений младших я никогда не буду. Вот тут-то и показывает себя человек!

19 июля. Сегодня я одно выражение Ал. Ник. сравнила с выражением пьяного мужика, и сказала ей. Поделом! в другой раз так не заговорит. Вот и благородная барышня! Виден человек во гневе своем: изящество наружу, а колкость и дерзость внутри!.. Теперь она будет молчать и говорить только «прощайте» и «здравствуйте». Это очень скверно, я терпеть не могу, когда так говорят, но не извинюсь, не извинюсь. Никогда до нынешнего года я не писала и не думала о ней ничего дурного, а тут и пишу и думаю самые нелестные для нее штуки. Что делать – пишу правду! Защищаться младшему от старших всегда необходимо; я ведь уже в 7-м классе, мне скоро будет 15, а ей 22 – это почти одно и то же – следовательно, она, да и никто, безнаказанно мне дерзости говорить не может. Вообще, я не мямля, не ребенок, а совсем взрослая женщина! Дома думают: «Ты – точно малый ребенок, любишь бегать, играть». Но, Боже мой, разве взрослые женщины не играют и не бегают, когда соберутся между собою?! Это ведь не грех…

24 июля. Читала я сегодня вечером хороший роман Линева «Исповедь преступника». Если бы не предисловие, право, подумала бы, что все это выдумано, – до такой степени все странно, неожиданно и необыкновенно в этой исповеди. «Бывают же на свете люди, с которыми случаются странные вещи!» – где-то я прочла это выражение, и оно удивительно подходит к автору романа: все – романично и все – правда!

31 июля. Были за службой в немецкой церкви. Внутренность ее представляет продолговатую комнату, на одном конце округленную, и там стоят иконы, изображающие Распятие Иисуса Христа, Тайную Вечерю и еще по иконе справа и слева; по сторонам длинные, снежно-белые скамьи; на стене висит черная доска с написанными белой краской цифрами. И все. Ни одной иконы более, ни одной зажженной лампады; все тихо, уныло, казенно… мертво как-то! Когда мы вошли, пастор стоял в особой пристройке, наверху стены, под балдахином, и говорил своей пастве с жаром, жестикулируя, иногда взглядывая в книгу. Усевшись на одну из задних скамеек, я из всех сил слушала, о чем он поучал своих прихожан, и поняла-таки суть его речи: любовь к Богу, слова Бога, исполнение их людьми; любовь к ближнему. Говоря о вере в Бога, он указывал себе на сердце и, громко воскликнув, еще чаще стал повышать и понижать голос. Сказав в заключение обычное «Amen», пастор сошел вниз. Еще в середине его речи заиграл орган, и все сидящие запели хором; я так и замерла на месте, услышав это пение: до того тихо, стройно и звучно раздавалось оно под сводами церкви. Господи, как хорошо! Точно и нет этой казенной унылой кирки, а есть что-то другое, хорошее… Вскоре пастор подошел к столику перед иконой Распятия, который, очевидно, заменяет алтарь. Со скамейки сошла одна немка и, приблизившись к столу, стала перед ним на колени. Началось чтение по книге, вперемежку с пением и органом, потом орган заиграл надрывающий душу похоронный напев, и пастор взял со столика облатку, подал ее женщине; затем чашу, и дал ей пить. Это совершалось причащение. Мне даже стало страшно: по их понятию, Дух Святый нисходит на эти Дары, они причащаются и думают, что Бог принимает их службу. Жалко их! Ослепленные люди!

Ох-хо-хо! Что будет через месяц? Великий Господи, сделай так, чтобы я умерла в этом августе! Ведь тоска, как подумаешь, что через месяц будешь одеваться, собирать книги, будут ходить учителя – фу-уй! Умирать время: довольно, кажется, жила, и хотя настоящей жизни не видала и ничего не знаю, но умереть все-таки мое первейшее желание. Настоящая-то жизнь – там, у Бога, и мы живем на земле пресмыкаясь.

13 августа. К вечеру вдруг сверкнула молния, но грома нет, и теперь, когда пишу, разразился ливень. Кругом темно, все стихает, и в природе разливается какая-то теплота… Еще 33 часа, и мне 15! Давно мне хотелось, чтобы цифры совпали, и наконец-то. Скоро время идет, и пусть идет оно быстро-быстро, не давая ни минутки нам назад оглянуться, чтобы подумать о прошлом, – все это глупости одни. О, была бы моя власть, было бы время действительно в образе старого старика, – я бы крикнула на него: ну, скорей, время, скорей, беги, беги, не уставая, быстро, вперед, не давай никому раздумывать!.. – И бежало бы время, чем быстрее – тем лучше, тем ближе к смерти, к могиле.

Тетрадка кончается; напишу для конца что-нибудь о «кончине». Это было 7 лет тому назад; гувернантка у нас была Зинаида Андреевна. Было дело летом. З.А. сидела на складном стуле около беседки, держа в руках «Московские Ведомости»; я стояла, опершись локтями на ее колени, и слушала, как она начала рассказывать горничной:

– В одном селе упала с неба бумага и будто бы эта бумага кричала: «Вы все грешники и недостойны меня поднять». Тогда нашелся один праведник, который ее поднял и прочел, что через 7 лет будет кончина века.