– То была лишь одна случайная встреча год назад, когда ваш покорный слуга указал ему дорогу к вам. – Берт стряхнул с рукава несуществующую пылинку: – С тех пор его тут редко видели. Вы не находите, что я, как ваш старый верный друг, заслужил честь познакомиться поближе с мужчиной вашего сердца, разве что… – Он не договорил и посмотрел на Хульду с многозначительным молчанием.

– Что? – нетерпеливо спросила Хульда, заранее зная, что не хочет услышать ответа.

– Разве что вы оба совсем не уверены в том, что на самом деле с вашими сердцами.

– Какой вздор! – раздраженно отмахнулась она. – Вы такой же балабол, как моя хозяйка.

– Ах, госпожа Вундерлих! – Лицо Берта приняло мечтательное выражение. – У этой дамы настоящий нюх на вещи подобного рода.

– С вашего позволения, Берт, мне плевать на нюх госпожи Вундерлих. И на ваш в том числе.

С этими словами Хульда подхватила сумку, развернулась и направилась прочь от киоска. Уже в следующий момент она пожалела о своем грубом прощании, потому что чуть не столкнулась нос к носу с Феликсом Винтером, с которым она несколько лет назад была помолвлена и который пересекал площадь под ручку со своей новоиспеченной женой.

– День добрый, Хульда, – поздоровался Феликс, доверчиво глядя на Хульду своими карими глазами. Но за теплым взглядом чувствовалась нервозность. – Как дела?

– Спасибо, хорошо, – ответила Хульда, неловко глядя на Хелену, которая стояла чуть поодаль, поправляя на себе розовое шелковое платье и плотнее кутаясь в шерстяное пальто. Хелена сосредоточенно рассматривала астры в горшках у цветочного ларька. Хозяйка ларька поджидала воскресных гуляющих, которые могли купить подарок или цветы на кладбище.

Нужда, сильно коснувшаяся многих берлинцев, вероятно, обошла Хелену стороной.

– А у тебя?

– Не жалуюсь, – сухо ответил Феликс. Хульду аж холодом обдало. – Кафе процветает. Все живы и здоровы.

Переступив с ноги на ногу, Феликс пробормотал:

– Нам пора идти, нас ждет матушка.

– Мясной рулет с вареной картошкой? – спросила Хульда и улыбнулась. Она очень хорошо помнила, как искусно готовила Вильгельмина Винтер. По мнению Хульды, это было единственное положительное качество матери Феликса, которая отличалась сварливостью и была узколобой.

Феликс улыбнулся в ответ и на мгновение преобразился в прежнего – веселого и лукавого.

– Ты обычно по два раза просила добавки, – вспомнил он. – Ты всегда была обжорой.

– Кто бы говорил! – парировала Хульда, смеясь. Она заметила кислую мину Хелены, которая подошла к Феликсу и белоснежной рукой с безупречно отполированными ногтями коснулась рукава его жакета.

– Нам пора, дорогой Феликс, – сказала она, не удостоив Хульду взглядом. Ее жеманный голос и манера говорить слегка в нос сразу же показались Хульде неприятными. – Ты знаешь, – кокетливо добавила Хелен, – в моем положении долго стоять вредно.

Хульда открыла рот и снова закрыла, как вытащенная из воды рыба. Она уставилась на Феликса, которому сделалось неловко от того, что Хелена с бухты-барахты разболтала новость. И, стараясь дышать ровно, проговорила:

– Что ж, поздравляю.

– Премного благодарны, – впервые посмотрев прямо на Хульду, промолвила Хелена и милостиво кивнула. Ее светло-карие глаза были круглыми и бесчувственными, как у куклы. Хотя нет, сейчас они выражали кое-что, от чего Хульда судорожно сглотнула. Триумф.

Внимание Хелены привлекла висевшая на крючке в киоске Берта газета «Фоссише Цайтунг» с фотографией Штреземана на титульном листе. Округлый череп с редкими волосами было легко узнать. Лицо женщины приняло кислое выражение.

– Этот диктатор со своей шайкой еврейских пособников. Отказом Рура от пассивного сопротивления он опозорил страну! – сказала Хелена и повернулась к Феликсу: – Папа разнервничается. Когда мы на выходных будем в гостях у моих родителей, прошу тебя, ради бога, не упоминай ни его имени, ни этого Секта, предателя Родины, который обзывает себя главнокомандующим рейхсвера и делит постель с еврейкой.

Феликс неловко откашлялся.

– Нам действительно пора, – сказал он, кивнув Хульде еще раз и взяв свою белокурую жену под ручку, торопливо удалился.

Хульда проследила взглядом, как они прошли через площадь в северном направлении, где на прилежащей улочке располагался дом семьи Винтер.

Берт вышел из будки.

– Черт побери! – вырвалось у него, и Хульда обернулась. – Вот это новости. Достойные чуть ли не экстренного выпуска, согласитесь? Может быть проинформировать прессу: тогда я тоже заработаю немного за распространение такой неслыханный истории? – Он цокнул языком. – Надеюсь, глупость не передается по наследству. В конце концов бедный малыш не виноват в том, что его мать происходит из семьи нацистов.

– Я бы на вашем месте попридержала язык, – вставила Хульда и сердито покачала головой. Сумку она снова поставила на землю. – Мне показалось, Феликсу неловко от того, что все кругом узнают новость таким образом. Беременность пока на ранней стадии: ведь Хелена до сих пор тоненькая как тростинка.

Она провела ладонями по бедрам, которые ей вдруг показались шире, чем обычно. Сегодня на ней была одежда медсестры – серый костюм и белая блуза, в котором она совершала обход женщин, нуждающихся в услугах акушерки. Не потому, что все это было особо удобно. А потому, что служебная форма придавала беременным, роженицам и их семьям чувство уверенности, что они находятся в надежных руках.

Однако сегодня, вспомнила Хульда, ей придется заменить белую шапочку, покрывавшую ее короткие темные волосы, на платок. Быстрым движением она открыла сумку и вынула простой хлопчатобумажный платок. Повязав его вокруг головы, она провела пальцами по краю платка, проверяя, не торчит ли где волосинка, которую нужно спрятать.

Берт с удивлением наблюдал за ней.

– Фройляйн Хульда, – спросил он, – когда вы успели вступить в орден?

– Да ни в какой орден я не вступала, – разуверила она, приглаживая платок. – Просто сейчас я поеду на электричке в Митте, старый пригород Шпандау.

– В квартал Шойненфиртель, насколько я могу судить по вашему наряду, – заметил Берт.

Хульда изумленно кивнула:

– Как вы догадались?

– Не вы одна обладаете хорошим чутьем, – засмеялся он. – Где же еще в Берлине женщины покрывают голову так тщательно, словно чьи-то взгляды могут у них что-то отнять?

Хульда кивнула: Берт был прав. Столичная мода предоставляла больше свободы. Юбки оголяли ноги аж до колен, а то и выше; многие современные дамы ходили с непокрытыми головами.

– Мне нужно к беременной, которая живет в ортодоксальной семье.

– Чем вы заслужили такую честь?

Акушерка заколебалась:

– Вы же знакомы с моим отцом?

– Конечно. Талантливый художник! Очень жаль, что он давно покинул наш замечательный квартал. Мы с ним часто вели беседы об искусстве и курили сигары.

– Сейчас он живет в округе Шарлоттенбург. Я слышала, что у него квартира с ателье и окнами до потолка. Я там еще ни разу не была. – Хульда набрала воздуха и добавила скороговоркой: – Во всяком случае он поддерживает контакт с евреями через академию искусств. Я имею в виду с другими евреями, из Галиции.

– С бедными евреями, – сказал Берт, насторожившись.

Он был прав: жители квартала Шойненфиртель не блистали образованием и достатком, в отличие от еврейских банкиров и адвокатов, проживающих в районе реформистской синагоги в Шарлоттенбурге. Скорее, наоборот: они были беспросветно бедны.

– И теперь одному из них понадобилась еврейская акушерка, – добавил Берт. Это был не вопрос, а констатация факта.

Хульда содрогнулась. И снова нехотя кивнула:

– Всё так. Я не кричу на каждом углу о своем происхождении, вам это известно. Меня не воспитывали религиозной, я не соблюдаю праздников. Кроме того, согласно еврейской традиции, человек считается евреем только по материнской линии, а это не мой случай. Иногда все же встречаются люди, которым такая наполовину еврейка, как я, более по душе, чем вообще никакая. Я охотно помогу: ведь это моя профессия. Роды есть роды, хоть с мезузой^[5] на двери, хоть под деревянным распятием.

– Ваши новые клиенты наверняка другого мнения, – предположил Берт. – В Шойненфиртель религии отводится значимая роль. Вы были там в последнее время? Там есть улицы, где на лавках торговцев еврейские надписи попадаются чаще немецких. А моя борода просто смехотворна по сравнению с шикарной растительностью, украшающей тамошних мужчин.

– Меня не интересуют лавки и бороды, – вставила она. – Я лишь хочу помочь появиться на свет здоровому ребенку.

– Только не говорите потом, что я вас не предупреждал. Шойненфиртель, моя голубушка, полон не только евреев, но и всевозможных других персонажей. Сомнительные художники, барыги, проститутки… С таким же успехом вы можете принимать роды на луне – так далек этот великолепный сумасшедший дом от нашего образцового Шёнеберга.

Хульда с любопытством оглядела Берта, глаза которого, несмотря на предостережение, излучали энтузиазм.

– Неужели? Вы так благосклонно отзываетесь о нашем округе? Бедность, проституция, спекулянты… здесь этого добра тоже хватает в избытке.

– Возможно, – согласился он. – Однако в сравнении с кварталом Шойненфиртель сутенеры здесь кажутся бедными сиротками, а проститутки – начищенными до блеска ангелами. И все же я не знаю, ад там или рай. Там можно отведать великолепную еду, купить лучшие сигары и все, чего душа пожелает, что нам и не снилось.

Хульда хихикнула. Ее любопытство росло. Она действительно редко бывала в тесном квартале к северу от Бёрзенбанхоф в недавно присоединенном округе Митте и знала тамошние порядки только понаслышке. Было бы интересно самой получить представление. В то же время она чувствовала, что нервничает. Что ее ожидает в узких проулках, по которым она будет пробираться к дому Ротманов?

– Вы обеспокоены, – заключил Берт.

Вот досада, подумала Хульда, почему он всегда видит ее насквозь?

– Чуточку. Видимо, в семье есть трудности, – признала она. – Мне намекнули, что там что-то не так. Что-то с молодой матерью. Но я не знаю, что именно.

– Вы это выясните.

– Несомненно, – уверила она. – Сегодня же.

2

Воскресенье, 21 октября 1923 г.

Город поглощал свет, впитывал его между высоких, черных от сажи стен и больше не отпускал. Когда Тамар Ротман подняла голову к затянутому облаками небу в надежде увидеть хоть какой-то просвет, она мгновенно разочаровалась. Из-под ног взлетела грязно-белая стайка голубей. Хлопанье крыльев напомнило удары плети и эхом отозвалось среди домов. Пахло прелыми овощами, дымом из многочисленных труб. Вдоль ухабистой обочины валялся всякий хлам.

Тамар огляделась. Усталая проститутка с увядшим лицом выкарабкалась из сравнимого с мышиной норой полуподвала в переулке Шлендельгассе и поковыляла в разорванных чулках вверх по улице Гренадеров в северном направлении.

Малолетние оборванцы играли на мостовой: у одного из мальчишек был дряхлый велосипед, и он разрешал восхищенным детям по очереди взбираться на него, чтобы прокатиться один круг. Мало кто из детей имел обувь, большинство было босоногими, несмотря на осеннюю прохладу.

Мимо прошла молодая неопрятная женщина. Она катила коляску, бывшую когда-то белой внутри, но после несметного количества младенцев, успевших там полежать, ткань подкладки топорщилась от грязи.

– Анегрет, мамеле^[6]! – окликнула другая, одетая в черное женщина, высунувшись из окна над молочной лавкой. «Яйца, молоко, сыр, масло» – было выведено белыми буквами по кирпичу. Висящая рядом табличка обещала «кошерное». Выстроилась длинная очередь – с тех пор как цена на хлеб возросла до нескольких миллиардов марок, торговцы в лавках еле успевали считать деньги и испытывали терпение покупателей на прочность.

Сегодня было воскресенье, но не все лавки устраивали выходной, потому что у их владельцев-евреев оно считалось обычным рабочим днем.

– Мазаль тов, Анегрет! Как себя чувствует либ эйнгль^[7]?