После отмывания рук, преимущественно Нафаниных, мы уселись в спальне, предварительно вооружившись инструментом. Старый замок подался под кусачками и развалился на две аккуратные половинки. Затаив дыхание, я осторожно открыл ящик.

Внутри лежала шкатулка и пожелтевшие бумаги, обернутые тканью. Нафаня, обычно раздающий всюду свои комментарии, сейчас задумчиво молчал, поглаживая соску. Хмыкнув, я вытащил шкатулку. Открыть ее не получилось. Пришлось взять находку с собой, чтобы на кухне аккуратно подцепить замок изнутри ножом. Нафаня же уселся на пол и подтянул к себе бумаги.

Нож помог. С тихим щелчком замок открылся, а я, не веря, протер глаза. Внутри аккуратными столбиками лежали монетки из желтого металла. Покрутив одну в руках, я ужаснулся. Золото! И николаевский профиль на «орле». «Это же целое состояние» – подумал я. И с диким криком кинулся в комнату:

– Нафанька! Не поверишь! Там куча золота…

Войдя, я резко остановился, увидев, что домовой, понурившись, сидит на полу. Глаза его поблескивали. Кажется, Нафаня плакал.

– Нафань, что такое? Что случилось? – я присел на край кровати.

Дух молча протянул пачку бумаги из ящика. Это были фотографии.

На первой фотографии я увидел красивую молодую пару с маленьким ребенком на руках. Фото было очень старым, но лица можно различить. Оно было сделано в тридцатых годах прошлого века. В уголке была видна дата. На следующей фотографии оказался круглощекий мальчонка с лягушачьей улыбкой и озорным взглядом. На его груди висела большая соска. Еще это знакомое выражение лица…

– Подожди. Это что же получается, соска твоя же, – хмыкнул я. Мысли спутались.

– Это я, барин. И мои родители. Я был человеком, оказывается, – Нафаня трубно высморкался в грязный батистовый платок, с которым не расставался. – Это мой дом. А ящик… Ну, родители спрятали там самое дорогое. Кто же знал, что мы это найдем, а?

Опустившись на колени, я обнял своего соседа. Тот без лишних слов уткнулся мне в грудь и принялся тихо поскуливать.

– Нафань, так это твое получается. Деньги и фото. Я не могу… – я двинул шкатулку и фотографии домовенку.

– И что мне с этим делать? Только ты меня видишь. Как я буду ими пользоваться? Но фото заберу. Уж извиняй, барин, – он грустно улыбнулся. – А тебе вот. Эти монетки. Пусть они принесут тебе счастье, если не смогли принести маме и папе.

Мы засиделись на кухне допоздна. Нафаня дымил свой «Беломор», а я изредка кашлял, если меня обволакивало дымом, но молчал, понимая, что очередная ссора будет лишней.

– Андреюшко. Ты же меня не бросишь? – тихо спросил Нафаня. – Ну, я гадкий… ругаюсь еще.

– Вот те раз. Что за мысли дурацкие? – улыбнулся я, поглаживая домового по спине. Тот расплылся в довольной улыбке.

– Повезло мне, что ты тут объявился, барин. Хороший ты, – прослезился Нафаня, после чего спрыгнул с табурета, сунул подмышку Playboy и ехидно добавил. – Я баиньки в шкаф.

– Дуй уже, – рассмеялся я. – Не увлекайся только.

Показав мне язык, домовой, семеня ножками, поплелся в гостиную. А я, вздохнув, взял в руки стопку найденных фотографий. Вопросов было много. Но почему-то я был уверен, что со временем появятся и ответы.

Глава четвертая. Сюрприз.

Нафаня любит чудить. В этом, кажется, весь смысл его существования. Беспокойный дух-пакостник, которого славяне старались задобрить блинами, сметаной, горячими супами и свежей выпечкой, стремительно эволюционировал в некое подобие современных людей. Почти такой же, как и все. Но со своими тараканами.

После того, как мы нашли заветную коробочку с золотыми монетами и Нафаниной фотографией в младенчестве, домовой загрустил. Я старался ему помочь, но дух упоенно хлестал водку по утрам и докучал своими слезливыми комментариями, если я отказывался пополнять запасы.

Как-то утром я проснулся от жуткого шума, доносившегося из кухни. Шум походил на одну из песен Rammstein. Скрипучий голосок, срываясь на фальцет, выводил на корявом немецком «Левой, левой».

– Нафаня! Ты оборзел?! – заорал я, скидывая одеяло.

Шум прекратился, послышался цокот коготков и в дверном проеме появилась лохматая голова домового. Вместе с ним в комнату проник и тяжкий смрад перегара.

– Андрейка, швайн! – оскалился пьяный дух. – Гебен зи мир айне папиросен!

Мгновенно ему в голову полетела подушка.

– Ты чего творишь?! – моему изумлению не было предела. – С каких пор у нас Раммштайн по утрам? А?

Нафаня тем временем залез на люстру. К слову, люстра была из благородного хрусталя, сворованного, кажется, из царского особняка. Огромная и жутко старая. Дух любил на ней качаться, как в люльке, не боясь грохнуться на пол.

– Айн шлос, Андрейка! Ихь вас мюдэ траума, – Нафаня нес околесицу, переставляя немецкие глаголы так, как ему хотелось.

– Какая траума, осел ты эдакий? Что на тебя нашло? – насупившись, спросил я, смотря на домового.

– Грусть меня снедает, барин. Безродная я скотинушка, никому не нужная, – завыл он, раскачиваясь на люстре.

И так всегда, как напьется. Я начал привыкать к Нафаниным капризам, но порой он становился совсем уж невыносимым и на любое слово сразу впадал в неконтролируемое буйство.

– Кончай концерт. Мне-то ты нужен. Был бы не нужен, давно бы упаковал тебя в мешок и отволок в зоопарк, – но домовой в ответ затянул любимую песню.

– Выла вьюга, не было огня,

Когда мать родила бедного миняя.

Срываясь на фальцет и утирая слезы, он продолжил петь:

– По приютам я с детства скитался,

Не имея родного угла.

Ах, зачем я на свет появился,

Ах, зачем меня мать родилааа!

Я молча дослушал песню, затем, покрутив пальцем у виска, оставил пьяного тенора висеть на люстре в позе ленивца, а сам пошел на кухню.

На кухне был бардак. Из кастрюль домовой сделал ударную установку, половник был педалью, бас – бочкой выступал здоровенный чугунок. На столе валялась разорванная пачка Беломора, пустая бутылка водки и одинокий огурец в Нафаниной шерсти. В кухонном магнитофоне, убавленном на минимальную громкость, шелестел певец о тяжелой судьбе шахтера, которого не любят женщины. Выключив музыку, я принялся наводить порядок, попутно поставив на огонь чайник. Нафаня тихо вошел на кухню через несколько минут, потупив очи в пол и являя собой истинное раскаяние.

– Барин, это, прости меня, а? Пробрало вот Нафанюшку, грустинка напала проклятая…

– Надоел ты своими пьянками. Я же не устраиваю такое по поводу и без? Вот возьму и съеду, а ты живи, как желаешь, с бродягами всякими. Авось и сопьешься с ними, – раздраженно ответил я, собирая мятые бычки и мусор в ведро. Нафаня хлюпал носом и молчал, пока я наводил на кухне порядки.

Закончив, я заварил кофе и уселся на табурет. Окно было открыто, и Нафанин перегар постепенно выветривался. С улицы пахнуло весной и свежестью.

– Барин. Я не буду больше, – дух походил на виноватого мопса, всю ночь развлекавшегося с хозяйским ботинком.

– Еще как будешь. Будто я не знаю. Убирай хотя бы за собой, – взглянув на часы, я чертыхнулся.

– Ох-ёж! Я на работу опаздываю. Блин, ладно, – хмыкнув, я бросился одеваться, оставив домового на кухне, осознавать свой проступок.

Работал я дизайнером в крупном агентстве. Платили неплохо, для холостяка без семьи вполне хватало и на поесть-попить и даже на погулять-чего купить.

После трудного дня занятого бесконечными разработками дурацких макетов и презентаций их начальству, я зашел в магазинчик рядом с домом. Купив себе пельмени и десяток яиц домовому, пару банок Гиннесса, минералки и «Беломор», пошел домой. У дома я по привычке посмотрел наверх и увидел, что с балкона на меня пялится Нафаня. Поймав мой взгляд, он юркнул обратно.

Ехидно улыбаясь, я поднялся наверх, подумав, что протрезвевшему домовому сейчас устрою Хиросиму. Но от возмездия меня отвлек тягучий аромат чего-то мясного и безумно вкусного. Живот тут же голодно заворчал. Вздохнув, я повернул ключ в замке и открыл дверь.

Аппетитный запах шел из моей квартиры. Я разулся, отложив пакет, и удивился отсутствию домового. Нафаня постоянно встречал меня с работы и, хватая из пакета пачку Беломора, тащил продукты на кухню. Но в этот раз была тишина. Если не считать сладкого голоска Фрэнка Синатры, который пел из недр квартиры. Покачав головой, я пошел на кухню и, замерев на пороге, выронил пакет от открывшегося мне странного зрелища.

Нафаня в белоснежной майке, украденной из моего шкафа, улыбался, стоя рядом со столом. Домовой благоухал, как цветочный луг, и я мысленно распрощался со своим одеколоном «Шоу одного мужчины». Обычно растрепанная шевелюра Нафани сейчас была старательно расчесана на прямой пробор, а сам домовой умильно смотрел на меня взглядом нашкодившей собаки.

Стол он заправил чистой, сияющей скатертью, на которой стояли две тарелки с полным набором столовых приборов и небольшая кастрюлька. В хлебнице лежал свежий хлеб, ну а венчало сие великолепие бутылка старого вина, которую я хранил для особенного повода.

– Ну, дела, – выдохнул я. – И что ты натворил опять?

– Чего сразу натворил? – буркнул домовой, чертя пяткой узоры на полу. – Извиняюсь я так, барин.

Подивившись этой картине, я пошел мыть руки. Нафаня сопровождая меня, так сыпал извинениями, что я в итоге просто буркнул «забудем».

Домовой был сама галантность. Он деловито разлил жаркое из кастрюльки по тарелкам, наполнил бокалы вином, дав тому немного подышать. И где только узнал.

Проглотив ложку жаркого, я замер. Вкуснее жаркого еще пробовать не доводилось. Даже мамин борщ пасовал перед кулинарным гением Нафани. Поэтому я с чистой совестью посвятил двадцать минут необыкновенному ужину.

Закончив, я приоткрыл окно, закурил сигарету и долил вина в бокал.

– Извинения приняты, чертушка, – я выдохнул колечко, за которым Нафаня тут же погнался. Домовой обожал это занятие. – Ты настоящий шах среди кулинаров. Отдаю должное.

– Все для тебя, барин, – домовенок улыбнулся, выпустив из носа струю едкого дыма. – Ты же друг мой, как-никак.

– Как же. Друг, мотающий нервы дурацкими выходками, – припомнил я ему утренний дебош. Домовой насупился и мотнул головой:

– Прости, барин. Тут находка эта, да я маленький. Вот и напала грусть-депрессия.

– Выясним, что и как. Обещаю, – я улыбнулся и погладил домовенка по голове.

– Хороший ты, Андреюшко. Очень. Не то, что прежний мой сосед. Петька. Фу, – духа передёрнуло от отвращения.

– Мы обязательно все узнаем. Только заканчивай с дебошами. Мало радости квартиру после тебя в порядок приводить.

– Постараюсь, – Нафаня шлепнул меня ладошкой по колену и, спрыгнув, поплелся в гостиную.

Задумавшись, я сделал глоток вина и чуть не поперхнулся, когда взгляд упал на пакет из магазина. Я купил пельмени, ибо холодильник был пуст. Из чего тогда приготовлено жаркое? Домовой невидим и не может прийти просто так в магазин за мясом… Я заревел на всю квартиру:

– Нафаня! Откуда мясо?!

А злобный дух хохотал, качаясь на люстре.

Глава пятая. Новый питомец.

Нафаня с миной партизана не хотел сознаваться, из чего же было приготовлено злополучное жаркое. На него не действовали угрозы, мое шипение, даже расставание с яичницей домовой вынес стоически. Пока все не объяснил разговор с соседкой.

Стоя вечером у подъезда, я с улыбкой выслушивал очередную тираду моей соседки по площадке, Юлии Александровны. Дамой она была внушительных размеров и внушительного возраста, и я даже сомневался порой, а не приходится ли она родственницей Нафане. Впрочем, все наше общение сводилось к обычной пятиминутке, когда я шел домой с работы. Но в этот раз Юлия Александровна рассказывала удивительные вещи.

– Представляете, Андрюша. Сижу я дома, читаю Ги де Мопассана, и тут слышу, что на чердаке кто-то топает. И громко так. Потом грохот какой-то, будто ведро уронили. Я не вытерпела и вышла на площадку. Вдруг хулиганы какие или ремонтники опять кабели свои тянут. Выхожу, а люк-то на крышу открыт. И грохочет что-то…