Отличившихся награждали. Уже в 1949 году государственные премии II и III степеней получили Ворошильский, Конвицкий и другие молодые авторы. Разумеется, для этого нужно было не только писать идейно правильные вещи, но и выполнять поручения властей. ЦК теперь сам предлагал темы литераторам, устраивая конкурсы для ограниченного круга приглашенных. Литературное творчество воспринималось как ответственное задание. Писатели брали на себя обязательство что-то сочинить и должны были объясниться в случае неудачи. А еще им надо было «выезжать на места» для очерков об успехах социалистического строительства или о доблестных чекистах, разоблачивших очередную «реакционную банду». Например, в январе 1951 года Боровский выезжал в Краков, где судили троих священников келецкой епархии, обвинявшихся в связях с некой «Подпольной армией», на руках которой была кровь мирных жителей и даже подростка. А в январе 1953 года прошел процесс над священниками краковской курии, обвиняемыми в шпионаже: трое были приговорены к смерти, один – к пожизненному заключению, еще трое получили сроки от 6 до 15 лет^[294]. В последнем случае уже недостаточно было присутствия на суде кого-либо из писателей, понадобилась целая резолюция краковского отделения СПЛ. И эта резолюция тут же воспоследовала: «В последние дни в Кракове проходил процесс над группой американских шпионов, связанных с краковской митрополичьей курией. Мы, собравшиеся 8 февраля 1953 года члены краковского отделения Союза польских литераторов, выражаем решительное осуждение предателей Родины, использовавших духовные должности и свое влияние на часть молодежи, участвующей в Католическом молодежном объединении, и проводивших враждебную деятельность против народа и народного государства, используя американские деньги на шпионаж и диверсии. Мы осуждаем тех прелатов из высшей церковной иерархии, которые благоприятствовали антипольскому заговору и оказывали помощь изменникам, а также уничтожали ценные объекты культуры. Ввиду этих фактов мы обязуемся еще острее и глубже, чем до сих пор, поднимать актуальные проблемы борьбы за социализм и резче клеймить врагов народа – ради блага сильной и справедливой Польши». Под резолюцией подписались 53 человека, в том числе знакомые Лема: Хуссарский, Шимборская, Мрожек, Бунш, Пшибось, Киёвский, Блоньский, Махеек, Сломчиньский и др. Газеты во время этих процессов пестрили заголовками вроде следующих: «Священники Оборский и Гадомский – предводители убийц. Сегодня в Военном суде в Кракове начинается процесс банды», «В атмосфере лжи и враждебности к прогрессу вызрела антинациональная идеология и началась предательская деятельность Качмарека и его группы. Процесс над членами шпионско-диверсионного центра», «Действуя во вред Народной Польше, шпионы из митрополичьей курии рассчитывали на третью мировую войну. Судебный процесс в Кракове против агентов американской разведки»^[295]. Усердствовала и паксовская (католическая, вообще-то) пресса, которая упирала на «подрывную» роль Ватикана, не желающего признавать новые границы страны и сотрудничающего с ЦРУ в «антипольской» деятельности. Таким образом, власть напрягала все силы, чтобы лишить поляков доверия к духовенству и тем самым раздавить последнего сильного врага.

Лем, по воспоминаниям его сына, был чрезвычайно легковерен. Например, не усомнился в утверждениях польских СМИ, будто американцы рассыпали над Восточной Германией колорадских жуков, которых ветром занесло в Польшу^[296]. Из-за этого у него даже вышла ссора с будущей женой Барбарой Лесьняк (кто знает, не это ли стало причиной ее того, что вначале она отвергла его ухаживания, о чем вспоминал Лем?). Барбара происходила из обеспеченной деревенской семьи католиков и в силу этого не слишком обожала коммунистов. Лем же, спасенный Красной армией от Холокоста, видел в коммунистах защиту от антисемитов и поэтому был склонен верить им. Откуда ему было знать, что в СССР идут расстрелы военных, журналистов и чиновников, что Страну Советов в 1946 году поразил новый голод, а в ГУЛАГе томятся более двух миллионов человек? Видимо, до него не долетали отголоски кампании по борьбе с космополитизмом, от которой пострадал даже Евгений Халдей – автор знаменитой фотографии красного знамени над Рейхстагом, – уволенный с волчьим билетом из ТАСС. Лем понятия не имел, что в СССР запретили печатать «Черную книгу», уже изданную в США, а журналистку Мирру Железнову расстреляли лишь за то, что она опубликовала список евреев – Героев Советского Союза. И уж точно Лему было невдомек, что Яков Парнас, некогда принявший его на учебу в Медицинский институт, в январе 1949 года был арестован в Москве по делу Еврейского антифашистского комитета, доставлен на Лубянку и умер в тот же день на допросе.

Зато заявления тогдашней коммунистической пропаганды казались безупречно логичными: американцы снова вооружают западных немцев, чтобы иметь заслон против СССР, а западные немцы наряду с Ватиканом не признают новых польских границ. Значит, американцы подталкивают немцев к очередному нападению на Польшу. Еще американцы сколотили военный блок НАТО, поддерживают фашистские и колониальные режимы по всему миру, защищают на Тайване прогнившую диктатуру Чан Кайши, а в Корее – такую же диктатуру Ли Сын Мана, который вдобавок предательски напал на мирный коммунистический Север (сейчас-то мы знаем, что все было наоборот, – но знал ли это Лем?). А в самих Штатах что творится? Расовая сегрегация, процесс Розенбергов и маккартистская охота на ведьм. Зато Польша благодаря коммунистам избавилась от довоенного национализма, и вот результат: еврей ухаживает за католичкой. Раньше такое и представить было невозможно (к слову, венчался Лем с Барбарой в костеле).

Барбару он встретил в 1950 году на одном из собраний междисциплинарной студенческой группы, проходивших раз в неделю на квартире Лесьняков. Одним из инициаторов таких собраний была Мария Орвид – переселенка из Львова, дочь знакомой Самуэля Лема. Барбара, как и Орвид, была 20-летней второкурсницей медицинского факультета Ягеллонского университета, весьма средней успеваемости, но увлекавшейся рентгенологией (чем потом и занималась всю жизнь)^[297].

Что там делал 29-летний Лем, который уже два года не был студентом? Правда, в феврале 1950 года он вдруг на отлично сдал экзамен по акушерству и гинекологии, но зато к шести другим предметам даже не приближался^[298]. Надо думать, среди студентов он просто развлекался. На их фоне он выглядел настоящей звездой: активно издавался, был вхож в литературные круги, эрудит, публикующийся в «Жиче науки».

На самом деле с конца 1948-го до 1950 года Лема преследовали сплошные неудачи. С Шимборской у него ничего не выгорело, поэтесса быстро вышла замуж за другого, а тот, редактор журнала «Иначе», будто нарочно, потерял его рассказ. С «Тыгодником повшехным» Лем разорвал сотрудничество, так как боялся утратить шансы печататься в государственных издательствах – ведь тот являлся органом краковской курии, а над католической церковью сгущались тучи. Тогда же Лема лишили статуса кандидата в члены СПЛ. Предложенные в сентябре 1948 года частному издательству Gebetner iWolf («Гебетнер и Вольф») повести «Шар времени» и «Ареантроп» (то есть «Человек с Марса») не получили одобрения. «Больницу Преображения», которую он отправил тому же «Гебетнеру и Вольфу», тоже не взяли – Лем вспоминал, что это произошло из-за национализации фирмы^[299], но ее национализировали лишь в 1950 году, когда он уже дописывал трилогию «Неутраченное время», до которой разросся роман в результате постоянных вмешательств цензуры, требовавшей уравновесить первую безыдейную часть чем-то в духе соцреализма. Получается, мучения с цензорами начались у него не после включения «Гебетнера и Вольфа» в государственное издательство Książka iWiedza («Ксёнжка и ведза»/«Книга и знание»), а еще до того, причиной чего, конечно, было ужесточение культурной политики. Лем не терял надежду, каждые несколько недель ездил на поезде в Варшаву, где размещалась «Ксёнжка и ведза», и получал всё новые указания. В марте 1950 года издательство все же подписало с ним договор, но почему-то откладывало публикацию, пока отдел художественной литературы в нем не распустили вовсе. Тогда Лем обратился в издательство «Чительник», которое как раз напечатало его «Астронавтов». Однако и там дело забуксовало. Эта эпопея тянулась несколько лет. В столице он ночевал у приятеля Александра Сцибор-Рыльского – будущего сценариста Вайды, а тогда сотрудника «Жолнежа польского», только что завоевавшего себе место на литературном Олимпе производственным романом «Уголь». Провожая Лема на вокзал, Сцибор-Рыльский утешал его, что, если бы «Неутраченное время» увидел Хозяин (то есть Берут), публикация не заставила бы себя долго ждать^[300]. С согласия издательства Сцибор-Рыльский внес правки в роман, но они не устроили автора, и в январе 1954 года Лем разорвал договор, потребовав, однако, выплаты гонорара как за опубликованную книгу, поскольку та уже получила одобрение цензуры и редакции^[301].

В мае 1949 года Краковское издательское объединение завернуло сборник его рассказов «Разведка и атомы», состоявший из «Расплаты», «Фау над Лондоном», «Плана „Анти-Фау“», «Дня Д», «Атомного города» и «Человека из Хиросимы». Причина была опять же в неправильной морали: рассказы описывали либо хитроумные операции английской разведки, либо технологическую мощь США. И то и другое не вписывалось в политический момент^[302].

В июле 1949 года Лем вторично подал заявку на вступление в СПЛ – и опять неудачно, поскольку… не издал ни одной книги. Правда, его опять сделали кандидатом, что уже неплохо. Наконец, в начале 1950 года «Жиче науки» перевели в Варшаву, и Лем, успевший после истории с сессией ВАСХНИЛ опубликовать там еще девять текстов (в том числе о Ломоносове и о популяризации науки в СССР), потерял и эту отдушину. Было от чего прийти в отчаяние! Тем более что он видел: ему наконец-то удалось создать сильное произведение («Больница Преображения»), но никто, кроме цензоров да близких знакомых (например, отца), этого не знал. А выйди оно, его имя гремело бы, пожалуй, не хуже Анджеевского с его «Пеплом и алмазом». Правда, в 1950 году отрывок из второй части «Неутраченного времени» увидел свет на страницах солидной «Твурчости» – но это и все. Казалось, жизнь проходит мимо. Он даже не попал на съезд молодых писателей, который в конце марта – начале апреля 1951 года провел в Неборове Тадеуш Боровский. Вдобавок о Леме пошли слухи, будто он сотрудничает с госбезопасностью (видимо, из-за места работы отца). Директор Дома писателей «Астория» в Закопане как-то даже поинтересовалась у него, зачем он пишет на нее доносы в Варшаву^[303].

Лем, впрочем, не единственный, кто страдал от берутовской цензуры. Еще хуже приходилось Збигневу Херберту, который вообще не мог печататься нигде, кроме католических изданий (вроде «Тыгодника повшехного»), да и там в основном шла публицистика. Никак не мог протолкнуть в издательства свой роман «Голоса в темноте» Юлиан Стрыйковский – коммунист, который на излете войны вдруг обратился к еврейским корням и написал пронзительную вещь о жизни галицийских иудеев в начале XX века. Обласканный, казалось бы, властями, Конвицкий тоже стал жертвой заморозков в культуре: после тщетных попыток опубликовать повесть «Ройсты» (о моральном разложении партизан-антикоммунистов) он обратился к соцреализму, издал три повести в этом жанре, а потом занялся киносценариями. Друг Лема, Ян Юзеф Щепаньский, в 1949 году закончил роман «Польская осень», который позже назовут лучшим произведением о сентябрьской кампании 1939 года. Но ждать публикации ему пришлось долгих шесть лет. Даже таким уважаемым людям, как Анджеевский и Милош, не удалось совладать с цензурой, когда, вдохновленные судьбой пианиста Владислава Шпильмана, они взялись сделать сценарий фильма «Варшавский Робинзон». В итоге после многочисленных переделок, в ходе которых Милош сошел с дистанции, «Робинзон» превратился в телеграфиста Гвардии Людовой (боевых отрядов Польской рабочей партии), погибающего на руинах столицы. Фильм все-таки вышел на экраны в 1952 году и… получил негативный отзыв на страницах «Новы культуры», после чего Анджеевский немедленно выступил с самокритикой^[304].

И тут счастье улыбнулось Лему. Пребывая весной 1950 года в Доме литераторов «Астория» на горнолыжном курорте в Закопане, где он спасался от сенной лихорадки, мучавшей его долгие годы, Лем встретил Ежи Паньского, который сменил на посту директора «Чительника» впавшего в немилость Борейшу. Завязался разговор об отсутствии в социалистической Польше своей фантастики, и Паньский предложил Лему договор на создание идеологически верного научно-фантастического романа^[305]. Так Лем написал «Астронавтов».