Если для поляков Львов – неотъемлемая часть «кресов» (то есть тогдашних восточных областей страны), то для украинцев – живая память их древней славы, город «короля Руси» Даниила Галицкого, носящий имя его сына. Во Львове находится собор Святого Юра – главный храм украинских греко-католиков. Здесь усилиями кружка «Русская троица» начал складываться украинский литературный язык. Здесь во время «Весны народов» возникла Головна руська рада – первое политическое объединение украинцев в XIX веке. Здесь же протекала деятельность писателя и политика Ивана Франко. Именно Львов стал центром украинской культуры, когда в России запрещалась литература на украинском языке («Валуевский циркуляр» 1863 года) и предписывалось не использовать этот язык в правительственных, образовательных и культурных учреждениях («Эмский указ» 1873 года). В австрийском Львове возникло Научное общество имени Тараса Шевченко, появились украинские журналы, а в университете открылась кафедра всеобщей истории, которую возглавил будущий академик Михаил Грушевский. Чуть позже в галицийском Сейме зародилась украинская фракция, потребовавшая наделить избирательными правами хотя бы крестьян-середняков. Поляки были категорически против, понимая, что тогда они превратятся в меньшинство: ведь Львов, Станиславов, Тернополь и Пшемысль (Перемышль) – лишь польско-еврейские островки в украинском море^[55]. В преддверии каждых выборов во Львове поднималась волна украинских протестов, иногда заканчивавшихся схватками с поляками и полицией. В 1908 году украинский студент застрелил наместника Галиции Анджея Потоцкого, мстя за смерть кандидата в депутаты, заколотого жандармами на демонстрации протеста. В свою очередь польские присяжные в 1914 году оправдали четверых украинских москвофилов, судимых австрийскими властями во Львове по обвинению в подрывной деятельности – те выступали против галицийских самостийников, а это было на руку полякам.

Претензии украинцев на город поддерживал, между прочим, сотрудник британского МИДа Льюис Нэмир, или Людвик Бернштейн-Немировский, – польский еврей, родившийся под Люблином, но имевший за плечами годы учебы во Львовском университете. Именно с его подачи, как считается, линия Керзона прошла к западу от Львова. В целом это соответствовало взглядам министра иностранных дел Великобритании Джорджа Керзона и главы правительства Дэвида Ллойд-Джорджа, которые с самого начала предлагали в качестве новой польско-российской границы ту, которая пролегла в 1795 году, то есть после третьего раздела Речи Посполитой. Проблема заключалась в том, что Львов после третьего раздела отошел не к России, а к Австрии, которая теперь проиграла мировую войну и распалась. Ллойд-Джордж и Керзон предлагали образовать в Восточной Галиции независимое украинское государство или дать ей автономию в составе Польши, но с условием провести через 25 лет плебисцит среди местного населения. Однако они не ориентировались, где именно в том регионе живут поляки, а где – украинцы. Тут-то и проявил себя Нэмир, решительно прочертивший границу^[56].

Юный Лем не только пересекался с украинцами, но и знал украинский язык. Его преподавал профессор Турчин – украинец, который вел также и немецкий. Ученики шутили, что украинская литература делится на четыре периода: «Перший був, але загинув, другого не було, третій – Шевченко та Іван Франко, а четвертий буде». А еще в классе Лема преподавал математику Мирон Зарицкий – товарищ Панчишина по несчастью, отец участницы ОУН Екатерины Зарицкой, попавшей в тюрьму за покушение на Бронислава Перацкого. Среди одноклассников Лема были украинцы, но никто, по его словам, не обращал на это внимания – все общались по-польски, а различие обнаруживалось лишь во время уроков религии, когда украинцы уходили к греко-католическому священнику. Еще Лему запомнилось, что в форточке родительской спальни зияла дырка – след от пули, влетевшей «во время боев 1918 года». В «Высоком Замке» он не уточнил, что это были за бои, но в беседе с Томашем Фиалковским в 1998 году сказал уже без обиняков: «Да, это после польско-украинской войны, когда украинцы хотели завладеть Львовом. Я об этом узнал куда позже, это было для меня чем-то вроде исторической легенды»^[57].

В конце XIX века в Галиции возникли несколько украинских партий, а также гимнастическое общество «Сокол» и скаутская организация «Пласт». Из этих-то структур вырос Легион сечевых стрельцов, который в составе австро-венгерской армии отправился воевать с Россией за свободу Украины. В ноябре 1918 года, после капитуляции Австро-Венгрии, он попытался установить контроль над Львовом, действуя от имени только что провозглашенной Западно-Украинской народной республики. Попытка не удалась: львовские поляки взялись за оружие. Среди добровольцев оказалось немало школьников и студентов, что породило легенду «львовских орлят» – юных бойцов, почитаемых в Польше так же, как некогда в СССР почитали пионеров-героев. «Орлята» вкупе со своими старшими товарищами сумели продержаться до прибытия отряда подполковника Карашевича-Токажевского, который и выбил украинцев из города. Вторично «орлята» проявили себя в августе 1920 года, когда сражались с наступающими большевиками и были подчистую истреблены Первой конной армией Буденного под Задворьем. Пропаганда окрестила это сражение «польскими Фермопилами».

Благодарный львовянам за стойкость, Пилсудский в ноябре 1920 года наградил город орденом Virtuti militari (лат. «За военную доблесть»). Местные поляки не оценили чести – город как был, так и остался твердыней враждебных лидеру страны эндеков. Если до Первой мировой Пилсудский не смог набрать во Львове добровольцев в свой легион (эндеки всегда были настроены антинемецки, а значит, и антиавстрийски), то после войны здесь то и дело происходили погромы, власти же лишь разводили руками – не в силах унять соотечественников, податливых на эндецкую пропаганду.

«Чего вы, собственно, хотите? Чтобы мы арестовали своих детей?» – спросил однажды львовский воевода Альфред Билык делегацию родителей еврейских студентов, которая явилась жаловаться на бесчинства националистов в университете^[58].

Во Львове эндеки чувствовали себя хозяевами. Студенты-националисты Политехнического института запросто могли гонять по коридорам вуза свинью с намалеванной на боку фамилией неблагосклонного к ним ректора Бартеля (на минуточку – пятикратного премьер-министра)^[59]. А когда летом 1929 года во время очередных беспорядков городской староста Александр Клётц с военной прямотой (он был из легионеров Пилсудского) назвал участников антиеврейских акций «шайкой негодяев, бандитов и воров», студенты устроили забастовку и организовали похоронную процессию, где роль катафалка играла тачка, а роль покойника – полено («клётц» по-польски – «полено»). Власти вынуждены были очень скоро отозвать вспыльчивого офицера, а всех задержанных (среди которых, кстати, затесался и будущий писатель Теодор Парницкий) освободить. Когда же в декабре 1932 года молодчики, взбудораженные смертью одного из студентов в пьяной драке, разгромили половину еврейских магазинов и сожгли стадион футбольного клуба «Хасмонея Львов» (да, у иудеев были свои футбольные клубы), полиция наконец решилась отправить в тюрьму самых отпетых, но вот руководителей местной молодежной организации эндеков, которая и стояла за этими событиями, выпустила уже через месяц. После освобождения тех приняли католический епископ Франтишек Лисовский и архиепископ армянского обряда Юзеф Теодорович, выразившие радость, что «у предводителей молодежи не сломлен дух». И это происходило в разгар гонений на эндеков в остальной стране, когда власти с помощью полицейского и судебного произвола, почти не считаясь с законом, громили внепарламентскую коалицию Дмовского «Лагерь великой Польши»! Видимо, не случайно термины «геноцид» и «преступления против человечества» пришли в голову именно еврейским выпускникам Львовского университета Рафаэлю Лемкину и Гершу Лаутерпахту – американским юрисконсультам на Нюрнбергском трибунале и членам Комиссии международного права ООН: уж они-то не понаслышке знали, что такое преследования на национальной почве.

Под прицелом эндеков однажды оказался и Самуэль Лем. В 1924 году одна из правых львовских газет опубликовала фамилии тридцати шести врачей, отвечавших за распределение пособий на лечение (в их числе был и Лем). Половина фамилий были польскими, другая половина – по большей части еврейскими, имелось несколько украинских. Такое соотношение не помешало авторам статьи заявить, что раздачу денег монополизировала «этническая группа, представителями которой являются вышеперечисленные» (подразумевалось – «евреи», хоть их и было меньше, чем поляков)^[60].

Вообще-то между эндеками и пилсудчиками было много общего. Пилсудчики обожали военные парады, на которых блистали орденами и сверкали саблями. Эндеки тоже устраивали марши своих сторонников: одетые в рубахи песочного цвета и коричневые штаны, со вскинутыми в фашистском приветствии руками, те стройными колоннами маршировали по улицам городов, неся знамена с изображением церемониального меча Пястов («щербца») в красно-белой ленте и распевая «Гимн молодых» авторства знаменитого поэта Яна Каспровича, ректора Львовского университета в 1921–1922 годах.

Эндеки выступали за приоритет интересов нации над интересами личности и за строгую общественную иерархию, пилсудчики же вообще презирали демократию и склонялись к корпоративному государству. Дмовский с симпатией взирал на итальянский фашизм, а идеологи пилсудчины черпали вдохновение у поборника власти элит Вильфредо Парето, которого уважал сам Муссолини. Памятуя, насколько инертен был народ во время Первой мировой и как трудно было легионерам найти добровольцев в свои ряды, пилсудчики заявляли, что бойцы легионов и есть лучшие сыны отчизны, достойные управлять государством без оглядки на широкие массы.

За Дмовским стояла большая партия, пилсудчики опирались на армию и формально отвергали партийность, но создали Беспартийный блок сотрудничества с правительством, который, в сущности, был такой же массовой организацией, стремившейся пронизать все общество сверху донизу. Оппозиционные партии при этом подвергались систематическому давлению, их деятелей и сторонников очерняли провластные СМИ и избивали «неизвестные» (как самого популярного писателя Польши того периода Тадеуша Доленгу-Мостовича, писавшего язвительные фельетоны о пилсудчиках), противники диктатуры таинственно исчезали (как командующий Северным фронтом в войне с большевиками, генерал Влодзимеж Загурский) или эмигрировали (как лидер крестьянской партии и бывший премьер Винценты Витос). В 1930 году за два месяца до парламентских выборов полиция арестовала несколько десятков бывших депутатов и сенаторов, около 5000 политиков местного масштаба, провела обыски у многих деятелей оппозиции; кроме того, были понижены в должности госслужащие, подозревавшиеся в нелояльности. Одновременно в ответ на террор ОУН в Галиции против чиновников и польских переселенцев полиция и армия провели «пацификацию» (усмирение) 450 украинских сел, арестовав 1739 человек и изъяв 2500 единиц огнестрельного оружия. 1143 человека из числа схваченных украинцев попали в тюрьму за антигосударственную деятельность. В 1931 году в Бресте прошел суд над одиннадцатью лидерами оппозиции по обвинению в провоцировании беспорядков и попытке переворота. Оправдали лишь одного, прочие получили сроки от года до трех лет. А спустя еще три года под впечатлением от убийства Перацкого власти создали возле Бреста, в Березе-Картузской, лагерь интернирования, куда сотнями начали отправлять противников режима – от эндеков до коммунистов и украинских националистов (любопытно, что второй комендант лагеря во время оккупации сам погиб в Аушвице)^[61].

Пилсудский пришел к власти в ходе военного переворота в 1926 году, провозгласив «санацию» (оздоровление) государства, эндеки же звали к националистической революции. В 1922 году они чуть было не совершили ее, когда один из приверженцев Дмовского застрелил президента Габриэля Нарутовича. Для пилсудчиков вопрос национальной принадлежности и вероисповедания был вообще не принципиален. Целый ряд высокопоставленных офицеров и чиновников перешли в протестантизм, когда разводились с женами. Клир негодовал по этому поводу и с тем большей теплотой смотрел на эндеков, которые не только целиком поддерживали клише «поляк-католик», но и разделяли подозрительное отношение большей части духовенства к польским иудеям, видя в них источник всяческой идеологической заразы – от масонства до коммунизма.