В то утро, когда пожилой мужчина из Китая сошел на берег Кении, в просторной спальне с известковой побелкой внутри двухэтажного дома из дерева и блоков коралла, который располагался в лабиринте города Пате, высеченном пассатными ветрами – куси, матлаи, малези и каскази, – немолодому уже моряку Мухиддину Баадави Млинготи снова снилось, что он плавает вокруг огромной горы сапфиров на дне океана. В этом сновидении к сокровищу привела карта из темно-коричневого фолианта, где содержались слова заклинаний, горевшие огнем. Реальный двойник книги, завернутый в отрез зеленой ткани, лежал сейчас под кроватью в резном сундучке из красного дерева.

Пять лет назад Мухиддин, загоревший дочерна, обветренный и иссеченный морскими ветрами и водами, мускулистый потомок рыбаков и кораблестроителей острова Пате, тайком унес заветный фолиант, стоявший среди тысячи других книг, из частной библиотеки дубайского коллекционера. Тот собирал редкие вещи, выкупая у тех, кто вел войну в пустыне или на море, включая самого Мухиддина, который иногда продавал предметы искусства, провезенные контрабандой. Среди страниц похищенного фолианта обнаружился притягательный для любого ценителя пергамент, покрытый загадочными надписями на неизвестном языке и напоминавшими карту рисунками с изображением древнего компаса, который указывал на восток в качестве отправной точки поиска. Когда Мухиддин впервые взглянул на находку, то решил, что в качестве букв использованы нотные знаки, но позднее заметил, что при закатном свете пергамент источает благовония. В эфирном масле явно содержались нотки сандала. Что это означало? Было ли это картой, на которую торговец нанес портовые города, ветра и пункты торговли, отметив нужные? Или просто ароматизированной страницей из глупой сказки вроде нескончаемых историй «Тысячи и одной ночи»? «Этот пергамент – всего лишь старый кусок бумаги, который наверняка не имеет особого значения», – увещевал сам себя Мухиддин, желая утихомирить страсть к неизведанному. Однако всякий раз, когда он уставал погружаться в населенные призраками глубины своего сердца, рука невольно тянулась к фолианту, чтобы дотронуться до пергамента и убедиться в его сохранности.

Давным-давно, когда Мухиддин был еще совсем мальчишкой, его душу обожгла энергичная песня, которая преследовала его повсюду, будто привидение. Позднее она стала являться во снах, а после пробуждения заставляла желать неизведанного, превратив необразованного бедняка с островов в искателя приключений, путешественника, исследователя и жадного добытчика крупиц истины. Мухиддин Камис Млинготи ва Баадави осиротел, когда родители и пятеро братьев утонули на пароме, который шел к южному побережью Ликони. После этой трагедии бездетные родственники – дядя Хамид, музыкант, играющий на зумари, главный моряк, и его жена Зейнаб – приобрели мальчика для битья и подневольного слугу. Именно во время пятидневного рыболовного рейда с дядей, в самый разгар напряженного поединка с огромным черным марлином, который бился, вырывался и всеми силами старался освободиться, до смерти напуганный четырнадцатилетний парнишка, подстегиваемый злобными угрозами нелюбимого дяди («Только попробуй мне упустить рыбину, вот только попробуй!»), и погрузился в состояние наивысшего сосредоточения, когда услышал шепот, будто исходивший из самого источника жизни. В этих звуках Мухиддин различил песню моря, которая затянула юную душу в самую глубину времен, обволокла мокрой мелодией из нот самых важных истин, проникла в естество мальчишки, заставив его разбиться и разметаться по холодным мирам брызгами солнечных лучей. В тот момента Мухиддин заразился непреодолимой ностальгией по тем местам, где никогда не бывал.

А огромный марлин внезапно успокоился и сдался на волю молодого рыбака.

После этого воцарилась оглушительная тишина. Когда обессиленный парень метался по лодке, едва не рыдая и одаривая горестными жалобами морщинистого Хамида, тот мерил племянника тяжелым, безрадостным, усталым взглядом и приговаривал: «Это был всего лишь вой ветра. Не обращай внимания». Однако с тех пор ни дядя, ни его жена никогда больше не поднимали руку на Мухиддина.

Событие так сильно повлияло на него, что определило дальнейшую судьбу, побудило связать жизнь с морем, заставило работать без перерыва, точно зачарованного. Когда же судьба приводила Мухиддина на сушу, он гонялся за мечтами, как за светлячками. В прибрежных и портовых городах он обшаривал дно, покупал, торговался, воровал и выпрашивал карты, выспрашивал о неизвестных легендах, выискивал тайные знаки, надеясь обнаружить четкое указание на пути к главной цели: уверенности. В своих исследованиях Мухиддину приходилось вести дела с людьми и менее возвышенными материями, и именно они, а вовсе не океан в конце концов стали причиной, по которой ткань его бытия порвалась.

Много лет и морей спустя потрепанный жизнью и утомленный бесконечным одиночеством Мухиддин снова услышал отголоски той далекой песни, отзвуки той волшебной мелодии. Когда это произошло, он стоял на палубе торгового судна в бурных, непредсказуемых, холодных водах вычерненного ночью Атлантического океана, как обычно неся вахту во время шторма. Именно тогда среди вздымавшихся волн на секунду мелькнули голубоватые сферические огни, чтобы тут же рассыпаться на осколки памятной мелодии, стоило только Мухиддину моргнуть. Он перегнулся через поручни, умоляюще бросив вслед вопрос: «Кто ты?» Огромная волна величиной с двухэтажный дом обрушилась на палубу, окатив бывшего рыбака водой и внезапным желанием вернуться домой, на остров, и только затем отступила. Все, что удалось до этого момента обнаружить, намекало лишь на то, чем загадочная морская песня не являлась. С надеждой обрести тихую гавань, пристанище Мухиддин тоже уже давно распрощался, оставив на базаре в Александрии, где торговец с кожей цвета алебастра и с нависающим орлиным носом старался всеми способами, по возможности незаметно, избежать соприкосновения со смуглым обветренным моряком.

Тот рынок навеял и другие воспоминания.

В сознании вновь всплыл призыв к молитве. Сладкоголосое приглашение к объединению для всех верующих вступило в непримиримое противоречие с хаосом, порожденным мелочными и порочными привычками окружающих. С оскорблением, которое позволил себе обронить продавец, когда Мухиддин отверг товары: абд – «презренный раб». Внутри него вскипел гнев, взорвалась ярость, заставив заскрежетать зубами и воскликнуть:

– Ты сам кровожадный джинн! Палач! Извратитель веры!

– Абд… Друг мой… – тут же залепетал торговец, выдавив улыбку, – брат, пойми, я вовсе не хотел тебя оскорбить. Это слово… оно означает… оно означает – покорный воле судьбы.

– Довольно, вор! – взревел Мухиддин. – Покайся! Прикрыв вонь морального разложения белыми одеждами, ты становишься ходячим кладбищем. Mtu mwovu… Кровопийца… Покайся, негодяй! Значит, ты не желаешь ко мне прикасаться? Опасаешься, что твоя кожа тоже почернеет? Покайся, вор земель и душ!

– Смотри, смотри! – зашептал торговец, пятясь назад и облизывая пересохшие губы. На его лице был написан страх. – Все они такие же, – он указал на других продавцов, на посетителей рынка, но те отводили глаза и притворялись, что ничего не замечают, избегая встречаться с пылавшим праведным гневом взглядом Мухиддина.

Тот устремился прочь, сжимая в руке халуа и трясясь от ярости. Эта дрожь смахнула последние крупицы веры, за которую бывший рыбак, бывший мальчишка для битья еще цеплялся.

Абд.

Именно так его называл дядя до того поединка с марлином. Имена становились на острове, где вырос Мухиддин, обещанием и обязательством. Обычно Хамид добавлял слово «куффар» – неуч, избивая племянника, пока тетя Зейнаб просто смотрела на истекающего кровью мальчишку и потягивала переслащенный кофе с имбирем. Ее лицо стало для сироты воплощением одиночества, а теперь послужило одной из причин его нежелания молча проглатывать оскорбления. Перед глазами до сих пор стоял образ коленопреклоненного дяди Хамида, рыбака с музыкальными наклонностями, который с помощью забиба – молитвенной отметины – пытался скрыть истину о жестокой душе.

Абд.

Мухиддин молнией пронесся по тому базару, ощущая на языке сладость халуа и горечь клятвы: «Между религией и цветом моей кожи проляжет непреодолимая пропасть вплоть до того дня, когда наступит день покаяния». Это обещание самому себе несло безмятежность. И беспокойство. Он принялся метаться по сторонам, словно загнанная в клетку черная пантера, которую Мухиддину однажды довелось видеть в зоопарке нефтяного магната из Катара, не от радости, но и не от грусти. Словно со стороны мужчина наблюдал за собой, пока принимал товары или тянул швартовы, недоумевая, почему поступил так, как поступил. Загружая, расставляя, складывая, разгружая, Мухиддин отгонял эти мысли и отказывался обдумывать их значение. Освободившись от товаров, он принялся топить эмоции в неограниченных наслаждениях: вине, женщинах, словах, различных психотропных препаратах и безостановочных дискуссиях о политике, высказывая свое мнение по любому поводу. Таким образом удавалось заглушать беспокойство вплоть до того душного июньского утра 1992 года, когда спустя двадцать восемь лет, три месяца, девять дней и семь часов верного служения морю корабль Мухиддина, зарегистрированный в Панаме, достиг берегов Занзибара.

Утреннее солнце на острове Унгуджа было золотым и горячим. Обжигающие лучи заставили Мухиддина прикрыть глаза, а когда он снова прозрел, уставился на Занзибар так, словно видел его впервые. Возле причалов собралась целая свора минимум из двадцати шести тощих облезлых кошек, которые мяукали и водили в воздухе когтистыми лапами, сдирая завесу между мирами и вновь возвращая Мухиддина в те времена, когда он был рыбаком. Стаи ворон, переменчивые ветра, жара и людские голоса… Сейчас он вобрал в себя сотни других личностей: портовый грузчик, матрос первого класса, младший инженер, помощник кока, а также возлюбленный, муж – ненадолго – и мужчина без руля и ветрил. На лицо упали соленые брызги, а легкие втянули родной воздух Восточной Африки. Перед глазами пронеслись два полупрозрачных насекомых в погоне за пятном света. Неизвестный торговец, на теле которого сетка глубоких морщин рассказывала истории об увиденных странах, заметил Мухиддина и помахал ему. Тот почувствовал, как по щеке катится слеза, пробирается через заросшую бородой линию челюсти и капает в маслянистую воду занзибарского порта, и крепче вцепился в поручни, сопротивляясь приступу противоестественной скорби. Секундой позднее раздался гудок огромного механизма. Старпом разразился потоком ругательств. Товарищи по плаванию окликали Мухиддина, по-приятельски сопровождая его имя поддразниваниями. Он отвернулся, схватил ближайшую полупустую канистру с водой, вскинул ее на плечо, чтобы скрыть лицо, и зашагал прочь.