Затем он заметил следы на ступеньках крыльца, а наверху – затуманенные стёкла прихожей. Туман был такой же, как в машине Бутси, – слоистый неровный туман от человеческого дыхания. Он торопливо взобрался по лестнице, держась за чугунные перила здоровой левой рукой. Ступеньки были подозрительно засыпаны свежим снегом. Он обернулся на улицу, но Бутси уже уехал.

Дверь в прихожую была отперта. Её обычно не запирали, чтобы в плохую погоду мальчишка из конфетной лавки Рейли мог приносить газеты. В левом углу он заметил «Таймс», «Ньюс» и «Миррор». Возможно, следы принадлежали мальчику-газетчику. Возможно.

Затем, приоткрыв дверь на несколько дюймов, он увидел детскую прогулочную коляску. Она была поношенной и ветхой от старости, потёртый козырёк провис и болтался. Будто кто-то купил её в магазине подержанных вещей. В коляске под кучей одеял обнаружился ребёнок, голова его в жёлтой вязаной шапочке была обмотана зелёным шарфом.

Он знал этого мальчика с большими испуганными карими глазами. В последний раз они виделись, когда малышу было от роду шесть дней – он был одним из бесформенных младенцев, населявших родильное отделение нью-йоркской больницы. Однако глаза у него были мамины, и светлые волосы тоже. В то утро Грейс разрешила ему подержать мальчика, сказав, что отец его, Рафаэль Сантос из мексиканского города Куэрнавака, «ушёл по делам». Ей тогда не было и семнадцати – единственному их с Молли ребёнку. Теперь этот ребёнок и сам оказался с ребёнком. Умная, одарённая, испорченная, но всё-таки ещё ребёнок. Как и десять тысяч других молодых мам в Нью-Йорке. Когда на следующее утро Делани снова пришёл в больницу, дочери с ребёнком там уже не было. С тех пор прошло три года. Некоторое время она продолжала слать открытки. Из Ки-Уэст. С Кубы. Потом Грейс написала длинное письмо из Мексики, рассказывая Делани и Молли о том, как трое Сантосов сели на корабль, отправляющийся в Веракрус с остановками на пути. «Я пробовала дозвониться перед отплытием, – писала она. – Никого не было дома». Молли прочла письмо первой, затем пришлёпнула листок к груди Делани. «Гнилая и испорченная, – сказала она. – Тобой». Там были ещё какие-то буквы, шифр или код, будто Грейс боялась, что это сможет прочесть кто-то посторонний. А затем буквы прекратились. Будто их стёрли с грифельной доски. Грейс оставалась в его жизни и в жизни Молли, но с ними её не было. И он никогда не встречался с её проклятым мужем.

Он отпер внутреннюю дверь прихожей и вкатил коляску с сидящим тихо мальчиком в холл, закрыв за собой двери. Его спальня располагалась слева, со стороны улицы, переделанная из гостиной кем-то из забытых прежних жильцов, а бывшую спальню, выходившую в сад на заднем дворе, загромождали стулья и диваны. Комнаты разделяли раздвижные двери из дуба, но паркет, простиравшийся от наружных до внутренних окон, представлял собой сплошную дубовую равнину. Он осторожно выпростал ребёнка из-под одеял, думая: «проклятые пелёнки». Волосы мальчика были светлее маминых тёмно-русых; он молча уставился на Делани. И тут Делани увидел письмо, лежавшее на коленках малыша. Адресовано «Папе». Запечатано. Он бросил конверт на кровать. Подумал: прочту после, не при мальчике. Не хочу, чтобы он видел меня в ярости. Она, конечно, всё объяснит, но я не смогу остановиться. Он стянул с себя тяжёлую одежду и почувствовал, как в комнату вторгается зябкая сырость. Подумал: надо развести огонь. Он поднял ребёнка, глубоко дыша на его холодные щёки. Мальчик поднял руки вверх. Лицо его выглядело так, будто он испытывал зубную боль.

– Мамá, – сказал он, высунув руку и махнув в сторону двери. Ударение на второй слог. – Мамá?

– Мы её найдём, мальчик. Не волнуйся.

– Мамá?

На мальчике был бледно-голубой лыжный костюмчик, под которым нашёлся тёмно-синий свитер; Делани всё это снял, поднял мальчика и поставил у кровати, ногами на потёртый персидский ковёр. Карлос. Его зовут Карлос. Вес хороший. Двадцать девять-тридцать фунтов. Вес здорового ребёнка. Кожа чистая. Небольшие белые зубы. Он пах молоком. Мальчик продолжал стоять, положив голову на матрац и рассматривая странную комнату с высоким потолком, с электрическими лампами, расположившимися на месте газовых светильников, тёмными застеклёнными картинами на стенах, комодом, где хранилась одежда Делани. Мальчик смотрел на две фотографии в рамках, стоящие на комоде. Молли, жена Делани, когда ей было двадцать пять. Грейс, когда ей было шестнадцать, примерно в то самое время, когда она где-то в городе впервые встретилась с Рафаэлем Сантосом. Делани подумал: у мальчика умные глаза. Глаза его мамы.

– Мамá, – сказал он, показывая пальцем. – Мамá?

– Да, – ответил Делани. – Это твоя мамá.

Угли в камине были пепельно-серыми, и Делани сел на корточки, смял старую газету, сложил домиком щепки и чиркнул спичкой. Он думал: «Что за чертовщина происходит, в самом деле? Я имел дело примерно с тремя тысячами детей такого роста и возраста, но я понятия не имею о том, как за ними ухаживать. Хотя бы один день. Я не знал, что делать с собственной дочерью, когда она была в возрасте этого мальчика. Вместо этого я пошёл воевать». Мальчик смотрел на него, тёмные глаза расширялись по мере того, как разгоралось пламя. Он поворачивался к фотографии и снова смотрел на огонь, пока Делани совком доставал куски угля из ведёрка. Делани почувствовал боль в правом плече. Это не от холода. Но он должен что-нибудь сделать, чтобы мальчику было тепло в этом огромном доме, полном сквозняков. В хорошие годы, предшествовавшие Краху, Делани установил в доме водонагреватель; это было непростой задачей с учётом года постройки – 1840. А вот на паровое отопление перейти не вышло: начали лопаться один за другим банки, его деньги пропали. И обогрев дома остался на уровне девятнадцатого века. Дрова, бумага и уголь, закрытый камин. Но мальчику, видимо, всё это нравилось, он протянул ручонки к теплу. Надо его ещё и накормить. А в первый день нового года в Нью-Йорке найти работающий ресторан не так то просто. По крайней мере, до вечера. Всё равно ему надо поесть. Боже, и мне ведь надо поесть. Завтрак. Нет, уже обед.

– Как насчёт покушать, Карлос? – сказал Делани. – Думаю, у нас найдутся кукурузные хлопья, яйца и что-нибудь ещё в том же роде.

Мальчик недоумённо глянул на него, и Делани осенило: он просто не понимает, о чём речь. Почти три года они находились в Мексике, где жила семья и друзья его отца. Понятно, что все вокруг говорили на испанском, включая Грейс. И няньки. И повар. Поскольку, согласно скупым на подробности письмам Грейс, Сантос был не из крестьян. Он был из богатой семьи, как и многие другие революционеры. Делани знал несколько испанских слов, однако он тут же пожалел, что они с Молли провели в Европе время не в стране гласных, а в гуще согласных звуков – в Вене.

– Quiere… comer?^[1] – сказал он, имитируя пустой рукой движение ложки.

Мальчик кивнул, Делани взял его за руку. Надо, чтобы он держался подальше от лестниц. Мне придётся купить специальные складные дверцы. Вообще, надо будет много чего сделать.

Мальчик навернул две миски хлопьев и отхлёбывал какао из чашки. Он наблюдал за Делани, будто пытаясь понять, кто этот странный дядя. И куда он попал, что это за огромный дом. Он стал подражать Делани, неуклюже перекладывая ложку из одной руки в другую, слишком большую ложку, из неё на стол падали размокшие хлопья и проливалось молоко. Мама, видимо, слишком долго его кормила с ложки. Или няня. Гнилой и испорченный. Мальчик сидел на подушке, чтобы было удобнее, и переводил взгляд с Делани на два кухонных окна, через которые был виден двор. Он смотрел на ослепительную белизну.

– Се, – изрёк мальчик, жестикулируя ложкой.

Делани повторил его жест.

– Се, – снова сказал мальчик.

Делани улыбнулся, внезапно поняв, о чём идёт речь.

– Да, это снег.

Подумал: твоя мама хотя бы нашла время, чтобы научить единственному английскому слову. Ты же, возможно, до этого утра снега и не видел вовсе. А твоя мама ткнула пальцем и сказала, как это называется, прежде чем оставить тебя в долбаных сенях.

– Хочешь посмотреть на снег?

Делани встал и поднял мальчика с подушки.

– Подожди, – сказал он, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из лексикона кубинцев-уборщиков, работавших в больнице. Подожди. Как это перевести? И вспомнил: – Espérate.

Делани взобрался по лестнице в холл, шагая через ступеньку, достал вязаную шапочку и новую куртку с капюшоном и пристёгнутыми варежками и спустился обратно, вновь одевшись во всё зимнее. Мальчик стоял у окна, щурясь на сверкающий снег.

– Пошли, – сказал Делани, натягивая куртку, просовывая ладони мальчика в варежки и завязывая капюшон на подбородке. – Vamos, малыш. Пойдём посмотрим на снег.

Он открыл дверь, ведущую на веранду. Сюда стекались вещи, не нашедшие места где-либо ещё: полки, забитые коробками со стиральным порошком; пачки старых журналов и газет, перевязанные шпагатом; неиспользованные рождественские украшения; молочные бутылки; грабли, подвешенные на гвоздь; широкая снегоуборочная лопата; большой красный ящик с инструментами. Больше всего места занимал велосипед Делани марки «Эрроу», его педали и шестерни были плотно обёрнуты промасленными тряпками. Они с мальчиком прошли мимо велосипеда ко второй двери, ведущей во двор. Делани пришлось с силой поднажать на дверь, чтобы сдвинуть нанесённый снег.

Теперь всё оказалось перед ними, и малыш глубоко вдохнул и выдохнул. Ветер с Норт-Ривер здесь был не так силён: дома, словно кирпичные крепости, защищали от него задние дворики. Однако он всё ещё сохранял волшебную силу, которая превращала снежные вихри в небольшие горы; впрочем, некоторые из них были выше роста малыша. Здесь вразнобой торчали массивные розовые кусты, облепленные снегом. А в углу росло оливковое дерево, подаренное мистером Нобилетти-обувщиком, дерево на зиму было обёрнуто в толь, и всё это, занесённое снегом, напоминало гигантский рожок с мороженым. Нижние части забора утопали в снегу. Делани нагнулся и слепил снежок.

– Снежок, – сказал он, приподняв его так, чтобы мальчик смог разглядеть.

– Се-зок, – повторил мальчик.

Левой рукой Делани запустил снежок в ближайший забор, об который тот разбился, рассыпавшись в порошок. Он снова сказал: «Снежок!» Мальчика это привело в трепет. Делани слепил ещё один и запустил его посильнее в тыльную часть забора. С забора свалился образованный налипшим снегом барельеф. У Делани заболела правая рука, несмотря на то что он бросал снежки левой. Мальчик зачерпнул немного снега из небольшого сугроба и попытался слепить сам. Первый снежок рассыпался у него в руках. Он попробовал слепить другой, более удачный, затем его бросил фута на два и увидел, как снежок проваливается в очередной сугроб. От восторга он засмеялся.

– Се-зок!

Он слепил ещё один снежок и бросил его, и ещё, и ещё. Бросал левой рукой. Делани понял, почему он всё время перекладывал ложку с хлопьями из одной руки в другую. Похоже, что у нас завёлся ещё один левша. Как его бабушка. Как Молли.

– Се-зок! – визжал малыш. – Се-зок.

Он посмотрел на Делани, будто пытаясь решить, как далеко ему можно с этим зайти. Делани улыбнулся. После этого мальчик нырнул в одну из снежных гор и начал в ней барахтаться, разбрасывать снег руками и пинать его своими маленькими ножками.

– Се! Се! Се! Се!

Малыш заснул у него на руках, пока он нёс его вверх по лестнице. Делани положил его на свою незастеленную кровать, снял верхнюю одежду и башмаки. Мальчик внезапно проснулся и принялся разглядывать странную комнату и лицо Делани. Он не двигался и выглядел испуганным.

«Мамá? Dónde está Mamá?^[2]»

– Не волнуйся. Она вернётся.