Он резко осекся, склонил голову и прислушался. Снова повторился этот странный, тревожный звук. Он поглядел направо, потом налево и вдруг узрел чудо: прямо на него, возвышаясь над зарослями кустов, наплывала огненная голова, покрытая ярко-рыжими курчавыми волосами, и изумительной красоты борода окаймляла нижнюю часть лица. Хуже того: ему явился и второй лик – тот был чуть бледнее, но еще более сияющий – и медленно двигался следом за первым.

От страха и изумления лицо Причера онемело и он застонал. Никто и никогда еще во всем округе Калупа не слышал столь печального стона. На вырубку из кустов выскочил черный с коричневыми подпалинами охотничий пес; он свирепо рычал, и с его клыков свисали длинные слюни. А потом из тени появились двое незнакомых мужчин, одетых в зеленые рубахи с расстегнутым воротом и в подтяжках из змеиной кожи, на которых держались плисовые штаны. Оба были невысокие, но крепко сложенные и широкоплечие, один курчавый, с видной огненно-рыжей бородой, а другой желтоволосый, с гладко выбритыми щеками. Они несли подвешенную к бамбуковой жерди убитую рысь, и на плечах у обоих болтались длинные ружья.

Только этого Причеру и не хватало! И он снова издал громкий стон, мигом вскочил на ноги и, точно перепуганный кролик, порскнул в лес и помчался по тропинке. Он так спешил, что даже забыл свою палку у старого пня, а его Библия так и осталась лежать раскрытая на мху. Собака бросилась к пню, обнюхала книгу и пустилась в погоню.

– Что это за дьявольщина? – спросил Курчавый, поднимая Библию и палку.

– Чертовщина какая-то! – отозвался Желтоволосый.

Они взвалили на плечи жердь, к которой рысь была накрепко привязана за лапы, и Курчавый сказал:

– Теперь надо догнать этого чертова пса…

– Это верно, – согласился Желтоволосый. – Вот токо мне бы передохнуть малость… Я себе волдырь натер с кулак! Болит – мочи нет!

Покачиваясь под тяжестью ружей и добычи, они затянули песню и двинулись к темнеющим соснам, и лучи заходящего солнца отражались в остекленевших золотистых глазах рыси и плясали в них огненными бликами.

Тем временем Причер уже одолел приличное расстояние. Он не бегал так резво с того самого дня, как за ним погналась змея-обруч^[11] и чуть не отправила в самое Царствие Небесное. Из старой развалины он превратился в скорохода и мчался сломя голову. Ступни его уверенно и упруго отталкивались от земли, и, между прочим, тот болевой желвак в спине, что последние лет двадцать не давал ему житья, сразу рассосался без следа. Он и не заметил, как миновал темную лощину, а потом вприпрыжку перемахнул через ручей, да так проворно, что только промокшие штанины комбинезона хлопали, словно крылья большой птицы. О да, он несся, подгоняемый великим страхом, и топот его ног разносился по лесу грозным барабанным боем.

А когда он добежал до кизилового дерева, его и осенило. Пришедшая в голову мысль была настолько беспощадной и ошеломительной, что Причер споткнулся и налетел на дерево, оросившее его дождевыми каплями, отчего он еще больше перепугался. Он потер ушибленное плечо, облизал губы и кивнул:

– Отец мой Небесный, за что же мне это?

О да, да, он догадался. Он знал, кто такие эти незнакомцы, – спасибо Доброй Книге, но это знание, вопреки ожиданиям, не принесло ему успокоения.

Поэтому он поднялся, рысцой пересек двор и взбежал по ступенькам.

На крыльце он обернулся и поглядел в сторону леса. Все было тихо, спокойно: никакого движения, только тени рыскали вдалеке. Над горной грядой веером распускались сумерки. Поля и деревья, кустарники и лозы словно подернулись сеткой, наливаясь пурпурным и розовым цветом, а низкорослые персиковые деревья окрасились серебристо-зеленым. Невдалеке послышался собачий лай. Причер прикинул, хватит ли ему силенок пробежать несколько миль до Сайпрес-Сити, и тут же понял, что это его не спасет.

– Ни за что в жизни!

Закрыть дверь, задвинуть засов – и порядок! Теперь окна… Ах ты, ставни-то давно сломаны и оторваны.

Так он стоял посреди хижины, беспомощный, обреченный, и таращился на квадратные проемы, в которые снаружи через подоконник лезли стебли вьюнка. Что же делать?

– Эвелина?.. Эвелина! Эвелина!

Но в ответ послышался лишь шорох мыши за стеной да шелест календарного листа под игривыми наскоками ветра.

Тогда он, яростно бормоча, заметался по хижине и начал прибирать разбросанные вещи, смахивать пыль по углам да кому-то грозить:

– Эй вы, пауки-дураки да тараканы-смутьяны, а ну, брысь отсюдова! Ко мне идут гости, осененные могучей властью и славой…

Он запалил медную керосиновую лампу (подарок Эвелины на Рождество 1918 года) и, когда пламя разгорелось, поставил ее на полку над очагом возле выгоревшей фотокарточки (ее сделал бродячий фотограф, появлявшийся в этих краях раз в год), на которой можно было различить пухлощекое лицо цвета кока-колы: Эвелина улыбалась, и ее волосы были перетянуты полоской белых кружев. Потом он взбил атласную подушечку (Главная премия за лоскутное изделие, которую Бьютифул-Лав получила на фольклорной ярмарке 1910 года) и гордо бросил ее в качалку. Больше делать было нечего, он поворошил кочергой огонь, подбросил в очаг еще поленце, сел в качалку и стал ждать.

Ждал он недолго. Скоро послышалось пение: басовитые голоса разухабисто горланили песню, которая гулким эхом разносилась по всей округе:

– Я проработал на желе-е-езной доро-о-о-оге всю свою долгую жизнь…

Причер, закрыв глаза и торжественно сложив руки на коленях, мысленно отмерял вехи их веселого путешествия: прошли через заросли пекана… вышли на дорогу… зашли под крону мелии…

(Говорили, что накануне папиной смерти в комнату невесть откуда влетела огромная птица с красными крыльями и страшным клювом, покружила над его кроватью и, прежде чем кто слово успел вымолвить, исчезла.)

И Причер теперь ожидал такого же знамения.

Они поднялись на крыльцо: их сапоги тяжело ступали на просевшие ступеньки. Он вздохнул, услышав стук в дверь. Придется впустить их в дом. Он улыбнулся Эвелине, мельком вспомнил о своих непутевых отпрысках, потом медленно, нехотя дохромал до двери, отодвинул засов и открыл.

Курчавый, тот, что с длинной оранжево-рыжей бородой, первым шагнул через порог и обтер шейным платком квадратное загорелое лицо. Он отдал старику честь, приложив руку к невидимой фуражке.

– Добрывечер, миста Исус, – произнес Причер, низко, сколько смог, поклонившись.

– Добрый! – отозвался Курчавый.

За ним вразвалочку вошел и Желтоволосый, весело насвистывая и засунув руки в карманы плисовых штанов. Он молча смерил Причера взглядом.

– Добрывечер, миста Святой, – сказал Причер, произвольно расставив их в небесной иерархии.

– Здоровки!

Причер суетливо кружил вокруг них, пока все не расположились перед пылающим очагом.

– Как чувствуете себя, джентмены? – спросил он.

– Не жалуемся, – ответил Курчавый, с веселым изумлением разглядывая вырезки комиксов и календарь с полуголой девицей на стене. – А ты, дед, на девок заглядываешься!

– Нет, сэр! – важно ответил Причер. – Девицы меня не антересуют, нет, сэр! – И для верности энергично замотал головой. – Я же христианин, миста Исус, истинно верующий баптист, добрый прихожанин церкви Утренней Звезды в Сайпрес-Сити.

– Не обижайся, дед! – сказал Курчавый. – Как тебя звать?

– Звать? Как же, миста Исус, вы разе не знаете, что я Причер? Тот Причер, который беседует с вами, почитай, уж цельных полгода.

– А, ну как же, как же… – Курчавый по-свойски хлопнул старика по спине. – Конечно знаю!

– Что это за хрень? – воскликнул Желтоволосый. – Что вы мелете?

– Да сам не пойму, – пожал плечами Курчавый. – Слушай, Причер, у нас сегодня был трудный день, и что-то в горле пересохло… Не поднесешь?

Причер лукаво улыбнулся, воздел руки и заявил:

– Я в жизни ни капли в рот не брал, чесслово!

– Да я про воду, дед. Простой воды у тебя не найдется?

– И чистый черпачок! – добавил Желтоволосый. Парень этот был привередливый и, по всему видно, раздражительный, несмотря на внешнюю веселость. – А зачем ты такой огонь развел, а, дед?

– Чтоб здоровье укрепить, миста Святой. Знобит меня оченно сильно.

– Эти цветные все одинаковые… – пробурчал Желтоволосый. – Как будто их на конвейере клепают! Вечно болеют и вечно выдумывают всякую чушь!

– Я не болею! – возразил Причер, просияв. – Я чувствую себя оченно хорошо! Так хорошо, что лучше и не бывает. – Он погладил подлокотник кресла-качалки. – Идите-ка посидите в моей качалке, миста Исус. Видите эту подушечку? Миста Святой, а вы на кровать присядьте!

– Благодарствую.

– С удовольствием присяду, спасибо.

Курчавый был постарше и посимпатичнее: ладная голова, крепко сидящая на шее, округлое волевое лицо, голубые глаза, бесхитростный прямой взгляд. А уж борода была поистине великолепная. Он сел в качалку, широко расставив ноги и закинув одну на подлокотник. Желтоволосый, у которого лицо было побледнее и очерчено поострее, устало рухнул на кровать и стал мрачно оглядываться по сторонам. Пламя потрескивало в очаге, навевая сон, керосиновая лампа тихо шипела.

– Так думаю, надо мне собрать манатки? – еле слышно поинтересовался Причер.

Ответа не последовало, и тогда он расстелил в дальнем углу свое лоскутное одеяло и молча, чуть смущаясь, сложил на него фотографию Эвелины, свою трубочку, потом зеленую бутылку, в которой когда-то было налито вино из дикого винограда – подарок на какой-то день рождения, – а теперь лежали семь розовых камешков, приносящих удачу, вперемешку со слоем пыли и обрывками паутины, потом пустую коробку из-под леденцов и другие дорогие его сердцу вещицы. Напоследок он порылся в пахнущем старостью комоде из кедровой доски, выудил шапку из лоснящейся беличьей шкурки с хвостиком и нацепил на голову. Добрая была шапка и теплая, а в предстоящем путешествии ему могло быть холодно.

Пока старик занимался сборами, Курчавый ковырял в зубах куриным перышком, которое подобрал с пола, и, удивленно хмурясь, наблюдал за его действиями. Желтоволосый опять стал насвистывать, но какую мелодию он пытался насвистеть, понять было трудно.

Время тянулось, и Причер как ни в чем не бывало занимался своим делом. Курчавый кашлянул и сказал:

– Надеюсь, ты не забыл, дед, что мы попросили попить. Были бы очень благодарны за пару стаканов воды!

Причер доковылял до ведра с колодезной водой, стоящего среди мусора за плитой.

– Вроде как совсем у меня память прохудилась, миста Исус. Вроде как я в дом-то вошел, а голову снаружи оставил.

Он взял две сухие тыковки и до краев наполнил их водой. Выпив залпом, Курчавый обтер губы и сказал:

– Вот и славно! – Он принялся раскачиваться в кресле, и подошвы его сапог размеренно и усыпляюще зашаркали по земляном полу.

Руки Причера дрожали, когда он взялся за концы одеяла, чтобы связать их в узел, и ему это удалось лишь с пятой попытки. Потом, поставив полено на попа, он сел на него между двумя мужчинами, так что его короткие ноги едва дотягивались до пола. Порванный рот золотоволосой девицы с бутылкой лимонада в руках криво улыбался ему сверху, а отблески огня из очага выписывали красивые орнаменты на стенах. Сквозь окна без рам доносилась перекличка насекомых в траве и знакомая какофония ночных звуков, которые Причер слышал всю жизнь. Какой же красивой сейчас показалась ему хижина, каким милым обернулось все то, что он так терпеть не мог. Как же он ошибался! Дурак, набитый дурак! Да никуда он отсюда не двинется, ни теперь, ни после. Но перед его взором неумолимо стояли четыре ноги в сапогах, а позади них дверь.

– Миста Исус, – начал он осторожно, – я тут обдумал энто дело и вот пришел к выводу, что совсем мне не хочется идти с вами!

Курчавый и Желтоволосый удивленно переглянулись, а Желтоволосый встал с кровати и, склонившись над Причером, спросил:

– Чегой-то с тобой, а, дед? Тебе плохо?