Ирина Богданова: Отзвуки времени

© Богданова И.А., текст, 2018

© Издательство Сибирская Благозвонница, оформление, 2018

* * *

Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви

ИС Р 22-221-3277

Давно минувшее…

Днём вдоль Невы, гремя колёсами, проехала карета государыни Елизаветы Петровны, дщери царя Петра. Снежная крупа серебром осыпала золотую резьбу широких каретных оконец, задёрнутых камчатыми занавесками. Лакеи на запятках стояли столбами, ровно аршин проглотили: парики напудрены, фалды кафтанов летят по ветру, руки в белых перчатках вцепились в поручни.

Городская мелюзга, сгрудившись в ватагу, бежала вослед кареты с криками:

– Едет! Царица едет!

Люди кланялись, ломали шапки перед матушкой. Позади кареты стучала по мостовой повозка с шутами, шутихами. Дребезжали бубенцы на дурацких колпаках. Карлица с детским личиком, разодетая в парчу и бархат, кривлялась напоказ толпе, вроде заморской обезьянки, что чужеземные моряки привозят на своих огромных кораблях с деревянными девками на носу.

И тогда в первый раз кольнуло под сердце: «А ведь недолго нашей государыне веселиться осталось. Приходит её черёд, тот, что уравнивает царей с распоследним лапотником».

– Поберегись! Расступись! Зашибу! – орал красномордый казак, сидя верхом на сером скакуне. Орудуя кнутом, он ловко разогнал толпу на набережной, вскинул голову и загарцевал, красуясь перед стайкой девок с молодками. Одна из них, чернобровая и синеглазая, была ой как хороша!

Щелчки кнута направо и налево полосовали спины случайных прохожих. Ей тоже досталось, и сейчас удавалось разгибаться с трудом. Три кирпича, положенных в стопку один на другой, давили на грудь неимоверной тяжестью. Больше трёх она поднять не могла, потому что донимала одышка. Подъем по крутой лестнице выматывал последние силы, оставляя крохи ради глотка воздуха. Упасть бы и не двигаться, но надо идти.

Юбка ещё не просохла после вчерашнего дождя со снегом, в рваных чёботах хлюпала вода, платок съезжал на лоб. Ступенька вверх, ещё ступенька. Она поскользнулась, но не упала, успев опереться спиной о перекладину. Через пять ступенек сквозь остов купола открылась небесная бесконечность с грядой рваных облаков, летевших вдаль. Широка, велика Россия-матушка! Где-то зацепятся эти облака за кресты над церквами, окутывая купола седой дымкой.

Женщина подняла лицо к небу, отыскала взглядом звезду и улыбнулась. Слава Тебе, Господи! Таская кирпичи на верхотуру недостроенной церкви, она так ясно чувствовала Его присутствие, как если бы видела на снегу следы Его стоп. Телу зябко, ногам больно, рукам тяжко, а душа поёт, словно подпевает хору Ангелов:

«Слава в вышних Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение!»

Холодина над Васильевским островом стояла неимоверная. Вызывая дрожь, со стороны речки Смоленки дул студёный ветер. Со звоном луговых колокольцев мотались обледеневшие ветки деревьев, подкрашенные голубоватым лунным светом. Чёрные на тёмном, раскинули крылья могильные кресты на кладбище. Перекрестившись, женщина подумала, что ежели будет на то Господня воля, и она ляжет в эту землю, омытую слезами петербургских дождей.

* * *

Когда императрица Анна Иоанновна подписала указ об «отводе мест» под Смоленское кладбище, кресты над могилами уже тянули к небу свои крылья. Первыми на сём месте залегли в землю крестьяне Смоленской губернии, кои были пригнаны на строительство нового града посреди болот и топей. Те лапотные мужички с котомками за плечами и стали зёрнами, из которых взросла слава сиятельного Санкт-Петербурга как русской твердыни, прочно держащей в каменной длани ключи от северных морей.

Постепенно новое кладбище начали именовать Смоленским, а речку Чухонку переиначили в Смоленку.

Переживший кончину своего основателя, город царя Петра оцепенел на четверть века и гордо расправил плечи лишь при Елизавете Петровне, начав бурно прирастать проспектами и каналами. Князь Алексей Разумовский в Аничковой усадьбе отгрохал себе целое маленькое королевство с пышными покоями, висячими садами Семирамидиными и стеклянными галереями, где бродили диковинные павлины с переливчатыми перьями и мерзкими голосами.

Теснились к Невскому проспекту дворцы Воронцовых, Строгановых, Шуваловых. Пытаясь превзойти один другого в роскоши, вельможи выписывали из заморских стран архитекторов и художников, которые хотя и не говорили по-русски, зато обладали славой и мастерством.

Стучали молотки каменщиков, подводы возили щебёнку и пудожский камень^[1], строились рынки и доходные дома. Вытягивалась вверх Литейная часть, Садовая, Гороховая, на Васильевском острове всё дальше и дальше раскидывалась сеть линий, первоначально задуманных царём Петром как каналы.

И только Петербургская^[2]сторона оставалась заповедным уголком старины, прирастая лишь деревянными избами, что теснились вокруг Троицкой площади. В Русской слободе жили ремесленники и торговцы. За Кронверком Петропавловской крепости появилась Татарская слобода, заселённая сплошь татарами, калмыками, турками и иными народами, что ходили в толстых стёганый халатах, а их женщины прикрывали лица и старались не показываться на люди. В сторону от Большого проспекта^[3]раскинулись Пушкарская слобода и слобода Копорского полка, чтобы в случае нападения шведов успеть встать в штыки и оборонить град от неприятеля.

По ночам с Петропавловской крепости по воде неслись крики часовых: «Слушай!.. Слушай!.. Слушай!..» Чуть свет начинали скрипеть колёсами телеги водовозов. Водовозы с Невы, Фонтанки или Мойки привозили бочки и разносили бадьи с водой по чёрному ходу высоких лестниц. Вода плескалась на ступени, и в студёную пору лестницы превращались в катальные горки. Ну да господам до чёрного хода дела нет, они ступали с парадной лестницы, а прислуге и так сойдёт. В широких дворах каждого дома громоздились поленницы дров, стоял каретный сарай с погребом, благоухали выгребные ямы – ведомство золотарей^[4], что селились на окраинах, дабы не смущать соседей постоянной вонью.

Рядом с каменным городом стоял деревянный. Тот был попроще, пониже и ничем не отличался от притулившихся рядком деревенек. Разве что слухи в городские избы долетали быстрее да девки росли привередливее – всё ж таки горожанки посадские, а не чёрная крестьянская косточка.

* * *

Зима ли на дворе была, лето ли али осень – всё едино, коли беда стучит в ворота.

В доме полковника Андрея Фёдоровича Петрова в Копорской слободе стояла тишина.

Зеркало занавешено, дорожки свёрнуты, на полу хвойные ветки. Кто-то из родни напёк блины, кто-то замыл пол за покойником, кто-то прибрал со стола после поминок. Она ничего не помнила, кроме того, что ещё третьего дня под выбеленным потолком плыл любимый голос – мягкий, лёгкий, чистый и такой глубокий, что в него хотелось окунуться с головой. Одно слово – придворный певчий^[5]. Если уткнуться лицом в мундир, то можно успеть вдохнуть родной запах и задержать его в груди, стараясь вобрать в себя на веки вечные.

Мундиров было два – парадный малинового цвета и ежедневный. Ежедневный мундир состоял из штанов зелёного сукна и полукафтана из казённой камки с крашенинной подкладкой и шёлковыми пуговицами. По красному полю кафтан был шит зелёным шёлковым шнурком. Она сама, своими руками подшивала его на рукаве, когда муж случайно зацепил о ветку яблони.

В парадном мундире Андрея Фёдоровича похоронили, а ежедневный здесь, на вешалке. К нему можно прикоснуться и представить, что Андрей Фёдорович вот-вот выйдет из спаленки и наденет его на плечи.

Горе. Кругом горе. И как для любого православного, самым страшным оказалось то, что Андрей Фёдорович скончался скоропостижно, без покаяния.

Мерцающая у иконостаса лампада освещала тонкие лики со скорбными очами, которые всё видели и всё понимали. Ах, если бы случилось так, что умер не муж, а она самоё, жена…

Она бы с радостью отдала всю себя взамен. И разве есть для настоящей любви, заповеданной Господом, невозможное? Только святая любовь в состоянии спасти бессмертную душу.

Ночь пролетела в слезах и молитвах, а наутро по улицам Санкт-Петербурга прошла молодая женщина в мундире придворного певчего. Откликалась она только на имя Андрея Фёдоровича, а тем, кто спрашивал, отвечала, что вчера была похоронена раба Божия Ксения Петрова, двадцати шести лет от роду, и просила помянуть её добрым словом.

* * *

– Дура! Дура идёт! – кричала вослед ватага огольцов, таких же босоногих, как и сама блаженная. С нищенской сумой за плечами, она шла вдоль Большой першпективы и, казалось, не замечала ни косых взглядов досужих зевак, ни снисходительных насмешек бывших друзей.

Ветер стих, и по всему Васильевскому острову пахло духмяной горечью тополей и смолой с пеньковых амбаров. К мясным рядам тянулись подводы, прикрытые рогожами. Стучали мастерки каменщиков, что возводили Андреевскую церковь, расхваливали товар горластые офени, сбитенщик нёс на голове бадью со сбитнем. Не разбирая дороги, промчалась карета князя Трубецкого – только занавески колыхались в оконцах.

Уступая дорогу, народишко отхлынул с мостовой, едва не сметя в сторону женщину в красном мундире певчего.

– Стыд и срам благородной вдове в неподобающем виде по городу бегать, – раздражённо сказала майорша Кобякина своей соседке, купчихе Дарье Трындиной. – Я пятый год вдовею, и мне ни разу не пришло в голову перед людьми позориться.

Дамы сидели в саду под яблоней и потягивали холодный квас с ягодинками мочёной брусники. Госпожа Кобякина гневно вздохнула, отчего заколыхались концы повязанного на груди платка. Купчиха Трындина согласно кивнула головой и надула губы колечком.

– Ходят слухи, что родня этой блаженной, – оттопырив мизинец, она указала в сторону улицы, – подала прошение в указ, чтобы признать её умалишённой. Мыслимое ли дело: раздать имущество до последней плошки, да ещё и дом в придачу! Разве может такое прийти в умную голову?

Едва не захлебнувшись квасом, Кобякина ахнула:

– Новость-то какая! А я и не слыхала. И что суд?

– А суд… – Трындина сделала глубокую паузу, дабы насладиться удивлением подруги, – … суд тоже сбрендил, потому что признал за Ксенией совершенное здоровье и право вершить дела по личному усмотрению.

– Ну и ну! Это теперь, значит, если кто из приличной семьи решит пустить нажитое по ветру, то рогатки ему никто чинить не будет. Что в мире деется! Что деется! – Кобякина опустила глаза долу, будто высматривая затейливый узор на скатерти, а потом стукнула кулаком по столу, аж квас в кувшине запузырился. – Помяни моё словечко, Дарья Елизаровна, года не пройдёт, как Ксения Петрова одумается. Волосы на себе рвать станет, что профукала состояние, да поздно будет!

* * *

Ночью на Петербургской стороне слышался треск, и с барок на реке Неве в небо взлетали огненные шутихи. Рассыпая искры, шутихи сгорали в воздухе, оставляя после себя завитки дыма. Окна Летнего дворца^[6]на том берегу сияли отблеском тысяч свечей. Вдоль набережной толпились кареты вельмож и сановников. Ржали лошади, метались тени, ветер доносил звуки музыки.

Весёлая царица Елизавета Петровна любила гулянья и боялась смерти до такой степени, что запретила похоронным процессиям проезжать мимо дворца. Днём императрица спала или примеряла наряды, коих, говорят, скопились целые галереи, а ночью вершила государственные дела и праздновала, праздновала, праздновала…

– Свят-свят-свят, – крестились жители деревянных домишек, что лепились на задворках каменных громад вдоль Невы. – Спаси и сохрани, Господи, от пожара, неровён час, занесёт ветром огненного петуха, и пойдёт гулять горе по слободе, плодя новых побирушек и сирот.