Не вставая с колен, Фаина передвинулась к койке и уткнулась лбом в два белых свёртка, лежащих рядышком.

– Обещаю, что буду любить вас обеих, потому что знаю, каково это – расти без родительской ласки.

Словно поняв, о чём речь, хозяйская Капа по-мышиному пискнула тоненьким голоском, и Фаина вздохнула – после крестин барыня ещё ни разу не поинтересовалась, как там дочка. Да и сама Фаина пока не видела хозяйку. Надо пойти, познакомиться.

За те несколько дней, что Фаина прожила в квартире, она выходила только в туалет и ванную. Двери туалета и ванной комнаты были расположены вплотную с её клетушкой, представлявшейся чудесными хоромами. Теперь почти своими. Под кроватью обнаружился пустой сундук, куда прекрасно поместился узелок с нехитрыми вещами. На подоконник Фаина поставила подарок мужа – алюминиевую кружку с тиснёным узором. Вот и всё, что осталось на память об их скоротечной любви. Так и не узнал солдат, что стал отцом, сгинул на фронте в безымянной могиле, и косточки в чужой земле истлеют. Царствие ему Небесное.

Фаина прислушалась к стуку на кухне и поняла, что пришла кухарка. Пару раз она заглядывала к Фаине, чтобы принести еду, забрать грязное бельё и выдать стопку простыней и пелёнок. На вид кухарке было лет сорок. Высокая, костистая, с острым подбородком и недоверчивыми глазами.

Ставя на столик поднос с тарелками, она остановила взгляд на ребёнке и хмыкнула:

– Нагуляла небось дитё-то?

– Почему нагуляла? – с трудом произнесла Фаина. Во время родов она так накусала губы, что до сих пор чувствовала во рту вкус крови. – Я вдова. Мужа на войне убили.

– Все вы нынче вдовы. – Кухарка говорила отрывисто, недобро. – Язык-то без костей, мели что хочешь.

Нахмурившись, Фаина сердито бросила:

– Побожиться, что ли?

– Да ладно, не серчай, – лицо кухарки чуть смягчилась, – это я так брякнула, ради разговору. Не каждый день хозяева побродяжек в дом пускают. Может, ты воровка какая? На тебе ведь не написано, честная или нет. Мне что? У меня красть нечего. – Она пожала плечами и, не дав Фаине опомниться, гордо удалилась, всем своим видом показывая, кто здесь главный.

Ни встречаться, ни разговаривать с кухаркой не хотелось, но раз уж судьба привела сюда, то придётся кухарке смириться с новым человеком, точнее с тремя людьми. Фаина взглянула на девочек и улыбнулась:

– Идите ко мне, мои ягодки, пошли осматривать хоромы.

Дверь комнаты для прислуги выходила в просторную кухню с плитой посредине. Кухарка, что рубила сечкой капусту, подняла голову:

– Хозяйка сказала, тебя в няньки взяли?

Фаина кивнула:

– Да.

– Ну, раз так, давай знакомиться. Зови меня Татьяна. – Она усмехнулась и добавила: – Ивановна. Я уважение люблю. – Татьяна Ивановна бросила сечку и кивнула головой в сторону окна. – Слыхала, что намедни солдатики Зимний дворец взяли и правительство турнули? Людишки болтают, наша теперь власть – народная. Делай что хошь!

– Это как? – Фаина почувствовала, что сбита с толку.

– Пока не знаю, – Татьяна Ивановна пристукнула кулаком о ладонь, – но думаю, что жизнь теперь настанет распрекрасная!

* * *

Поскольку из кухни был черный ход на улицу, то у Фаины не возникало нужды ходить на господскую половину квартиры, и хозяйку Ольгу Петровну она увидела лишь на второй неделе своей жизни на новом месте. Крупная женщина в стёганом мужском шлафроке с атласными отворотами вошла в кухню, когда Фаина следила, как в большой кастрюле вывариваются пелёнки и подгузники.

У барыни были пепельные волосы, небрежно свёрнутые валиком на затылке, широко расставленные серые глаза и аккуратный носик сапожком. Фаина отметила тусклый взгляд хозяйки и её шаркающую старушечью походку.

– Здравствуйте, – робко сказала Фаина. В руках она держала по ребёнку и не знала, то ли подойти к Ольге Петровне показать Капитолину, то ли, наоборот, быстрее скрыться с глаз в своей комнате, благо она в двух шагах.

– Здравствуй, – голос хозяйки поражал равнодушием. – Кажется, тебя зовут Фаина?

– Да, – Фаина улыбнулась и после неловкой паузы добавила: – у вашей Капитолины хороший аппетит. Слава Богу, у меня много молока.

– Неужели? – Ольга Петровна взяла со стола сахарницу и поставила её на поднос.

Немного поколебавшись, Фаина сделала шаг вперёд:

– Посмотрите, как у неё округлились щёчки.

– Вот и славно.

Мельком взглянув на дочку, Ольга Петровна взяла в руки поднос и медленно пошла к себе в комнаты, сразу утонув в темноте коридора.

* * *

Прекрасная жизнь, которую вскорости ожидала кухарка Татьяна, явно запаздывала. Зима тысяча девятьсот восемнадцатого года надвигалась холодная и голодная.

Василий Пантелеевич подумал, что городская власть сейчас напоминает сорвавшегося цепного пса, который в предчувствии расправы лютует от страха. В департаменте царила полная неразбериха. Директор бросил пост и уехал за границу, по кабинетам шмыгали юноши в кожанках, с пистолетами в деревянной кобуре и прокуренные солдаты со споротыми погонами. В секретариате печи растапливали документами. О выплате жалованья речь не шла, да и чем платить, если деньги буквально на глазах из платёжного средства превратились в разноцветные кусочки бумаги, годные разве что для оклейки стен.

Царь под арестом, Временное правительство в казематах Петропавловской крепости, а в Смольном институте заседает неведомый Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов под председательством мелкого провинциального адвокатишки без практики, с кличкой Ленин вместо фамилии.

«Фантасмагория и бег зелёных лошадей! Не надо было городу менять имя! – с тягучей тоской припомнил своё пророчество Василий Пантелеевич. – Куда ни глянь – везде худо!»

Да ещё Оля дурит: дочку игнорирует, почти не выходит из спальни, снова начала курить трубку и дымит как паровоз, часами простаивая у открытой форточки.

Кабы не эта проклятущая революция, то показать бы Олю лучшим врачам, да свозить на воды, вот хоть даже в Пятигорск! Глядишь, и опомнилась бы от послеродовой истерии. Повезло, что доктор едва ли не волоком притащил к ним Фаину, иначе хоть криком кричи от собственного бессилия.

Вздохнув, Василий Пантелеевич нырнул в подворотню, чтобы пропустить группу матросов во главе с рослым командиром. На плечах командира красовалась дамская горжетка из рыжего меха. У другого матроса шея обмотана грязным кружевом. Бряцало оружие, змеями шевелились пулемётные ленты, косым крестом опоясавшие чёрные куртки.

Один вид революционеров вызывал жуть и омерзение.

– Дорогу товарищу Железняку! – выкрикнул кто-то из прохожих, и матрос с горжеткой в ответ вскинул вверх винтовку, перевязанную на штыке красным бантом:

– Да здравствует революция!

– Ура, – прокатилось по строю матросов, – бей буржуев!

– Прости, Господи, ибо не ведают, что творят, – перекрестилась старушка в фетровой шляпке со старомодной вуалью.

«Да всё они ведают, – зло подумал Василий Пантелеевич, – человек вообще существо разумное. И ежели уж матрос крадёт у барыни меховое манто, то прекрасно знает и его стоимость, и его предназначение».

По Петрограду шли грабежи, погромы. Единственная отрада – узнать, что погромы коснулись не только обывателей, но и этой коммунистической шушеры, узурпировавшей законную власть. Василий Пантелеевич посмотрел вслед отряду матроса Железняка. По слухам, вчера на Шпалерной ограбили знаменитых большевиков Урицкого и Стучку. Полуголые, испуганные, они, дрожа, добрались до своего логова в Таврическом дворце и закатили охране такой гранд-скандал, что его было слышно на улице.

Удивительно – главари большевиков ратуют за бедность и равноправие, а первым делом оккупировали дворцы и конфисковали авто из императорского гаража.

Недавно Василий Пантелеевич встретил Шаляпина, были они знакомы по-приятельски, через третьи руки. Тот жаловался, что у него каждую ночь обыски: приходят из каких-то непонятных организаций, тычут в нос бумаги с самодельными печатями, конфисковали запас вина, поснимали картины со стен, забрали столовое серебро – всё, мол, теперь принадлежит народу.

– А я что, не народ? – кипятился Шаляпин. – Спасибо, хоть ватерклозет не разграбили, и то потому, что унитаз с трещиной.

Переждав строй солдат, Василий Пантелеевич поднял воротник и шагнул из подворотни на тротуар, сразу же угодив под фонтан воды из-под колёс пролётки.

На душе было скверно и пусто.

* * *

Каждый раз при виде няньки с детьми Ольге Петровне приходилось сдерживать приступ раздражения. Она пыталась, но не могла объяснить себе, почему не хочет видеть ни своего ребёнка, ни мужа, ни няньку Фаину с голубыми глазами-пуговицами, в которых сразу появлялся испуг при виде неё. В глубине души Ольга Петровна стыдилась своего поведения и от этого злилась ещё больше. Дошло до того, что прежде чем выйти из своей комнаты, она подходила к двери и прислушивалась – в кухне Фаина или нет. Будь её воля, она вообще заперлась бы наедине с книгами и чашкой чая, но даже чай теперь приходилось делать самой, потому что кухарка взяла расчёт и уехала к родне в деревню.

«Чую, что за зиму в Петрограде начнут есть кошек и канареек, – заявила она, вытирая о фартук мокрые руки, – а у моей сеструхи две коровы да десяток овец. Куры опять же, лошадёнка. С голоду не помрём».

Сегодня Ольга Петровна тоже некоторое время постояла под дверью и только потом бесшумно выскользнула в коридор. Слава Богу, что не приходилось самой растапливать плиту, потому что Фаина с самого утра подогревала воду мыть девочек. Она же успевала сбегать по чёрной лестнице за дровами и ухитрялась варить простые супчики и кашки из тех продуктов, что добывал Василий Пантелеевич.

В его лексиконе появилось словечко «паёк». Пайками с продуктовым набором большевистская власть жаловала особо нужных людей. Муж к ним не относился, и семья потихоньку проедала мало-мальски ценные вещи.

Чтобы паркет не скрипнул, Ольга Петровна передвигалась по коридору на цыпочках, уповая на то, что её одиночество не будет потревожено.

Она почти прошла всю дистанцию, когда дверь в комнату прислуги резко распахнулась и навстречу шагнула Фаина с ребёнком.

– Ольга Петровна, здравствуйте! Хотите посмотреть на свою Капитолину? Она так хорошо растёт! Взгляните, какие у нас толстые щёчки и ножки в перевязочках!

Двумя руками она протянула полуодетую девочку с вытаращенными глазёнками. Мелькнули голые ножки, пальчики, мягкий живот, похожий на лягушачий.

Ольга Петровна почувствовала лёгкую дурноту и едва не взвыла: зачем мне всё это? Я знать никого не хочу!

Сморщив носок-пуговку, девочка тихо чихнула.

– Вот видите, мы уже чихаем! Какие мы умненькие, – заворковала Фаина.

Шлёпнув ладонью по косяку, Ольга Петровна криво улыбнулась и подумала, что если она прямо сейчас не выйдет на воздух, то задохнётся в четырёх стенах.

– Я… мне… мне надо выйти, – пролепетала она через силу и бросилась назад.

Где шубка? Башмаки, горжетка, суконная юбка? Куда всё запропастилось?

В лихорадочном угаре Ольга Петровна доставала вещи из шкафа, примеряла и бросала на пол. Оказывается, она настолько раздалась в бёдрах, что почти ничего из прежнего гардероба не налезало на её фигуру. Она остановилась на безразмерной юбке и старой вязаной кофте с кружевной оторочкой. Ах, да, пуховый платок – на улице мороз и ветер!

С тех пор как Ольга Петровна в последний раз выходила из дома, прошло почти два месяца. Она задохнулась от порыва студёного ветра, швырнувшего в лицо пригоршню колючего снега. Время перевалило за три пополудни, и на дома уже легла лиловая тень зимних сумерек. По давно не чищеному двору от дверей до ворот петляла узкая тропка.

«Надо было надеть меховой капор вместо платка», – подумала Ольга Петровна.