– Кварц. Точнее, минерал, очень похожий на кварц, с незначительными отличиями… Но эти отличия – ерунда, а суть в том, что совершенно невозможно залатать человеческую кость с помощью кварца!

Нет, это точно сон.

– А что в этой ситуации вообще может быть? – проворчал следователь. – Когда ей этот кварцевый протез установили?

– Никогда! Из кварца нельзя сделать протез!

– Хорошо, хорошо, когда ей установили этот протез непонятно из чего?

– Понятия не имею, – развел руками эксперт. – Буду проводить более подробное вскрытие, если муж разрешит. Так-то кажется, что ткани к этому протезу полностью приросли… Но это ж вообще не вариант! Это еще полбеды, я вам сейчас кое-что другое покажу.

Он убрал в сторону снимок черепа и прижал к экрану второе изображение – грудной клетки. И в этом случае я тоже сразу разобрался, что его так впечатлило. На левой стороне не хватало одного ребра. Для того чтобы понять это, мне не пришлось ничего пересчитывать или сравнивать стороны, все было очевидно: на месте недостающего ребра остался короткий кривой обломок.

У меня от этого зрелища мороз пошел по коже. Эксперт же был возбужден, как любой фанат своего дела.

– Это бессмысленно и невозможно одновременно, как ни крути! Невозможно, потому что, не получив при таком ранении медицинской помощи, она не смогла бы выжить. А при медицинской помощи ни один врач не оставил бы обломок ребра в таком состоянии!

– Она сама была врачом, – напомнил я. – Она могла обработать эту рану…

– Такие раны не обрабатываются, чтобы исправить последствия, нужна полноценная операция. Это не та ранка, к которой приложил подорожник – и само заживет. Это первое. Второе – я совершенно не представляю, как эта рана была нанесена. Как можно вырвать, именно вырвать, одно-единственное ребро подобным образом? Ей-богу, ума не приложу! Ну и третье, над этой раной был совершенно бестолковый шрам – кружочек маленький, и я даже не ручаюсь, что это повреждение кожи связано с вырванным ребром. Это все из невозможного. А из нелогичного… Если кто-то сумел восстановить ей челюсть и зубы, почему не восстановил ребро? Сделать такой протез не в пример проще! Нет, ничего не сходится.

Вот с этим я мог согласиться – не сходится ничего, как ни крути. Но где возмущаться, кому предъявлять претензии? Кому вообще есть дело до моего горя?

Итог ведь неизменен… Из моей жизни забрали самого дорогого человека, и ничего уже не будет прежним. Мне нужно как-то научиться жить без нее…

* * *

Я разрешил им все вскрытия и все тесты, о которых они просили. Мысль о том, что тело Рэдж будут исследовать, резать, разбирать на части, отзывалась глухой болью в груди, и, если бы речь шла только о научном интересе, я бы никогда на это не пошел. Но я все еще надеялся получить ответы.

Они ведь нужны были, ответы эти – я не мог просто смириться! Может, это не изменило бы ничего для Рэдж… Понятно уже, что не изменило бы. Мертвым все равно. Но меня не покидало ощущение, что, отказавшись от правды, я предаю память о Рэдж и все, что между нами было.

Вот только дополнительные вскрытия не принесли ничего, кроме осознания того факта, что тело женщины, которую я любил, изрезали на мелкие кусочки. Ребро пропало – и все, никто не смог объяснить, как его удалили. Определили только, что произошло это очень давно – около пятидесяти лет назад, то есть через десять лет после того, как Рэдж исчезла из моей жизни.

Было странно думать о ней такими категориями, как пятьдесят лет. Дико даже. Но все лучше, чем доказывать себе и миру, будто это случилось с ней за те несколько дней, что она не выходила на связь.

Так вот, ребра она лишилась около пятидесяти лет назад, а челюстная кость пострадала лет на пятнадцать позже. Это объясняло, почему она не получила протез вместо ребра: вероятнее всего, в тот момент возможности создания протеза просто не было.

Ну и толку мне с той информации? Она мне ровным счетом ничего не дает. Гораздо важнее, что материал, из которого был изготовлен челюстной протез, так и не удалось установить. Сошлись в итоге на вердикте, что это «неизвестный минерал». А что за минерал, как из него сделали такой идеальный протез, почему тело Рэдж не отвергло его – никто не представлял.

Словно извиняясь за отсутствие толковых ответов, эксперты накидали мне сведений по мелочи, но в таких условиях уже за крупицу держишься. Я узнал, что Рэдж ничем серьезным не болела, кровь у нее была чистая, органы – в хорошем состоянии для ее возраста… Для ее возраста! В моей картине мира Рэдж по-прежнему было двадцать девять, и мозаика катастрофически не складывалась.

Естественно, после всех этих манипуляций ее невозможно было нормально похоронить. Чувство того, что я ее предал, лишь усиливалось. У нее собственного гроба не будет! И вместе с тем меня так и не отпустило окончательно ощущение, что это все не по-настоящему, это я сплю или все остальные спят… Но Рэдж в любом случае не стала этой старухой, все на самом деле по-другому.

Ее тело кремировали, и никакой огонь не смог уничтожить челюстной протез. Это привело экспертов в неописуемый восторг, от которого меня, признаться, подташнивало. Они выцыганили у меня этот протез, и я отдал им его – мне-то он зачем?

Потом оказалось, что они его потеряли. Точнее, по их словам, он просто исчез, словно в воздухе растворился. Это было самое дебильное оправдание собственной некомпетентности на моей памяти. Они даже имели наглость явиться ко мне и допытываться, не я ли украл загадочный минерал, который, вообще-то, и принадлежал мне с самого начала. Тут уж я послал их туда, куда хотелось.

Урну с прахом Рэдж захоронили в могилу ее матери. Она так хотела… Она была очень близка с матерью и переживала смерть безумно тяжело. На похоронах все повторяла, что ее непременно нужно положить туда же. Я с ней не спорил, видел, что она просто в шоке, не соображает, что несет. Я не беспокоился, потому что… с чего бы? Рэдж была молода и здорова, а от всего остального ее мог защитить я! Или думал, что смогу…

Она как будто сглазила саму себя.

Похороны были непонятными и быстрыми. Я смотрел, как урну опускают в яму, я бросил на нее первую горсть земли, и все равно у меня не было ощущения, что вот это – конец. Все, меня и Рэдж больше не существует, есть только я и память о ней.

Я не мог избавиться от мысли, что подсунул в могилу ее матери абсолютную незнакомку.

* * *

Правы были древние египтяне. Те, которые хоронили своих фараонов с женами, любовницами, рабами и бабушками рабов. С собаками и тем крокодилом, с которым фараон однажды повстречался взглядом. С сокровищами и всем, что было дорого при жизни.

С памятью о них.

Потому что память, воплощенная в предметах, – она ведь страшная. Страшнее, чем многие могут себе представить. Предметы эти, оставленные мертвецом, – нож, который снова и снова входит в одну и ту же рану, не позволяя ей зажить.

Рэдж все еще была со мной в нашей квартире. Ее одежда висела в шкафу, ее сапоги и ботинки были аккуратным рядком выставлены в прихожей. Большая часть комода в нашей комнате была отдана под ее белье, шарфики и побрякушки. В воздухе витал едва уловимый аромат ее духов – сандал и пряности, зимой и осенью всегда так. В ванной почти все полки были заняты ее косметикой, всеми этими баночками и тюбиками. Я не знал назначения половины из них, запомнил только: «Можешь брать любой гель для душа, кроме мандаринового, его мало осталось, а это лимитированная коллекция, больше не будет!»

Странное признание: именно глядя на этот долбаный гель для душа, я первый и единственный раз заплакал о ней. Когда тело опознавал, слез не было, пожалуй, из-за неверия, а потом – от шока. На похоронах тоже ни слез, ни слов. Я был не в себе, я еще спорил с судьбой… А потом уже, вечером, увидел эту почти пустую бутылочку, услышал в памяти голос Рэдж – и накатило. Она беспокоилась, как же дальше будет обходиться без этого своего мандаринового геля, осталось ведь совсем немного! А по итогу осталось больше, чем вся ее жизнь.

Говорят, что со слезами становится легче, но мне легче почему-то не стало. Рэдж продолжала жить со мной в нашей квартире. Она как будто вставала раньше меня или пряталась в ванной, когда я уходил на работу, но она все равно была там. Живой, а не мертвой, и при таких условиях это не могло измениться.

Если бы я рассказал об этом кому-то, своим друзьям или ее друзьям, они наверняка дали бы мне предсказуемый совет. Мол, выбрось ты все это, продай или на благотворительность отдай – и будет тебе счастье! Но сказать такое куда проще, чем сделать. Я не мог избавиться от последнего, что напоминало о жизни Рэдж. Потому что это была и моя жизнь тоже, и сложно сказать, что вообще останется, если я ее отпущу.

Так было не всегда. Да что скрывать, в день, когда она уезжала, я еще был уверен, что Рэдж – это важная, однако далеко не единственная составляющая моего мира. Есть работа, в которой я хорош. Есть спорт, который я люблю. Есть мои родители, друзья… Мои цели и планы. Так что я выжил бы, если бы Рэдж ушла от меня, хотя такую возможность я никогда не рассматривал всерьез.

Но Рэдж не ушла, она умерла, и это все меняло. У меня будто отняли опору, на которой все держалось. По большей части моя жизнь осталась неизменной, вот только… Оказалось, что мне это уже не надо. Не так, не без нее. Возможно, причина скрывалась в том, что никто не любил меня так, как она, и я знал, что заменить ее нельзя.

А возможно, все дело в том, что я ее отпустил. Значит, я был одним из виновников всего, что с ней случилось.

Не то чтобы эта мысль свалилась на меня внезапно, она появилась в тот момент, когда я узнал, что Рэдж мертва… Нет, даже раньше. Когда она впервые не сняла трубку. Я просто придавил эту мысль, спрятал ее за возмущением, потом – за страхом, потом – за шоком. Но когда потянулись долгие бесцветные дни после похорон, мысль вернулась и постепенно обретала все большую власть надо мной.

Никто по-прежнему не знал, что случилось с Рэдж. Но я не сомневался, что, если бы я отправился с ней, все завершилось бы иначе. Почему я не поехал?.. Да потому что накануне мы с Рэдж вляпались в крупную ссору, самую серьезную за время нашей совместной жизни.

Нет, по мелочам мы цапались и раньше. Мы не из тех пар, в которых каждый день только и слышно, что «Ты моя бусечка!» – «А ты моя кукусечка!». На меня такое как рвотное действует, да и Рэдж не в восторге была. Мы спорили и не соглашались. И видит бог, если я вел себя как последний козлина, Рэдж дословно меня об этом информировала.

Наша первая и, как оказалось, последняя ссора была связана с ее папашей.

Собственно, большую часть жизни папаши у нее не было. Ее растила мать-одиночка, причем растила прекрасно. Тетя Оля умудрялась и воспитывать дочь, и строить карьеру хирурга, а для женщины это посложнее будет, признаю и снимаю шляпу. Сильная тетка была, волевая. Не скажу, что воспринимал ее как вторую мать – мне одной вполне себе хватает. Но я ее уважал, а для меня это главное. И когда она умерла, для меня ее смерть стала трагедией, моей собственной, а не из солидарности.

Отец у Рэдж тоже был, потому что даже такие самодостаточные женщины, как тетя Оля, пока не наловчились размножаться делением. Причем это был не отец классической модели «папа-летчик», а личность вполне известная. Тетя Оля сообщила ему, что беременна, и иллюзий на его счет не питала. Она как-то упомянула, что ей просто хотелось для своего ребенка «удачный набор генов», все остальное она могла предоставить сама.

На роль набора был торжественно избран известный в научных кругах археолог Арсений Батрак. Он прекрасно знал о планах Ольги насчет генетически удачного наследника, и ему было пофиг. Он запретил давать ребенку его фамилию, и Ольгу это вполне устраивало, потому что у нее имелась своя фамилия для своего же ребенка.

Ну а потом все эти споры перечеркнул я, дав их ребенку мою фамилию, но к основной истории это отношения не имеет.