– Надеюсь, что ничего, – ответил Алан так резко, что Гай и Гарриет воззрились на него с удивлением. – С Грецией и так всё в порядке. У Метаксаса нет личных амбиций. Он является своего рода патриархальным деспотом, наподобие деспотов прошлого, но по большому счету я считаю, что он неплохо справляется.

– Значит, вам бы хотелось, чтобы крестьяне продолжали жить в живописной бедности? – спросил Гай, оценивая уровень ограниченности Алана.

– Мне бы хотелось, чтобы они оставались такими, как сейчас: любезными, щедрыми, благородными и храбрыми. Афины, конечно, уже не те. Раньше в этом городе каждого приезжего встречали словно гостя. Постепенно приезжих становилось всё больше, и этот обычай постепенно отмер, но не полностью. В этой стране и на островах еще жива великая традиция филоксении^[25] – дружбы с чужеземцами. Жива она и здесь, в этой маленькой таверне!

Голос Алана прервался; его душили чувства. После паузы он продолжил:

– Это благородный народ! Зачем кому-то менять его?

– Благородный, разумеется, – кивнул Гай. – Они заслуживают большего, чем голодное существование.

– Не хлебом единым. Вы, молодые радикалы, желаете превратить весь мир в один большой завод и ждете, что это случится за одну ночь. Вы и знать не хотите, что разные страны находятся на разных уровнях развития.

– Это вопрос не только развития, но и свободы, а особенно свободомыслия. В Греции есть политические заключенные, не так ли?

– Мне это неизвестно. Возможно, они есть, но если человек твердо вознамерился мешать всем жить, то ему самое место в тюрьме.

– Эти люди желают улучшить условия жизни своих соотечественников.

– Как и мы все, – произнес Алан с кроткой досадой человека, подвергающегося нападкам за свои идеи. Он вытащил солнечные очки и принялся вертеть их в руках.

Видя, как дрожат его пальцы, Гарриет сказала:

– Дорогой, давай сменим тему.

Но Гай уже полностью погрузился в греческий вопрос. Пока он подробно вещал о хороших школах, больницах, уходе за беременными и детьми, коллективных хозяйствах и фабриках, принадлежащих рабочим, Алан становился всё мрачнее и мрачнее. Наконец он не выдержал:

– Вы родом с промышленной территории. Единственная доступная вам форма прогресса – промышленная. Греция же никогда не была промышленной страной и, я надеюсь, не станет.

– Но сможет ли Греция поддерживать свой народ без промышленности?

Даже не пытаясь ответить на этот вопрос, Алан сказал:

– Я люблю Грецию. Люблю греков. Я не желаю видеть здесь перемены.

– Вы говорите как турист. Страна должна поддерживать свой народ.

– Их поддерживают. Никто не умирает с голода.

– Откуда вы знаете? Голод убивает медленно. Сколько греков эмигрирует каждый год?

За столом воцарилась тишина. Алан положил свои очки, уставился на них и вдруг рассмеялся.

– Вам надо поговорить с Беном Фиппсом, – сказал он. – Думаю, вы найдете общий язык.

– В самом деле? – удивленно спросила Гарриет.

– О да. Бен гордится своими прогрессивными взглядами.

– Вряд ли Куксон это одобряет.

– Фиппса там никто всерьез не воспринимает. Как вы знаете, сейчас модно быть левым. Его считают кем-то вроде придворного шута. Пусть верит во что угодно, только не пытается что-то изменить.

– Мне бы хотелось встретиться с ним снова, – сказал Гай.

– Думаю, это можно устроить.

– Давайте возьмем еще бутылку.

Алан утратил для Гая всякий интерес, но, не зная этого, он оживился, как школьник после уроков. Он снова заговорил о красотах Греции и стал рассказывать им о своих путешествиях по островам и материковой части. Гай, не участвуя в разговоре, слушал с вежливым интересом, придавая Алану не больше значения, чем Куксон – Фиппсу.

Когда они собрались уходить, хозяин так пожимал им руки, словно боялся снова остаться в одиночестве и тишине – в? месте, где раньше играла музыка и танцевали.

Автомобилей на улице было мало, и поймать такси не представлялось возможным. Алан провел их узкими улочками к площади Плаки, где они и услышали сигнал воздушной тревоги. Согласно предписаниям полиции, при ее звуках необходимо было отправиться в укрытие, но тревогу объявляли в Пирее, и афиняне не особо соблюдали эти требования. Алан предложил присесть на стулья рядом с кафе, а при появлении полиции спрятаться внутри.

Луна лихорадочно выглядывала из-за бегущих облаков и освещала старые дома, деревья и табличку, сообщавшую, что где-то неподалеку жил Байрон. Ветви перечных деревьев колыхались на ветру, словно водоросли. Было слишком холодно, чтобы сидеть на темной улице, но всё же прохладный воздух был лучше дымного чада внутри крохотного кафе.

Хозяин кафе, заслышав голоса снаружи, выглянул из окна и спросил, не хотят ли они кофе. Алан объяснил, что они хотят только переждать воздушную тревогу. Хозяин заметил, что ожидание может затянуться, и предложил всё же угостить их. Горячий сладкий кофе подали в маленьких чашечках. Официант не стал задергивать занавеску до конца – своеобразное проявление гостеприимства. Кто-то внутри заиграл на концертино «Типперери» в их честь. Они выпили свой кофе и заказали еще. Луна скрылась за облаками, и их окутала полная темнота – за исключением полоски света, пробивавшейся в щель между занавесками.

– Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях^[26], – сказал Алан.

– Фукидид? – спросил Гай.

Алан кивнул, и Гарриет попросила:

– Прочтите нам ваш перевод Кавафиса.

Подумав немного, Алан начал:

– Чего мы ждем, собравшись здесь на площади? Сегодня в город прибывают варвары…

Он остановился.

– Это очень длинное стихотворение. Слишком длинное.

– Нам всё равно нечем больше заняться, – сказала Гарриет и вдруг поняла, как счастлива здесь, рядом с Гаем, который вылез из своей раковины и стал ее спутником в свободе без прошлого и будущего. Эта свобода была словно паузой во времени, даром, который можно только благодарно принять.

Алан хотел уже продолжить чтение, как прозвучал сигнал отбоя тревоги.

– В другой раз, – сказал он. – Теперь мне надо вернуться и покормить бедного Диоклетиана.

7

Алан пригласил Гарриет снова составить ему компанию на прогулке по саду. Поэтому, когда ей сообщили, что ее ждут в вестибюле, она спросила у Гая:

– Не хочешь присоединиться?

К Гаю вернулось обычное его желание общаться со всеми миром.

– С радостью, – ответил он и поспешил вниз по лестнице, но вдруг резко остановился. – Я не хочу его видеть.

– Кого?

– Это снова Тоби Лаш.

Гарриет пришла в ярость, увидев выражение лица Гая: он был задет и напуган.

– Я с ним разберусь, – сказала она. – Стой здесь.

Тоби, в кожаной куртке, с пышными усами и падающей на глаза шевелюрой, напоминал старую безобидную овчарку. При виде Гарриет он разулыбался, словно принес хорошие новости, и был явно поражен ее резким тоном, когда она спросила:

– Что вам нужно?

– Поговорить со стариной. Он здесь?

– Нет.

– Когда с ним можно будет увидеться? Это срочно.

– Никогда. Можете передать, что хотели, через меня.

– Нет. Я получил приказ лично поговорить с Гаем.

– Он не хочет вас видеть. Если вам есть что сказать, можете сообщить это мне.

Тоби замялся и начал переминаться с ноги на ногу, но в конце концов произнес:

– Планируется эвакуационный рейс. Всё решено. Дубедат просил передать, что забронировал места для вас двоих.

– В самом деле? Зачем?

– Вы что, не понимаете? Это ваш шанс! Здесь для вас ничего нет: ни работы, ни денег, ни жилья, а теперь еще и это вторжение итальянцев. Вам повезло, что появилась возможность уехать.

– А Грейси едет?

– Да, увы, нам придется с ним расстаться.

– А вы с Дубедатом?

– Мы бы с радостью, но кто-то должен остаться на хозяйстве. Эвакуация не для нас. Старик воспользовался своими связями и нашел местечко для вас, поскольку вы на мели.

Тоби нервно хохотнул и подергал усами, намокшими под носом.

– Лично я предпочел бы уехать, – добавил он.

– Вы меня удивляете. Новости с фронта неожиданно оптимистичны. Говорят, что итальянцы ни на что не годны. Целая дивизия застряла в ущелье в Пиндских горах и даже не пытается выбраться.

– Вы совершенно напрасно верите этим россказням. Греки готовы придумать всё что угодно. Может, итальянцев сейчас и остановили, но рано или поздно они прорвутся. У них есть танки, грузовики, пулеметы и так далее. После этого они в два счета окажутся здесь. Мы и сами не хотим здесь задерживаться, но у нас здесь работа.

– У вас была работа в Бухаресте, но вы оттуда сбежали.

– Ну знаете ли! – Тоби наконец нашел в кармане спички и попытался разжечь трубку. – Давайте будем честны! Старик позаботился о вашей безопасности. Вам крупно повезло, что вы уезжаете.

– Мы никуда не уезжаем.

Тоби выпучил глаза.

– Вообще-то уезжаете. Это приказ. Вы сами видели письмо. Дубедат сейчас здесь за главного, и если у Гая осталась хоть капелька разума, он не будет создавать проблем. Если он уедет в Каир, мы ни слова никому не скажем о том, как он явился сюда вопреки приказу. Старина обещает. Будьте же благоразумны. Это единственный корабль. Последний. Отдайте-ка мне свои паспорта, и мы всё оформим.

– Мы никуда не едем, – повторила Гарриет и стала подниматься по лестнице.

Тоби голосил ей вслед:

– Мы позвоним в Каир! Мы будем жаловаться!

Гай успел укрыться в их комнате. Он лежал на кровати и с равнодушным видом читал книгу: опасаясь вестей об очередном предательстве, но тщательно это скрывая.

– Нам приказали эвакуироваться. Дубедат приказал.

– И это всё? – Гай со смехом уронил книгу.

– Это последний борт. Если мы не эвакуируемся сейчас, то застрянем тут.

– Сложно выбрать для этого лучшее место.

8

Накануне отхода эвакуационного судна Куксон устроил прощальный прием в честь Грейси. Среди приглашенных был и Якимов.

– Кто еще там был? – спросила Гарриет на следующий день.

– Буквально все, – ответил Якимов.

Гарриет почувствовала себя уязвленной: она воображала, что они с Гаем уже стали частью местного общества, но оказалось, что это не так. Однако когда последний корабль ушел, в городе воцарилась совсем иная атмосфера. Люди не знали наверняка, кто уехал, а кто остался, и поэтому встречали друг друга с ликованием. Словно ветераны, задержавшиеся, чтобы дать отпор врагу, они смотрели друг на друга с заново обретенной приязнью.

Тем временем ситуация на фронте переменилась. Стоило уплыть кораблю, как на улицах началось ликование: сдалась альпийская дивизия, застрявшая в горах Пинда. Греки взяли пять тысяч военнопленных. «Даже Муссолини не может заставить итальянцев драться!» – говорили люди друг другу. Греки, которые до этого сражались, не веря в свою победу, стали видеть во враге водевильного злодея, который валится с ног от первого же удара.

На фоне всеобщего ликования в Татой^[27] и Элефсис начали прибывать британские летчики. Они появились на городских улицах как раз в тот момент, когда греки упивались восторгом и надеждой.

Гай и Гарриет шли в «Зонар», чтобы встретиться там с Аланом, и по пути встречали молодых англичан – робких, розовощеких, окруженных восторженными афинянами. Возле кафе они встретили толпу, которая несла на плечах бородатого английского летчика, направляясь к улице Гермеса. Вокруг гремел греческий боевой клич: «Аэра! Аэра!» – на что пилот, размахивая руками, отвечал: «Йо-хо-хо и бутылка рома!»

– Это старинный английский боевой клич, – пояснил Алан, и окружающие стали передавать его слова дальше. Аплодисменты усилились.