Это четверостишье я прочла в небольшом сборнике из библиотеки государя. Имени поэта я не запомнила, как и имя той, кому они были посвящены, но вот слова отчего-то врезались в память. И сейчас они показались мне верными. Повторив стихотворение еще раз, я ударила кулаком по оконной раме и поклялась себе, что обращу яд гадюки против нее самой, если однажды мне представится такая возможность. Не прощу! Ни подлости, ни предательства.

Но всё это было в первую ночь после отставки. Следующий день я ждала известий из дворца, даже немного воспрянула духом. Мне не верилось, что государь, не забывавший обо мне всё то время, пока мы не общались, и еще утром писавший, что ждет, вдруг благосклонно примет решение своей тетки и откажется от меня. Я была уверена, что вскоре вновь войду в ворота королевского дворца.

А к вечеру я начала мрачнеть всё сильней и сильней, однако продолжала вздрагивать каждый раз, когда слышала шаги лакея. Надежды не оправдались. Та ночь была вновь наполнена огнем, но теперь обиды и злости. Я перебирала в памяти все наши встречи с государем, его слова и признания, его касания и поцелуи. И тот взгляд, что я дважды ловила, когда казалось, что, увидев меня, он ощутил, будто под ногами разверзлась пропасть. Я всё это помнила и негодовала, потому что невозможно вот так просто взять и вычеркнуть из жизни то, что было дорого. Но ведь смог! Смог!

И что же? Если его заверения были ложью, то что было бы, согласись я не предложение стать его женщиной? Неужели мои подозрения оказались верными, и король смог бы быстро променять меня на следующую фаворитку? О Хэлл! Как же я благодарна, что не позволил поддаться тому искушению, что в минуты последнего объяснения на краткий миг родилось во мне. Мой небесный хранитель, сколь велик ты в своей мудрости и добр ко мне в своем благоволении. Никогда я не устану благодарить тебя за то, что не позволил мне утерять разум. Но как же мерзко…

И вот тогда пришло равнодушие. Должно быть, мой Покровитель решил позаботиться обо мне и закрыл в непроницаемую броню полного безразличия ко всему. Даже моя обожаемая сестрица не сумела достучаться до меня, как бы ни старалась. Я лишь искривила губы в усмешке, когда она ударила меня подушкой, но не ответила.

– Шанни, ну что с тобой? – едва не плача, спросила меня Амбер, присев передо мной на корточки.

– Всё хорошо, – ответила я, потрепала ее по щеке, после поднялась на ноги и, обойдя сестрицу, ушла в другую комнату и закрыла за собой дверь.

Родители оказались неожиданно тактичны. Даже матушка сейчас не приставала ко мне с поучениями и увещеваниями и не спешила побыстрей обстряпать дельце с моим замужеством, раз уж моя служба закончилась. Впрочем, моя родительница не была бы ею, если бы не старалась вернуть меня к жизни своими выдумками. Еще за завтраком она сообщила, что мы идем к реке, протекавшей в предместье.

– Девочки, вам не кажется, что мы не можем позволить себе упустить последние погожие деньки? – вопросила ее милость, игнорируя то, что ночью шел дождь. Правда, утром выглянуло солнце, и день действительно казался погожим. – А не прогуляться ли нам на пруд? Мы можем устроить пикник. Что скажете? Шанни, вы так много рассказывали про того милого жеребца, которого привели к нам, но еще ни разу не подошли к нему. Что если нам отправиться на пикник верхом? Ваша милость, – она посмотрела на батюшку: – Вы снова покинете нас или же будете охранять ваших женщин?

– Разумеется, буду охранять мои сокровища, дорогая, – с улыбкой ответил отец.

Амберли захлопала в ладоши, а я подумала, что и вправду еще ни разу не подошла к Аметисту… Надо навестить его… потом.

– Что же вы молчите, дитя? – обратилась ко мне матушка. – Вы ведь любите конные прогулки, а тут еще и ваш любимец. Да и пикники в детстве…

– Мне не хочется, – ответила я. – Позвольте покинуть вас?

– Да, переоденьтесь, мы выезжаем через час, – кивнула родительница, не пожелавшая услышать моего «нет».

– Как скажете, – не стала я спорить.

А через полтора часа мы все-таки покинули особняк и направились к пруду на последний пикник этого года. Подо мной фыркал обиженный Аметист. Он узнал меня, как только я появилась, радостно заржал, забил копытом и сунул свою умную голову мне под руку, ожидая привычных ему ласк и воркования. Однако дождался лишь вялого похлопывания по шее.

– Здравствуй, милый, – сказала я и велела конюху: – Мужское седло.

– Ее милость…

– Сделайте, как хочет наша дочь, – произнес из-за моей спины батюшка, и Аметиста увели, чтобы переседлать.

– Благодарю, – кивнула я барону и замерла на месте, ожидая своего жеребца.

Батюшка остался подле меня. Он обнял меня за плечи и слегка встряхнул:

– Дитя мое, это не конец вашей жизни, – сказал его милость. – Даже если вас гложет обида, или вы переживаете, что над вашей неудачей будут насмехаться, то всё это пустое. Мы с вашей матерью никогда не одобряли этого служения, и потому не почитаем отставку за крах. Поверьте, вы только выиграли.

– Как скажете, ваша милость, – ответила я.

Он не стал настаивать на продолжении разговора. А вскоре привели и Аметиста. Я снова машинально потрепала его и самостоятельно забралась в седло. Наша маленькая кавалькада тронулась. Лошади шли степенно. Матушка и Амбер негромко переговаривались, иногда пытались вовлечь в свою беседу и меня, но это было обсуждение молодых людей, просивших разрешения посещать наш дом и ухаживать за сестрицей, и потому от высказывания своего мнения я уклонилась. Эта тема мне была не интересна и в лучшем расположении духа.

Барон ехал впереди, за нами следовали на лошадях два лакея, которые должны были прислуживать и охранять наш покой. Впрочем, охранять-то было особо не от кого. Берег реки ожидаемо пустовал. Да и кому бы взбрело в голову устраивать пикник в ту пору, когда все увеселения проходили под крышей, даже в саду не выставляли столов и не устраивали игр. Но моим родителям хотелось подбодрить меня, и они сотворили ужасную вещь – нарушили правила. Мои-то родители! Однако это было так, и слабая благодарность шевельнулась в моей стылой сейчас душе.

А пока лакеи расставляли всё, что привезли с собой, батюшка с матушкой решили прогуляться по берегу. Мы с сестрицей шли за ними. Амбер, заглянув мне в глаза, взяла за руку и пожала ладонь. Я слабо улыбнулась ей и отвела взгляд на водную гладь. Она показалась мне совершенно черной, и по этой холодной черноте плыли опавшие листья. А среди пожухлых «корабликов» скользили утка с селезнем. Он впереди, она за ним, не отстав и не отвернув в сторону ни разу. Заметила их и Амберли:

– Смотри, Шанни, как мило, – сказала она. – Подожди немного.

Амберли выпустила меня, сбегала к лакеям, а вернулась с куском румяной булки. Разломав свою добычу, сестрица протянула мне половину и, вновь сжав руку, увлекла за собой к кромке воды. Здесь она отломила кусочек и бросила уткам. Селезень благосклонно сменил направление и подплыл к нам, ведя, словно в поводу, свою подругу. Амбер захлопала в ладоши и бросила уткам следующий кусочек булки.

– Какая прелесть! – воскликнула она. – Шанни, покорми их!

Я послушно отломила кусочек и бросила в пруд. Амберли обняла меня за талию, уместила голову на моем плече и вздохнула.

– Возвращайся ко мне, сестрица, – попросила она. – Мне без тебя не разобраться во всех этих предложениях. Кто мне еще подскажет, кому стоит довериться, а от кого держаться подальше? Ее милость добра, но ты ведь спасла меня от Брана Гендрика, и я тебе очень благодарна. Но что мне делать дальше? Ты разбираешься в людях, а я слишком наивна и ничего не понимаю в жизни.

Криво усмехнувшись, я бросила уткам последний кусок и обняла сестрицу в ответ.

– Я совсем не разбираюсь, дорогая, – сказала я.

– Еще как разбираешься, – заверила меня Амбер.

И вновь я спорить не стала, лишь подумала – если бы я не ошибалась в своих выводах, то сейчас стояла бы не на берегу пруда, а на дворцовом паркете. Однако я кормлю уток, а ее подлость уже успела подсунуть королю свою очередную кандидатку на исполнение высочайших прихотей. И он наверняка успел оценить и ее декольте, и готовность к близости с ним… Противно.

Покривившись, я освободилась от объятий Амберли и отошла от воды. Сестрица последовала за мной. Она поглядывала на меня, но больше пока ничего не говорила, а вскоре опять взяла за руку, и мы побрели между деревьев, ожидая, когда нас позовут. Сегодня было решено не брать стола и стульев, на земле мы тем более сидеть не собирались. Нам накрывали… на пне. И есть мы должны были стоя. Мне подобные чудачества были безразличны.

Я бы предпочла, оказавшись в своих комнатах, слушать треск огня в камине и протяжные завывания, нет, не ветра, а вздохи моей дорогой Тальмы. Вот уж кто пытался ходить за мной, словно за малым дитя, пока я не указала ей на стул в углу гостиной, где теперь служанка просиживала целыми днями, не желая оставлять меня в одиночестве ни на минуту.

– Ваши милости, – к нам подошел лакей. Он поклонился: – Извольте пожаловать к столу.

Ничего горячего или сытного не подразумевалось. Дабы не перебить аппетит до обеда, а лишь чуть утолить легкий голод, который должен был появиться на свежем воздухе. Так что на пне, покрытом белоснежной салфеткой, не было мясных блюд, ни горячих, ни холодных. Лишь сыр, булка, овощи и фрукты. Для родителей стоял маленький графин с легким вином, для нас с сестрицей ягодный напиток.

– Смотри сколько булки, – шепнула мне Амбер. – Мы можем снова покормить уток. Там, кажется, еще прилетели.

– Хорошо, – кивнула я.

Я вообще стала сейчас удивительно послушна. Что сказали, то и сделала. Велели переодеться к прогулке – переоделась, велели ехать верхом, села в седло, сказали кормить уток – покормила, сунули в руку булочку с уложенным на нее куском сыра – съела, особо не чувствуя вкуса. Да мне попросту было всё равно, что я буду делать, и буду ли вообще. Разве что заставить меня говорить оказалось почти невозможно.

Мое настроение медленно, но верно, начало передаваться и остальным. Затеянное старшей баронессой предприятие, которое могло стать приятным разнообразием, всё больше превращалось в нечто тягостное и раздражающее. Батюшка уже успел дважды посмотреть на свой брегет. Матушка ворчала на нерасторопность прислуги, хотя лакеям и суетиться было незачем. А Амберли просто пригорюнилась и чертила длинной палкой на куске земли, свободном от травы, завитушки и круги.

– Едемте домой, – попросила я, устав от нашего стояния на берегу пруда.

– Да, пора бы уже, – деловито ответил отец, в третий раз взглянув на брегет.

– Я не понимаю! – вдруг не выдержала матушка. – Да я просто отказываюсь понимать, как дворец и служба герцогине могут быть настолько милей отчего дома и близких людей, чтобы вот так вот изводить себя. Это нечестно и несправедливо! И обидно, – добавила родительница и отвернулась.

– Мне не нравилось служить герцогине, – ответила я без всяких эмоций.

– Тогда отчего же вы третий день убиваетесь? Неужели из-за того, что… да я даже говорить этого не хочу! – матушка всплеснула руками. – То, что я поняла из услышанного… это ужасно и неприемлемо, а значит, и не стоит переживать, что вы не стали той, кем не стали.

– И ею я тоже не хотела быть, – сказала я.

– И хвала Богам! – воскликнула баронесса. – Но объясните же нам тогда, Шанни, отчего вы так страдаете, если и служба была вам не в радость, и фавориткой вы не собирались становиться? Почему терзаете себя?

– Фавориткой я быть хотела, – ответила я и отложила на пень недоеденный кусок булки.

– Да вы же только что сказали…

– Фаворитка – не значит та, кого вы подразумеваете, – ответила я и протяжно вздохнула, не желая вести этого разговора. Однако продолжила свою мысль: – Граф Дренг – фаворит, но это не означает, что между ним и государем есть то, о чем вы думаете, матушка.

– Но зачем?!

На меня смотрели все, включая лакеев, любопытство которых оказалось сильнее выучки.

– Мне это было нужно, – произнесла я и покривилась: – Теперь уж не будет.

И пока мне не продолжили задавать вопросы, направилась к лошадям, привязанным неподалеку.

– Не понимаю, – услышала я матушкин голос.