То, что закон о ереси применялся в XV веке до Реформации, ясно из судебных протоколов 1423–1522 годов. Есть свидетельства о 544 судебных процессах того периода, которые завершились 375 отречениями, 19 каноническими очищениями и 29 (возможно, 34) сожжениями. (Исход остальных процессов неизвестен^[39].) Разумеется, это нижний предел данных – протоколы церковных судов до Реформации, как правило, неполноценны. Тем не менее понятно, что в количественном отношении ереси не составляли серьезной угрозы до разрыва с Римом, хотя были ли они угрозой по существу, судить сложно, так как в конце XV века наблюдался рост популярности лоллардов в отдельных регионах. К ним относились прежде всего графства Эссекс и Кент, Чилтернские холмы, долина Темзы, Мидлендс (центральные районы Англии), части Восточной Англии, города Бристоль, Ковентри, Колчестер и уорды (районы) Лондона Коулман-стрит, Крипплгейт, Кордвейнер и Чип. Позже лолларды, чье происхождение можно проследить, были в основном ремесленниками – ткачи, портные, перчаточники и скорняки – или посредниками в торговле тканями. Однако в Ковентри их сторонниками оставались некоторые видные горожане и бывший мэр. В Лондоне тоже были лолларды в коммерческих и властных кругах. На самом деле в начале XVI века лондонские лолларды, похоже, считали себя пионерами южного раскола. Правомерность такого мироощущения подтвердил тот факт, что их система взаимосвязи в 1520-е годы оказала большую помощь в распространении лютеранской литературы, как ранее в работе с собственными переводами Библии и циклами проповедей^[40].

Насколько серьезно лоллардов можно считать предтечей протестантской Реформации, вопрос спорный. Они всячески критиковали власть папы римского и католическое духовенство; отвергали пресуществление при евхаристии, почитание икон, обязательную исповедь, индульгенции, паломничество и использование музыки во время совершения мессы. Единственным авторитетом для веры они признавали Священное Писание, читали проповеди и распространяли среди своих последователей Библию и религиозные трактаты в переводах на английский язык. Однако когда с ними столкнулись первые протестанты, две группы не всегда сходились во взглядах^[41]. Тем не менее, пусть в среде лоллардов существовали различные направления, а учение Уиклифа выходило за рамки понимания простого человека, оксфордский реформатор опередил свое время в совершенно ином отношении: его неоднократные настояния, что «реформация церкви» в первую очередь политическое дело, подтвердил Генрих VIII. Как и германские императоры во время борьбы с папством за право назначения епископов, Уиклиф проводил различие между главами христианской церкви первых веков и их преемниками: в начальную эпоху христианства верховная власть принадлежала светским христианским монархам, а папы и священство довольствовались проповедованием истинной веры и проведением таинств. Таким образом, Уиклиф выступал за воссоздание Апостольской церкви, в которой светские правители вернут тиранов-священников к святости и лишат их власти^[42]. Подобно Генриху VIII, он представлял себе государство в виде верховной власти короля и требовал роспуска религиозных орденов на том основании, что верховная власть не может мириться с существованием независимых конфессиональных корпораций. Все люди должны быть равны как подданные короны; при новом порядке организации общества, построенном в результате Реформации, граждане будут подчиняться светскому монарху как главе церкви и королю.

Уиклиф потерпел неудачу, потому что его патрон Джон Гонт не стал подвергать опасности стабильность королевства согласием проводить политику радикальных преобразований и поскольку слабость короны, а также фракционная природа политики во время малолетства Ричарда II препятствовали единству действий. (Генрих VIII, напротив, решительно поддержал радикалов.) Однако идея, что Реформация – это революция самого правителя, административный акт, введенный сверху разумным государством, была такой же пророческой, как и соединение настоящего государства с верховной властью. В этом отношении идеи Уиклифа выросли из обстоятельств Великой схизмы, когда католическая церковь уступила национализму. Однако, хотя Англия была более централизованным, менее плюралистичным обществом, чем Франция, здесь национальная идентичность формировалась поздно и явилась скорее результатом, чем причиной протестантской Реформации. Существование острого чувства «английскости», или «национальности», в XV веке совершенно очевидно, но понимания Англии как национального государства не было. На Констанцском соборе (1414–1418) представители Генриха V подчеркивали общий язык, территорию и кровное единство англичан, отстаивая отдельное право голоса. Однако если эти признаки и были отличительными характеристиками нации, то значение «границ» стало ощущаться острее, когда свое влияние оказала потеря Генрихом VI континентальных владений. Идентичность Англии быстро ассоциировалась с береговой линией. Поэма 1436 года «Клевета на английскую политику» (The Libel of English Policy), призывающая защищать на море английскую торговлю, гласила^[43]:

У наших берегов храните море крепко,
Оно для нас ограда на века,
Если бы Англия была городом,
Море вокруг служило бы городской стеной^[44].

Неизвестный автор трактата «Английские товары» (The Commodities of England, 1451) повторяет, что Англию узнают по ее естественным границам и характерным языкам – он назвал английский, валлийский и корнуоллский. Однако географическую, лингвистическую или кровную «национальность» никак нельзя было приравнять к национальному суверенитету, пока английская церковь сохраняла законодательные учреждения и судебную систему, заявлявшие, в пределах своей компетенции, о независимости от государства^[45].

Действительно, Англия XV века имела утвердившуюся политическую теорию: королевством управлял монарх, который был верховным законодателем, но не мог сам ни устанавливать законы, ни взимать налоги со своих подданных без согласования с парламентом^[46]. Однако англо-папский Авраншский компромисс (1172) закрепил за церковью право на саморегулирование и юрисдикционную самостоятельность конвокаций в Кентербери и Йорке, а также церковных судов, записанные в водной статье Великой хартии вольностей. Король Иоанн обеспечил «нам и нашим наследникам навечно, что Английская церковь будет независимой, ее права сохранятся полностью, и привилегии не пострадают». Короли много раз подтверждали это соглашение. Политики вступили в игру, когда церковная судебная практика затронула гражданские права королевской власти и светских лиц: парламент блокировал папские постановления и спорные декреты в годы правления Эдуарда III, Ричарда II, Генриха IV и Генриха V. Тем не менее громкие дела не превращались в действующее право, а общественное мнение по большей части было за сохранение статус-кво и против радикального изменения. Как сетовал Уиклиф, возражения против перемен не кончались: говорили, что изменение вызовет беспорядки; что даже в этом случае успех не гарантирован; что не пришло время; что не сложились условия. Он наталкивался на «обычные ответы чиновников любому реформатору, который хочет изменить положение вещей, причем без промедления»^[47]. Джон Гонт считал, что подвергнуть риску стабильность королевства хуже, чем лишить девственности королевскую дочь. Таким образом, установленная юридическая структура, в которой параллельные правомочия церкви и государства сосуществовали и подчинялись соответственно папе и королю, подтверждает, что понимание Англии как унитарного государства было анахронизмом до 1530-х годов. Однако вопрос, равнялся ли сам по себе разрыв Генриха VIII с Римом созданию единого государства, потребует изучения.

2
Ситуация в стране

Англия и Уэльс были преимущественно аграрными государствами, которые после 1520 года постоянно испытывали давление избыточной численности населения. Возросший спрос на продукцию, стимулировавший развитие капиталистического сельского хозяйства и более прибыльной индустриальной экономики, открывал очевидные возможности, однако резкий рост населения неизбежно вел к инфляции, спекуляции землей и продовольствием, безработице, нищете, бродяжничеству и грязи в городах. Мощь государства была ничтожна перед лицом демографических, экономических и социальных перемен, но мы можем сравнительно оптимистично рассматривать этот период по одной важнейшей причине – несмотря на несколько региональных кризисов, тюдоровской Англии удалось себя прокормить. Крупной национальной продовольственной катастрофы страна избежала.

Да, после неурожаев 1519–1521, 1527–1529, 1544–1545, 1549–1551, 1554–1556, 1586–1587 и 1594–1597 годов смертность повысилась. Самые страшные неурожаи были в 1555–1556 и 1596–1597 годах. Поскольку воздействие неурожая в каждый конкретный год ощущалось до сбора следующего хорошего или среднего урожая, самая высокая смертность фиксировалась в 1555–1557 и 1596–1598 годах. Первый период был особенно суров, поскольку он совпал с эпидемией гриппа, которая началась в 1555-м и достигла пика в 1557–1559 годах. Затем, когда урожаи 1596 и 1597 годов погибли от дождей, самый страшный голод за столетие ударил по горным районам и долинам со смешанным земледелием, где шли особенно сильные дожди. Однако север Мидлендса, Эссекс и юго-запад страны погодные аномалии 1557–1559 годов практически не задели, а в 1596–1598 годах от голода пострадало относительно незначительное количество районов Восточной Англии и Центрального Мидлендса плюс несколько на юго-востоке^[48].

Кроме неурожаев, минимум раз в десятилетие краткосрочные кризисы вызывали бубонная чума, пневмония, оспа и вирусное заболевание, называемое «потницей». Однако после опустошения страны, произошедшего в результате черной смерти, эпидемии чумы в некотором роде сделались локальными, о чем говорит тот факт, что крупные вспышки болезни в Девоне в 1546–1547 и 1589–1593 годах, а также в Стаффорде в 1593 году не перекинулись на соседние регионы. В 1520-е и 1590-е годы крупнейшие эпидемии, похоже, ограничивались Лондоном. Конечно, в тот или иной раз на большинстве территорий чума или грипп уносили 10 % (и более) населения. Однако главными центрами эпидемий чумы были Лондон, дельта Темзы и примыкающие районы Колчестера, Ипсвича и Нориджа. Эти наиболее густонаселенные районы были особенно уязвимы, поскольку отходы животноводства в дренажных канавах и текущие по улицам человеческие испражнения привлекали крыс и мух. Таким образом, тогда как смертность вследствие неурожая тяжелее била по нагорьям, где зерновые выращивались в рискованных условиях и где зерно приходилось покупать, эти же регионы обычно не затрагивались чумой вследствие их изолированности. И напротив, если голод щадил многие районы на юго-востоке и в Восточной Англии, которые имели местные продовольственные ресурсы и удобный доступ к импортному зерну из-за границы, то грязные города, низины с многоотраслевым животноводством и районы с хорошими дорогами больше других страдали от чумы^[49].