Стена, отделяющая мою будущую студию от шахты лифта, столь тонка, что любой шорох механизма, не встречая препятствий на своём пути, проникает в мою несчастную голову. Сколько здесь этажей? Двадцать? Тридцать? Очевидно, чем выше здание, тем больше лифтов требуется и тем чаще они будут перемещаться вверх-вниз. От этой очевидности не легче: мной завладевает не совсем уместное ощущение, будто это не муха летает туда-сюда, а лифт, и мне с лёгкостью удаётся представить парящий в пустом пространстве металлический ящик, а чёртову муху – нет, как бы я ни напрягал своё воображение. Пучеглазая голова, лапки, крылья, брюшко – по отдельности они вроде бы все тут, передо мной, но отчего-то никак не желают собираться в единое целое – в живое. Никто не готовил меня к тому, что в итоге тело моё будет разобрано на части, подобно моей гипотетической мухе, и что я буду отчётливо чувствовать, как лезвие бесцеремонно нарушает целостность моего существа. Стоит ли теперь негодовать из-за того, что вокруг меня кружат надоедливые лифты?

– Придётся изрядно потратиться на звукоизоляцию, – произношу.

Изначально сомнительной казалась затея обустраивать жилое помещение посреди оживлённого офисного пространства, не приостанавливая при этом деятельность компании, дабы не нести дополнительные убытки. Мне и самому было несколько неловко, даже стыдно, ведь проведение строительно-отделочных работ неизбежно связано с шумом, пылью и прочими неудобствами для коллектива. Но перепланировка, помнится, была моим главным требованием при трудоустройстве. На скорую руку мной был набросан план помещения с соответствующими пометками:

1. Никакого гипсокартона и ровных углов, мне подходит лишь вишня, слива или иная натуральная древесина.

2. Сооружение должно напоминать черепаху (но не быть ей), и чтобы входить и выходить можно было из «головы».

3. Для внутренней отделки стен предпочесть зелёный цвет (виридиан), он удачно сочетается с элементами из дерева.

4. Однотонные обои, высокий бордюр.

5. Можно даже капельку лепнины, аккуратно (терпеть не могу лепнину (она пошла и нелепа).

По ходу строительства возникали и другие замечания, я не знал, кому их следует передавать, потому так и хранил скомканные клочки исписанной бумаги^[3] в большом кармане халата. Даже несмотря на точность формулировок, монтаж продвигался очень медленно, сроки то и дело срывались, а рабочие вместо того, чтобы заделывать швы, курили на лестнице, ей-богу, как черти да перетирали мне кости. Шли месяцы, одни подрядчики сменялись другими, но к какому-либо заметному прогрессу это не приводило. В свою очередь, по контракту это влекло то, что я мог не приступать к выполнению трудовых обязанностей в полном объёме. Отчасти поэтому я не очень-то торопил события, позволяя безделью привносить в мою жизнь некоторую расхлябанность. Спустя полгода и без того вольготный режим сбился окончательно; я ложился спать поздно и где попало, просыпался я тоже поздно, обычно прямо на чьём-нибудь рабочем столе, обнаруживая над собой обиженного владельца; затем, раскачавшись, я накидывал халат^[4] и шёл в общую уборную чистить зубы и умываться.

Чтобы смыть остатки сна, нужно набрать в ладони ледяной воды и тереть-тереть-тереть – лучшего рецепта ещё не придумано; в самом разгаре тонизирующего процесса я не выдерживаю и подглядываю сквозь тоненькую щель между ресницами, впиваясь в пространство секционного зала, да так жадно, будто последние десять лет был совершенно слеп. Я жажду увидеть надоедливую муху, чтобы лифтам впредь было неповадно нарушать законы физики и банальной логики. Но ещё больше я желаю, чтобы вместо ступни, ты низко наклонилась над моим лицом, ближе, ещё ближе – практически вплотную, ещё немного – и я почувствую твоё дыхание^[5], а прямо надо мной повиснет пара глухих отражений в твоих глазах. Но даже и тогда я не выдам себя и не моргну! Мне кажется отчего-то, будто эти отражения принадлежат не мне, а кому-то другому. Говорят, люди меняются, становятся непохожими сами на себя после… но это не суть. Главное, что твоё внимание мне льстит и теперь, льстит и одновременно пугает, а я не подаю вида, снова и снова предпринимаю тщетные попытки смыть водой невинный трепет, который испытываю перед тобой, будто всё ещё являюсь тем самым ребёнком, перед чьим носом ты держала пустое гнездо.

Из кабинки показался удивлённый сотрудник.

– Совещание через три минуты, – сказал и пошёл дальше.

– Дружище, – кричу я ему вслед, – пора бы уже и привыкнуть! – А сам эксперимента ради поднимаю руку. Немного с запозданием чужое отражение поднимает ногу. – Как ты это делаешь?

– Ты должен спасти их.

– Как?

– Делай то, что хочешь. Только то, что хо-че-шь. – Отражение не выдерживает и смеётся, сначала едва, а затем надрывно, до тех пор, пока я, охваченный внезапным порывом эмпатии, тоже не начинаю смеяться. Тогда оно вдруг замолкает, показательно громко вздыхая, будто мне не выкупить этой шутки вовек.

«Чик», – щёлкнул затвор фотоаппарата, сработала вспышка, все в офисе разом повернулись к приоткрытой двери мужского туалета.

– Не обращайте внимания, это просто я. – Уже некоторое время меня преследовало ощущение, будто все сотрудники офиса сговорились и объявили мне бойкот.

Будь я на их месте, я бы тоже объявил себе бойкот, в том смысле, что я вполне могу понять своих коллег^[6], но меня всё равно забавляло их напускное молчание и временами даже подзадоривало. Так, совершая свой привычный предобеденный променад, я вдруг ощутил сильное желание их слегка растормошить, преподнести урок осознанных сновидений.

В воздухе привычно для этого часа суетилось: кофе во всём разнообразии^[7] был разлит по кружкам десятью минутами ранее и теперь остывшим залпом допивался; последние мировые новости вскользь обсуждены; акулы офисного мира и чуть менее крупная рыбёшка спешно стягивались в переговорную, которая благодаря удачному угловому расположению напоминала аквариум на фоне столичных сизых облаков. Каждую пятницу служащие моего отдела^[8] устраивали представление для единственного зрителя в моём лице. Неумелые актёры, они наигрывали как лоси, когда водили беседы за проджекты и кейсы, хватались за головы, критиковали абстрактные процессы, с важным видом иллюстрируя их графиками вверх-вниз, японскими свечками, диаграммами и – самое тошное – своим самодовольным смехом. Обычно я в своём пятничном халате^[9] оставался снаружи и от скуки фланировал по безлюдному пространству офиса, тайком наблюдая за тем, как серьёзные дяди и тёти стараются не замечать моего скромного присутствия. И снова этот самодовольный паскудный смех. Я не обидчивый, верно, виной всему пресловутые вспышки на Солнце или полная луна, но в тот день моё туловище решило почтить собрание своим присутствием; я и до этого предпринимал пусть вялые, но всё же честные попытки приобщиться к коллективу и к деятельности компании в целом: начиналось это наваждение с того, что мне вдруг становилось совершенно необходимо разобраться, чем мы^[10], собственно, торгуем, кого консультируем, какие юридические услуги оказываем, правда, спустя каких-то два-три часа я уже подыхал от скуки, глядя на виляющую задом суть. В тот момент, когда со скрипом^[11] за мной закрылась дверь, слово взял один из новичков – я, как увидел, сразу же назвал его Алёшей. Был он с виду ну прям Алёша. Алёша принялся пояснять нюансы своей деятельности на фоне наскоро склеенной презентации (что-то про оптимизирование взаимодействия компании с представителями ме-ме-ме бе-бе-бе). Оратор из Лёшки выходил весьма посредственный, он то и дело запинался, местами чрезмерно важничал, краснел и как-то слегка подёргивался, обнаруживая в своей речи очередной промах. Когда же он закончил, скучающие слушатели лениво повылезали из телефонов, чтобы отвесить пару лицемерных комментариев:

– Достойное выступление.

– Можешь, пожалуйста, скинуть последний слайд с источниками?

– Молодчина!

– Компания нуждается в таких людях, как ты.

– Твоя работа очень важна.

– Жалкое зрелище, это было скучно и не умно, – сказал я, и все присутствующие разом повернулись на меня, поражаясь вопиющей откровенности, как будто их честное мнение в корне отличалось от моего.

– Весьма неплохо, – прервал неудобную паузу ведущий проджект-менеджер^[12], похлопав Лёшку по плечу, а меня наградил презрительным взглядом. – Спасибо! На сегодня всё, можете расходиться. Не ты.

– Я?

– Дружище, – обратился он ко мне панибратским тоном, – зачем ты так с ним? Он же только устроился, пусть тренируется, не каждый с ходу делается Марком Аврелием.

– Марком Аврелием?

– Знаменитый римский оратор. Никогда не слышал? – Не успел я помотать головой, как он продолжил: – Не знаю, кем ты и твой приятель Пьеро приходитесь директору, каким раком вы вообще тут забыли, но кем бы ты ни был, это не позволяет тебе оскорблять моих сотрудников. Запомни это.

– Постараюсь.

– Постарайся уж, будь добр, – повторил он, но вдвое громче, чтобы как можно больше ценителей кулуарных бесед на повышенных тонах смогли вовлечься в эту игру. – Каким бы крутым спецом ты ни был, это не даёт тебе право…

Вот так началось сегодняшнее утро. Под моим приятелем ученик Марка Аврелия подразумевал пугающего старика в костюме арлекина, сошедшего будто с картины Бенуа, который иногда появлялся в офисе; он просто стоял с кошкой на руках и таращился в одну точку – безыдейные сотрудники прозвали его Пьеро. Понятия не имею, с чего вдруг Пьеро заделался мне в приятели, в конце концов, чёрт с ним, как я уже говорил, я не из обидчивых.

Закроешь глаза, досчитаешь до десяти, потягивая ноздрями почти что «горный воздух» из сплит-систем такой-то такой-то фирмы – «вдохни принадлежность к высшему», – слышится равномерный звук шагов, кто-то изредка кого-то пресечёт, и снова щелчки мышкой, тихие постукивания клавиатуры – цельный ансамбль из стекла, пластика и человека. В такие моменты я отчётливо чувствую, как декоративные сухие кусты, расставленные по углам в больших глиняных вазах, шурша отворачивают от меня свои ветви. Я на время исчезаю. Лишь слышимое где-то на заднем плане жужжание мухи вносит некоторый хаос, своими эпилептическими перемещениями наталкивает мысли на ложку, которой небрежно мешают сахар в кружке чёрного, как безлунная ночь, кофе^[13].