В школе он не проявлял особого интереса к истории или политике, предпочитая изящные искусства и, конечно, музыку. Если у него и имелись какие-то политические взгляды, то уж ближе к позиции Гладстона^[4] и Либеральной партии, поддерживающих правящую династию, хотя это мало походило на убеждение, родившееся в результате серьезных раздумий. Его недоверие к военным было скорее инстинктивным, ему претила самонадеянность, с которой они отправлялись в колонии и возвращались обратно. Кроме того, его возмущало активно насаждаемое и поддерживаемое многими изображение людей Востока как ленивых бездельников. Чтобы понять, что это неправда, говорил он Катерине, достаточно взглянуть на историю фортепиано. Переложение на язык математики равномерно-темперированного строя занимало умы выдающихся мыслителей от Галилео Галилея до преподобного Марина Мерсенна, автора классического труда Harmonie universelle. Однако, как знал Эдгар, точные формулы впервые представил публике китайский принц по имени Цайю – поразительный факт, поскольку, исходя из того, что Эдгар знал о восточной музыке, о музыке Китая, лишенной явно выраженных гармоний, она технически не нуждалась в темперации. Само собой, он редко заговаривал об этом в обществе. Он не любил споров, и его опыт подсказывал, что мало кто способен оценить техническую красоту такого новшества.

Дождь немного стих, и Эдгар покинул свое убежище под дверным козырьком. Вскоре он вышел на улицу пошире, по которой двигались омнибусы и кэбы. Еще рано, подумал он, Катерина обрадуется.

Он влез в омнибус, втиснувшись между дородным господином в плотном пальто и молодой женщиной с землистым лицом, беспрестанно кашлявшей. Омнибус, раскачиваясь, покатил вперед. Эдгар поискал взглядом окно, но салон был битком, и он не мог видеть улиц, по которым ехал.

Этот момент останется с ним навсегда.

Он дома. Он открывает дверь, а она сидит на диване, в углу, на краешке полукруглого покрывала из дамаска, наброшенного на подушки. Почти так же, как вчера, только лампа не горит, ее фитиль почернел, пора его подрезать, но прислуга в Уайтчепеле. Окно, задернутое занавеской из прозрачных ноттингемских кружев – единственный источник света, в котором танцуют легкие пылинки. Она сидит и смотрит в окно, она наверняка заметила его фигуру, когда он проходил по улице. У руках у нее платок, она торопливо вытирает щеки. Эдгару видны смазанные платком дорожки слез.

По столику красного дерева разбросаны бумаги, тут же открытый коричневый пакет, еще хранящий форму стопки бумаг, которые были в нем, еще с перевязывающей его бечевкой, аккуратно развернутый с одного конца, как будто его содержимое проверяли тайком. Или хотели проверить, потому что раскиданные бумаги говорят о чем угодно, только не о действии, совершенном втайне. Точно так же, как слезы и опухшие глаза.

Ни один из них не пошевелился и не произнес ни слова. Он продолжал держать в руке сюртук, она сидела на краешке дивана, ее пальцы нервно теребили платок. Он сразу же понял, почему она плачет, он понял, что она знает, а даже если и нет, то должна узнать, ему пора наконец рассказать ей все новости. Вероятно, нужно было сделать это вчера вечером, он должен был подумать о том, что они могут прийти к нему домой, теперь он вспомнил, что, прежде чем он покинул Военное министерство, полковник даже сказал ему об этом. Не будь он настолько поглощен попытками осознать истинное значение своего решения, он бы не забыл об этом. Ему стоило спланировать все, надо было донести до нее новости более деликатно. У Эдгара было настолько мало секретов, что те, которые появлялись, воспринимались как ложь.

Дрожащими руками он повесил сюртук на вешалку. Обернулся. Катерина, сказал он. Что случилось? – хотел он спросить, стандартный вопрос, но сейчас ему был известен ответ. Он смотрел на нее; оставались вопросы, ответов на которые он не знал: кто принес бумаги, когда они приходили, что они сказали, ты сердишься?

– Ты плакала, – сказал он.

Она молчала, только начала тихонько всхлипывать. Ее волосы рассыпались по плечам.

Он не двигался, не знал, должен ли подойти к ней, все было совсем не так, как всегда, сейчас не время для объятий, Катерина, я собирался сказать тебе, я пытался вчера вечером, я просто не думал, что все произойдет так быстро…

Он пересек комнату, скользнул между столиком и диваном и сел рядом с ней.

– Милая, – он коснулся ее руки, легонько, желая, чтобы она повернулась и посмотрела на него, – Катерина, милая, я собирался сказать тебе, пожалуйста, посмотри на меня.

И она медленно повернулась и взглянула на него, ее глаза покраснели, она долго плакала. Он ждал, что она скажет, он не знал, насколько много ей известно. Что случилось? Она не отвечала.

– Пожалуйста, Катерина.

– Эдгар, ты сам знаешь, что случилось.

– Я знаю, но в то же время я не знаю. Кто это принес?

– Это важно?

– Катерина, милая, не сердись на меня, я хотел рассказать тебе все, пожалуйста, Катерина…

– Эдгар, я не сержусь на тебя, – сказала она.

Он полез в карман и достал носовой платок.

– Посмотри на меня.

Он коснулся платком ее щеки.

– Я была рассержена сегодня утром, когда он пришел.

– Кто?

– Военный, из Военного министерства, он пришел и спросил тебя и принес вот это. – Жест в сторону бумаг.

– И что он сказал?

– Почти ничего, только что эти бумаги нужны тебе, чтобы подготовиться, что я должна гордиться, что ты делаешь нечто очень важное, и когда он говорил это, я все еще не понимала, о чем он. Что вы имеете в виду? Он сказал только: миссис Дрейк, да будет вам известно, ваш муж – отважный человек, и мне пришлось спросить его: почему? Эдгар, я чувствовала себя дурой. Мой вопрос, видимо, его удивил, он рассмеялся и сказал лишь, что Бирма очень далеко, я чуть не спросила, что это значит, я чуть не сказала ему, что он перепутал дом, перепутал мужа, но я только поблагодарила его, и он ушел.

– И ты это прочитала.

– Немного, совсем немного.

– Достаточно.

Она молчала.

– Когда он приходил?

– Утром, я понимаю, что не должна читать твою корреспонденцию, я оставила пакет на столе, это же не мое, я пошла наверх и пыталась закончить вышивку на нашем покрывале для кровати, но я была так рассеянна, что исколола себе все пальцы, я думала о том, что он сказал, и я спустилась вниз, я сидела тут почти час, раздумывала, могу ли я вскрыть это, говорила себе, что все это чепуха, но я знала, что это не так, и я думала об этом вчера вечером. Вчера вечером. Вчера вечером ты был не таким, как всегда.

– Ты поняла.

– Не тогда, но сегодня утром я поняла.

– Мне кажется, ты все слишком хорошо поняла.

Он взял ее за руки.

Они долго сидели рядом, их колени касались друг друга, он держал ее руки в своих. Она опять сказала:

– Я не сержусь.

– Ты имеешь право сердиться.

– Я была сердита, гнев приходит и уходит, я просто хотела бы, чтобы ты рассказал мне, мне нет никакого дела до Бирмы, нет, это неправда, мне есть дело до Бирмы, я просто… Я не понимала, почему ты не рассказал мне, может быть, ты думал, что я буду отговаривать тебя. Это больнее всего, я горжусь тобой, Эдгар.

Слова повисли в воздухе между ними. Он отпустил ее руки, и она снова расплакалась. Потом вытерла глаза.

– Только посмотри на меня, веду себя как маленькая девочка.

– Я еще могу отказаться, – сказал он.

– Дело не в этом, я не хочу, чтобы ты отказывался.

– Ты хочешь, чтобы я уехал.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал, но в то же время я знаю, что ты должен ехать, я этого ожидала.

– Ты ожидала расстроенный “Эрар” в Бирме?

– Не Бирмы, этого, чего-то отличного от всего, что было раньше. Это замечательная мысль – использовать музыку для установления мира. Мне интересно, какие пьесы ты будешь играть там.

– Я еду, чтобы настроить инструмент, я не пианист, я еду, потому что получил заказ.

– Нет, это совсем не то что раньше, и не потому что это так далеко.

– Я не понимаю.

– Другое, что-то совсем другое, раньше в твоей работе этого не было – причина, нечто значительное.

– А до сих пор ты не считала мою работу значительной?

– Я этого не говорила.

– Ты сказала достаточно.

– Я смотрю на тебя, Эдгар, и мне иногда кажется, что ты – мой ребенок, я горжусь тобой, у тебя есть способности, которых нет у других, ты умеешь слышать звуки, которых не слышат другие, ты искусен в механике вещей, ты делаешь музыку прекрасной, этого достаточно.

– Только теперь, кажется, нет.

– Эдгар, пожалуйста, теперь ты сердишься.

– Нет, я просто хочу понять, что у тебя на уме. Ты никогда раньше не говорила мне такого, это просто очередной заказ, я остаюсь механиком, давай не будем нахваливать за живопись Тернера человека, который делает для него кисти.

– Ты говоришь так, будто не уверен, стоит ли тебе ехать.

– Конечно, я не уверен, только вот моя жена говорит мне, что я должен это сделать, чтобы что-то доказать.

– Ты знаешь, что я говорю совсем не об этом.

– Катерина, у меня бывали и другие странные заказы.

– Но это же совсем другое, это – единственный заказ, о котором ты не сказал мне.

Солнце за окном наконец спряталось за коньки крыш, и в комнате внезапно стало сумрачно.

– Катерина, от тебя я этого не ожидал.

– А чего же ты ожидал?

– Не знаю, я никогда раньше не был в таком положении.

– Ты ожидал, что я буду плакать, вот как сейчас, и умолять тебя никуда не уезжать, потому что именно так положено вести себя женщине, когда она теряет мужа, ты ожидал, что мне будет страшно отпускать тебя, потому что некому будет здесь позаботиться обо мне, ожидал, что я буду бояться тебя потерять.

– Катерина, все не так, я не поэтому не говорил тебе.

– Ты думал, что я испугаюсь, ты вырвал страницу из “Иллюстрированных лондонских новостей”, потому что там была статья про Бирму.

Наступила долгая тишина.

– Прости меня, – сказала она наконец. – Ты же знаешь, для меня это слишком необычно.

– Я понимаю, для меня тоже.

– Я думаю, Эдгар, ты должен поехать, мне бы так хотелось поехать с тобой, это ведь так замечательно – увидеть мир. Ты привезешь мне кучу историй.

– Это всего лишь очередной заказ.

– Можешь говорить что угодно, но ты знаешь, что это не так.

– Отплытие только через месяц, у нас еще много времени.

– Нужно многое подготовить.

– Катерина, это так далеко.

– Я знаю.

А дальше дни полетели быстро. Эдгар закончил работу у Фарреллов и отказался от нового заказа на настройку прекрасного “Стрейчера” 1870 года со старинной венской механикой.

Офицеры из Военного министерства зачастили к ним в дом, доставляя все новые и новые документы: справки, графики, списки вещей, которые необходимо взять с собой в Бирму. Выплакавшись в первый день, Катерина, казалось, восприняла назначение мужа с неподдельным энтузиазмом. Эдгар был благодарен ей за это, он думал, что она будет опечалена. Кроме того, он никогда не отличался особой организованностью. Катерина всегда посмеивалась над ним, говоря, что, похоже, поддерживать фортепианные струны в идеальном порядке можно, только если во всей остальной жизни царит полнейший хаос. Обычно военный курьер с очередной пачкой бумаг появлялся в отсутствие Эдгара. Катерина принимала бумаги, пролистывала и раскладывала на столе Эдгара в три стопки: документы, которые надо заполнить и вернуть в министерство, общие исторические материалы и бумаги, содержащие специфическую информацию, касающуюся его миссии. А затем возвращался Эдгар, и спустя считаные минуты бумаги оказывались в полном беспорядке, как будто он не читал их, а рылся, пытаясь что-то отыскать. Катерина знала, что он ищет – хоть что-нибудь, касающееся фортепиано, но ничего подобного в бумагах не оказывалось, и через три или четыре дня она стала встречать его словами: “Сегодня принесли еще бумаги, куча военной информации, про фортепиано ничего”, которые повергали его в разочарование, но зато способствовали поддержанию порядка на столе. Эдгар обычно брал то, что лежало сверху, и устраивался в кресле. Через некоторое время Катерина находила мужа спящим с раскрытой папкой на коленях.