Ниночка была тайно влюблена в Эдуарда только на время появления в их квартире. Его одеколон волновал её воображение, а влажный взгляд зелёных глаз скользил всегда мимо Ниночкиных светло-серых глазок, не давая ей повод надеяться хотя бы на то, что он заметит её существование не как горничной Инессы, а как самостоятельную единицу женского пола, с вполне гордым характером и несокрушимой верой в своё светлое замужнее будущее. Конечно, она не собиралась отбивать Эдуарда у своей подруги по одиночеству, такой змеиной мысли не могло быть в её чистой душе, но что она могла сделать с этой стихией в своей чистой душе, как успокоить женское волнение, когда в щёлочке Инессиной двери гас намёк на подобие света, слегка струящегося сквозь живописную ткань старого абажура с бахромой? У Ниночки сразу начинала кружиться голова, она запирала дверь на три оборота, будто боялась, что Эдуард, бросив на собачью кушетку Инессу, будет ломиться в её дверь, требуя всяческих ласк и её полной отдачи ему. Зажав уши ладонями, Ниночка зажмуривала глазки, ей не хотелось слышать эту возникшую многозначительную тишину, которая насильно рисовала в её мозгу разные интимные сцены из жизни девушек лёгкого поведения и призывала её принять участие в этом безрассудстве. Инессы в этих сценах не было, она вообще забывала про неё, только Эдуард, она и зачем-то эти девицы прыгали с мысли на мысль, которые Ниночка пыталась уничтожить слезами, начиная тихонько плакать и кусать краешек платка, и от переживаний засыпала в темноте. Через полчаса в тишину врывались скрипки с пластинки Брамса и нервный смех изменника своей жены Эдуарда. Но Ниночка, заснув от пережитых эмоций, уже не слышала, как открывалась дверь, лёгкой походкой Инесса бежала в ванную, а Эдуард тяжело скрипел по паркету и закуривал свои ароматные сигареты. Потом он подходил к Ниночкиной двери, легонько стучал костяшками пальцев и говорил в дверь:

– А нельзя ли кофейку заварить?

– Слушай, не стыдно тебе, девчонка уже спит, дома попьёшь, а может, останешься? – спрашивала его с надеждой Инесса.

Ниночка просыпалась от стука, опять огорчалась, выходила и подавала ему шарф и пальто, висевший у входа, чтоб хоть немного побыть с ним рядом, дотронуться до его вялой руки и почувствовать дивный для неё аромат ужасного Шипра. Он, так и не посмотрев в её ожидающие глазки, чмокал в щёку Инессу и спешно, почти бегом, уже совсем отстранённый, выходил из их огромной коммуналки под неодобрительные взгляды случайно оказавшихся в коридоре соседок. Инесса при этом победоносно шла на кухню и с шумом мыла и без того чистые чашки.

Ниночка теперь влюблённо смотрела на Инессу, ну как такую можно не любить? Её можно только любить и уважать, такую смелую и свободную от мнений коммунальной толпы, вот Ниночка и любила её, и уважала. Инесса была вообще её благодетельницей, не бросила помирать от голода и холода в этом огромном городе, куда она приехала на работу из текстильного края, но тогда неожиданно сняли лимит на прописку. А Инесса подобрала её, плачущую в Летнем саду, где она собралась ночевать на голой скамейке с каким-то приблудным котом. Кота тоже забрали, он теперь греется на батарее в Ниночкиной комнате, которую Инесса сняла у соседа, постоянно живущего на даче в Павловске. А что до Эдуарда, так он, как только за ним щёлкала входная дверь, тут же исчезал из Ниночкиных пламенных желаний, словно старая декорация, временно отодвинутая за кулисы.

– Кофейку? – предлагала Ниночка Инессе после бегства Эдуарда, и та многозначительно кивала, меняла пластинку, набрасывала клетчатый плед на ещё не остывшее ложе их тайной с Эдуардом страсти, на котором тут же устраивались с ногами две подружки по одиночеству и начинали весело пить кофе и болтать о всяких театральных новостях. Ниночка работала в театре швеёй, куда её устроила Инесса, и откуда она сама уволилась после смерти мамы, заболев от переживаний какой-то неведомой болезнью, сковавшей на время её ноги.

Болезнь сковала не только ноги, Инесса потеряла интерес вообще к жизни как таковой. Она почувствовала себя исключительно одинокой, потерявшей землю под ногами, основу её естественного существования, свой мир, которым была её мама. Мама была всем для неё: и другом, и целой вселенной, поддерживающей её с самого рождения, она так и пробаюкала Инессу всю жизнь, оберегая своей любовью от всяких неудач, при этом давая дочке полную свободу, так могла только мама, сама воспитанная в тайной дворянской семье и знавшая что-то такое, чего нет в советском методе воспитания детей.

Оставшись без мамы, Инесса, потерявшая жизненный пульс, чувствовала только живой, дышащий за пятью окнами с низкими подоконниками, огромный город, который поддерживал её, как самый близкий человек, улыбался ей рассветами и обнимал закатами, терпеливо ждал встречи и часто манил под дождь, под которым не заметны будут Инессины слёзы, постоянно льющиеся без предупреждения по её щекам от расстроенной нервной системы. Эдуард сразу же исчез из поля зрения, ну как можно обнимать женщину с недвижимыми ногами, заплаканным лицом и пустым взглядом, упёртым в стенку с портретом матери?

Только верная Ниночка, подруга по одиночеству, не оставила её, кормила с ложечки и приносила любимые французские булочки, облитые шоколадом, уговаривала пойти всё же погулять на коляске, «не обращать внимания на третий этаж, она сможет затащить коляску в лифт или кто-то поможет, мир не без добрых людей, нужно начать новую жизнь, – трещала Ниночка, – без мамы, но с памятью о ней». В общем, Ниночка старалась, но у неё ничего не получалось. Инесса стала пить, требовала приносить ей вино, а в случае отказа – грозила лишить Ниночку жилплощади, но это были пустые слова. Кто-то из театра посоветовал хорошего доктора, который и поставил Инессу на ноги и вернул её к жизни.

В один из печальных дней к ней зашёл старый профессор, когда-то преподававший живопись в институте на набережной, он притащил деревянную конструкцию, которая, освободившись от верёвок, оказалась мольбертом.

– Вот, Инесса, мой мольберт, мне он уже совсем скоро не понадобится, я уйду туда, где пишут воображением, где меня ждёт ваша мама, – он грустно вздохнул, седые пряди упали на лоб.

Он всегда любил только её маму, преподававшую в его институте на кафедре искусствоведения. Но отец Инессы, мускулистый загорелый натурщик Владимир, перебежал ему дорогу со своими лайками и поселился в комнате Оленьки на целых десять лет, разрешив спать любимым собакам на старинной кушетке, обитой немецким гобеленом со сценой охоты, потом уехал с ними в Турцию, бросив Ольгу Александровну с дочкой из-за какой-то молодой турчанки, которая цепко ухватилась за его мускулистые руки.

– Оленька мне сегодня приснилась, сказала, чтоб вам отдал мольберт, что вы будете писать картины, чтоб вас благословил на живопись и на служение красоте, – профессор взглянул на портрет Ольги Александровны в золочёном багете, слёзы покатились из выцветших глаз, не скрывая боль от разлуки. Последние годы они жили вместе, её моложавая мама и этот неопределённого возраста высокий, в прошлом красавец и известный художник, старик с шевелюрой белых густых волос и всегда в одной и той же вязанной безрукавке.

– Ещё Оленька сказала, чтоб вы перестали страдать и хандрить, – он посмотрел на пустые бутылки горлышками торчащие из авоськи у двери, – это ей не нравится, это ни к чему хорошему не приведёт, не надо тратить силы и нервы, всё бессмысленное надо прекратить, – она так и сказала.

Профессор присел на собачью кушетку, – простите, что-то с сердцем, – Инесса накапала корвалол, – спасибо, милая, совсем уже мотор барахлит, видать скоро.

Он встал и взгляд его засветился, как блики на серых волнах Невы в солнечный день, стал торжественным.

– Благословляю вас на живопись, на служение её величеству Красоте, смотрите внимательно на мир и рисуйте только ваше впечатление от него, краски накладывайте густо, как будто мажете масло на хлеб, пусть ваши картины, деточка, перевернут все пыльные стандарты и напоят живительной влагой от видения гармонии оставшиеся в живых сердца. И ещё, хочу попросить вас, Инесса, быть управительницей моей жилплощади. Я завещал её нашему институту, по совету Оленьки, посматривайте, чтоб они селили у меня только самых талантливых и самых бедных студентов, и совершенно бесплатно, пусть хоть выучатся спокойно, не бегая по ночам разгружать вагоны для оплаты комнаты.

Вскоре профессора не стало. Рядом с маминым портретом появился его портрет в такой же золочёной раме. Портреты висели в полумраке между шкафами в окружении литературных шедевров, так любимых ими при жизни. «Это будет честно, – думала Инесса, – последние годы они были вместе, и он любил маму, а отец со своими лайками и молодой турчанкой бросил их и занимался мармеладным бизнесом».

«Надо попросить Ниночку купить свежие холсты и акриловый грунт», – подумала Инесса, услышав робкий стук в дверь. Ей нравилось иметь чистые, наполненные будущей жизнью холсты, они вдохновляли её. Сама она редко выходила из дома, считая, что пока имеет на это полное право, пока не пережила уход мамы, пока не почувствовала в себе силы спокойно смотреть на жизнь и радоваться ей, пока были деньги на пропитание, которые регулярно присылал ей далёкий и богатый отец.

– Войдите!

– Инесса Владимировна, доброе утро! А я завтрак вам уже разогрела, – Ниночка, чуть не споткнувшись в полумраке о туалетный, инкрустированный перламутром, столик, стоящий у двери как подставка для коробок с обувью, пробралась к кровати, ещё раз споткнулась о коврик, чуть не перевернула поднос с горячим завтраком, «как можно жить в такой темноте, когда за ширмой так светло» – подумала она, – давайте я вам помогу, вот так, – она поставила завтрак на прикроватную тумбу, заваленную книгами и альбомами по искусству, – приятного аппетита.

– Ниночка, вы же знаете, я не завтракаю, не умывшись, я что – похожа на старушку-инвалидку? – Инесса привстала и опустила ноги на коврик у кровати, нащупала тапки, легко встала, – вот видите, я прекрасно владею своими ногами, приступы меланхолии прошли, и я снова, как быстрая лань, спасибо доктору Роману Викторовичу, он милый душка, (она вспомнила необычный метод молодого многообещающего доктора, его сеансы и нежные руки у неё на плохо гнущейся спине, которые от массажа мягко переходили в уносящие куда-то, где так редко бывала Инесса, ласки) поставил меня на ноги в прямом смысле слова, – Инесса натянула поверх шёлковой пижамы турецкий полосатый халат с красивым орнаментом по подолу, стряхнула плечами сладкие воспоминания о сеансах доктора, – пойду умоюсь, а вы пока соберите книги и разложите их по полочкам, мы с вами сейчас прекрасно позавтракаем, у меня есть вкусный мармелад, прислал отец из Турции.

Её голос звучал уже за дверью, в длинном коридоре. Ниночка освободила тумбу от книг и расставила чашки с синим остывающим кофейником.

После завтрака Инесса лежала на своём кожаном диване за китайской ширмой, опустошённая неведомо чем (а вернее – вопросом Ниночки о том, прочла ли она новую книгу её последнего ухажёра, Эдуарда, до его ухода он был, впрочем, для неё возлюбленным). Пустота вдруг навалилась на неё и придавила), она лежала и пыталась притянуть эмоции из прошлого, хотя бы несколько, чтобы хватило прикрыть эту звенящую внутреннюю наготу, но нет, всё, что было прожито, перечувствовано, выплакано и забыто, – всё это уплыло на лодочке с пугающим названием «прошлое», куда всё это уплывает и где хранится? Нет, остаётся, конечно, послевкусие, которое иногда, в самый неподходящий момент, кольнёт и заставит вздрогнуть, или даже заплакать, но и всего лишь. Сейчас же требовалась срочная помощь, иначе опять придётся выкарабкиваться из пропасти, куда бросает её отсутствие смысла в проплывающем мимо отрезке её жизненного фильма, немого кино, сейчас казалось – с плохим финалом. И все эти окружающие декорации, которые она тщательно строила, выдумывала и записывала в сценарий, в один миг могли превратиться в прекрасный материал для огромного костра в её душе.