Мартин расправил свои крепкие плечи и энергично пожал мне руку, глядя прямо в глаза. Еще никто с такой силой не пожимал мне ладонь и не глядел в глаза так пристально. Как женщина я привыкла к легкому дружескому поцелую или бережному рукопожатию. А еще мужчины никогда не глядят так долго в глаза женщине, если только они не близки или же откровенно не флиртуют. Я намеренно усилила хватку, пытаясь сжать его руку с той же силой. Его ладонь рядом с моей казалась точно камень. Быть может, такими были руки у всех сельских мужчин? В отличие от него, у Кристобаля были руки как у пианиста, с длинными тонкими пальцами и мягкими, точно лайковые перчатки, ладонями.

Ощутив, как у меня загорелись щеки, я уже засомневалась в действенности моей маскировки, но все же выдержала его взгляд. Первой я уж точно не отведу глаза! Что-то мне подсказывало, что поддержка этого человека имеет для меня первостепенную важность. Однако, оценивающе поглядев мне в лицо, Мартин наконец выпустил мою руку, сразу, казалось бы, потеряв ко мне интерес.

– Что, донья Пурификасьон осталась ждать в порту?

– Нет, – отозвался адвокат и жестом указал на автомобиль: – Объясню лучше по дороге.

Втроем мы забрались в машину, снаружи почти такую же, как у Аквилино, только здесь был так называемый «туристический автомобиль» с двумя рядами блестящих кожаных сидений вместо одного. После путешествия на каноэ такое мягкое сиденье сулило отдых моей ноющей корме.

Мы остановились возле пирса, и Мартин с Пако погрузили в машину мой багаж. По дороге к усадьбе Аквилино поведал Мартину, что донья Пурификасьон скончалась на корабле. Я попыталась разглядеть что-либо в мгновенно посерьезневшем лице Мартина, но это оказалось невозможным. Он развернулся ко мне и высказал соболезнования, не вдаваясь в расспросы по поводу обстоятельств кончины моей «жены». Я так и не поняла: то ли это признак утаивания чего-то, то ли свидетельство безразличия.

Я старалась как можно меньше вызывать к себе внимание. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь из них попристальнее всмотрелся в мои черты или начал засыпать вопросами. Точно немая, я лишь вслушивалась в периодические обмены репликами, которыми мои спутники пытались перекрыть громкий рев мотора. Они то и дело упоминали людей, мне незнакомых, но которых я наверняка скоро узнаю. Большая часть разговоров вертелась, впрочем, вокруг капризов погоды в последние пару дней и того, как это скажется на урожае. Повернувшись ко мне, Мартин пояснил, что они уже начали собирать плоды. Я легонько кивнула в ответ, как будто мне неинтересен был этот вопрос, хотя на самом деле мне не терпелось услышать все, что только известно об этом производстве.

В конце дороги на солидной ограде висела написанная от руки табличка. Мартин остановил машину, чтобы открыть ворота, и я не могла не отметить его твердую решительную походку – этот мужчина всем своим видом излучал уверенность в себе. Я опустила пониже голову, чтобы через лобовое стекло прочитать надпись на табличке… И, пораженная, перечитала еще раз:

LA PURI

Моим именем отец назвал свою асьенду^[15].

* * *

Отцовский особняк – вернее сказать, дворец, ибо это было единственным словом, подходящим к представшему предо мной величественному сооружению, – оказался самым прекрасным зданием, что я только видела в своей жизни. Это было двухэтажное, выстроенное на века, монументальное строение со ставнями и балконами по всему периметру, выкрашенное в малиновый, розовый и кремовый тона. Дорические колонны вдоль широкого портика поддерживали второй этаж. С балконов свисали керамические кашпо с папоротниками и голубыми орхидеями. Пол галереи крыльца был выложен чудесной мозаикой кораллового цвета, идеально гармонирующего с цветом стен. В тени портика сидела молодая леди с фарфоровой чашечкой в одной руке и книжкой в другой.

Мартин припарковался перед домом, и оба мои спутника тут же вышли из машины. Спустя мгновение они обернулись, с недоумением глядя на меня. Я же, как дурочка, все это время сидела, ожидая, когда мне откроют дверь – просто по женской привычке! Извернувшись, я открыла себе дверцу машины сама и выбралась наружу.

Дама на крыльце носила широкую, цвета слоновой кости шляпу, тенью скрывавшую ей половину лица. Шелковое платье в жемчужных тонах было длинным, пышного покроя и очень походило на те шикарные платья, которые я видела на самых богатых покупательницах, когда-либо забредавших в мое шоколадное кафе. На плече у женщины пристроился белый какаду с длинным хвостом, как будто призванный не оставлять сомнений в демонстративности этого белого облачения хозяйки.

Подойдя к крыльцу поближе, я заметила, что у отдыхавшей там женщины глаза моего отца. Взрослея, я запоминала каждую черточку отцовского лица по портрету, стоявшему у нас на каминной полке.

Должно быть, это была одна из моих сестер.

Заметив нас, женщина поднялась, чтобы поприветствовать гостей. Какаду остался неподвижен, разве что на голове у него чуть приподнялся желтоватый хохолок.

– Здравствуйте, донья Анхелика, – приблизился к хозяйке Аквилино и поцеловал ей руку.

Она как будто была на пару лет младше меня. Фигурка ее была стройной и худощавой, с длинной лебединой шеей. В каждом ее движении чувствовалась грация – начиная с того, как она повернула голову, вглядываясь в нас (в меня в особенности), и заканчивая тем, как она протянула мне длинные тонкие пальцы, чтобы я могла поцеловать ей руку, когда Аквилино должным образом представил нас друг другу. У меня в голове не укладывалось, как столь хрупкая аристократичная особа может жить в такой сельской глуши. Ей место было в Мадриде или в Париже – но уж точно не в подобном захолустье.

Зардевшись, я поцеловала сестре руку. Это было для меня настолько неестественным жестом! Единственный, кому я когда-то в жизни целовала руку – это приходской священник (и то лишь потому, что меня заставила это сделать мать). Присматриваясь к моему лицу поближе, Анхелика чуть приподняла одну бровь. Я же надвинула пониже канотье, пытаясь максимально укрыться.

Когда Аквилино обмолвился о трагической кончине Марии Пурификасьон на море, на лбу у Анхелики пролегла морщинка.

– Какая жалость, – покачала она головой. – Я так надеялась с ней повстречаться.

Трудно было определить, говорит она это искренне или чисто из вежливости. На лице ее не отразилось ничего, кроме огорчения, а учитывая столь изматывающую жару, это скорее могла быть просто ее реакция на погоду, нежели на скверные вести.

– Пожалуйста, прошу вас в дом, – молвила Анхелика и, подхватив со столика белый веер, быстрым движением, точно танцовщица фламенко, его раскрыла. У меня в воображении сразу возникла мама, танцующая фламенко в ее любимой юбке в горошек – с ее серьезностью во взоре, с гордой статью, с чеканностью каждого шага и несказанным изяществом рук. Фламенко было маминой величайшей страстью – вот только танцевала она исключительно в уединении нашей гостиной. Она всегда с такой тщательностью скрывала от всех свою толику sangre gitana!^[16]

Когда мы друг за другом стали заходить в дом, какаду пристроил поудобнее серые лапки на плече у хозяйки.

Она была очень женственной и грациозной, эта моя сестра. Легкое покачивание ее бедер, когда она впереди нас входила в дом, всецело завладело вниманием и Аквилино, и Мартина. Даже я не могла оторвать от них глаз, притом что я женщина!

Зайдя внутрь, она сняла шляпу и пересадила птицу на верхушку клетки. Волосы у Анхелики были пострижены в стиле боб и смотрелись очень эффектно. Оказавшись перед увеличенным фотоизображением моего отца, установленным в вестибюле, я заметила, как у него с Анхеликой схожи и цвет волос, и в целом черты лица.

Мозаичный пол террасы продолжался и в передней, разве что стены здесь были пастельно-голубыми. За колонной внутри помещения спиралью поднималась ко второму этажу лестница, а над головами у нас висела огромная хрустальная люстра.

По лестнице спустился высокий мужчина.

– Ты как раз вовремя, cher, – обратилась к нему Анхелика. – Иди познакомься с мужем Марии Пурификасьон – доном Кристобалем де Бальбоа.

Когда она произносила мое имя, у меня возникло ощущение, словно она очень хорошо меня знает – будто бы мы с ней выросли бок о бок или будто в ее семье часто обо мне говорили. В ее тоне не было никакой напряженности. Мне это показалось очень трогательным – однако мне не следовало забывать об осторожности. Ведь, насколько я могла догадываться, кто-то в этом доме определенно жаждал моей смерти.

– Дон Кристобаль, это мой муж – Лоран Дюпре.

То есть француз. Я и раньше слышала, что многие европейцы добирались до этого, весьма отдаленного, уголка мира, но все равно была потрясена, действительно здесь их обнаружив – причем такими лощеными и довольными жизнью.

На Лоране был серый костюм в полоску, клетчатый галстук и аккуратно сложенный носовой платок, что предусмотрительно выглядывал из переднего кармана. Было похоже, что господин этот только что побрился – несмотря на то что шла уже вторая половина дня.

– Очень приятно, – протянул мне руку Лоран.

У него оказались удлиненные кисти рук и пальцы будто сделаны были из резины, а не состояли из плоти и костей. Рукопожатие его ощущалось значительно мягче, нежели у Мартина. Тем не менее Лоран смотрелся мужественно, привлекательно, и, не будь на мне моей маскировки, я могла бы поклясться, что он окинул меня оценивающим взором волокиты. Что-то в нем чувствовалось настораживающее, и меня еще сильнее охватил страх, что за очками Кристобаля этот человек увидит мое истинное «я». Впрочем, если Лоран что-то такое и заметил, то вслух ничего не сказал.

Отведя от него взгляд, я последовала за сестрой в изысканно обставленную гостиную, в которой пахло полировочным воском и сосной. В углу комнаты стояла арфа.

– Не желаете ли виски, дон Кристобаль? – спросила Анхелика.

Я привыкла к легким алкогольным напиткам, таким как вино, сангрия или, по случаю, шампанское, но никогда не употребляла крепкого спиртного.

Глаза у всех присутствующих – за исключением Мартина – устремились на меня. После того как нас с самого начала представили друг другу, тот почти не обращал на меня внимания.

– Да, благодарю вас, – медленно и как можно ниже произнесла я.

– Хулия! – громко позвала Анхелика. – Принеси бутылку виски, пожалуйста.

Когда мы все собрались вокруг стола с мраморной столешницей, в гостиную, ступая еле слышно, вошла служанка в черно-белой форменной одежде, с волосами, заплетенными в косу и уложенными вокруг головы. Она принесла поднос со стаканами и золотистой бутылкой.

– Позови сюда Каталину, – велела ей Анхелика, взяв в руки бутылку.

«Каталина – другая моя сестра», – вспомнила я.

Следовало бы ожидать, что, оставшись одна-одинешенька на белом свете, я должна была бы чрезвычайно обрадоваться этой встрече с родственниками. И в обычных обстоятельствах я бы, конечно, была этому счастлива. Но после того, что случилось на лайнере, я стала крайне настороженной и ожесточенной. И все же в глубине души мне хотелось узнать об этих людях побольше. Потянувшись за стаканом, что предложила мне Анхелика, я без особого успеха попыталась унять в руках дрожь. Как только наши взгляды встретились, она мне снова улыбнулась:

– Присаживайтесь, пожалуйста.

Я заняла кресло с яркой пунцовой обивкой.

Вскоре в гостиную вошла особа, целиком одетая в черное. Мне она показалась слишком юной, чтобы одеваться с такой мрачной строгостью. Кружевная юбка закрывала ей ноги до самых лодыжек, а длинные рукава блузки полностью скрадывали руки. Но, как бы ни старалась эта женщина спрятаться под платьем, материя так плотно облегала ее талию и бедра, что лишь подчеркивала каждый изгиб ее стройного тела. Аккуратно подведенные глаза и брови у нее настолько завораживали, что просто невозможно было смотреть на что-либо другое.

Скользнув ладонью к кичке на голове, Каталина вопросительно поглядела на меня – единственного незнакомца в этой комнате.

– Это муж Марии Пурификасьон, – пояснила Анхелика. – Он приехал к нам с печальной вестью: наша сестра скоропостижно скончалась на борту «Анд».