Внутри весь дом поеживается от криков хозяйки на швею, так что Соголон выходит во двор. Она уже сбилась со счета, какая нынче ночь – кажется, вторая либо третья без луны. Соголон скучно. «Мужчины в это время ночи, должно быть, читают», – думается ей. А она вот читать не умеет, и нет вокруг никого, кто мог бы научить. Хозяйку больше заботит обучить ее сидеть, есть, стоять и держать себя; удивительно даже, что она не пыталась научить ее правильно гадить. Мысли приходят колкие и жестокие. Даже не особо волнует, что завтра она будет при королевском дворе в присутствии какой-то из высочайших особ; честь, которой удостаиваются немногие, и уж точно никто из подобных ей. Соголон приходит в голову оглянуться на свою жизнь до этого момента, вернуться как можно дальше назад, насколько охватывает память, а затем перескочить в настоящее, просто чтобы поразиться всему, что с ней произошло. Но ее не интересует возвращаться так далеко или возвращаться вообще. Даже в начало сегодняшнего дня и то не тянет.

Сейчас ее больше интересует Кеме – как он выводит под уздцы лошадь, проскальзывает в ворота и исчезает в темноте. Даже толком об этом не задумываясь, она проделывает то же самое и отправляется следом. Они на той же дороге, что ведет в Баганду. Ночь пугает до тех пор, пока до нее не доходит, что тьма не так уж и темна, что дорога ярка от пыли, а деревья словно тени на фоне неба, которое не черное, а темно-темно-синее. Ну а там, где темноту не осилить глазам, видят уши, и Соголон следует за Кеме на изрядном расстоянии, но ни разу не теряет его след. Даже хорошо, что в темноте взору не видны крутые откосы по обе стороны дороги.

На первом перекрестке она поворачивает налево и выезжает за поворот, ведущий с горы вниз. В середине поворота направо ответвляется тропинка, где в воздухе всё еще зависает пыль, поднятая лошадью Кеме. Соголон приближается к концу ответвления, где видит его лошадь, привязанную к дереву, но самого Кеме там нет. На краю дороги Соголон углубляется в деревья и кустарник. Кеме не отзывается, хотя она уже дважды его окликнула. Над кромкой обрыва она внезапно спотыкается. Хорошо, что одежда цепляется за какой-то куст или деревце, потому что дальше, кроме воздуха, ничего нет – во всяком случае, она чувствует это своими ногами. И там видно что-то еще. Соголон несколько раз смаргивает, вглядываясь, но это не меняет того, что она видит – потому что смотрит она на Кеме, хотя это едва ли делает картину менее сказочной.

Кеме над облаками ступает по воздуху. Впрочем, нет, он идет по плиткам – одни такие мелкие, что едва умещают ступню, другие размером с дверь, но и те и другие не крепятся ни к чему, кроме ночного неба. Плитка, кирпичи, камни, куски пола – всё это образует тропу, выстеленную по открытому воздуху. Не успев осознать, что делает, Соголон уже стоит на первом плавучем камне. Под ногой он слегка опускается, и она хлопает себя по рту, чтобы пресечь крик. Второй блок тоже немного проседает. Двинуться дальше она не может. Под ней зыбятся горы и долины, а воздух вокруг пустой и ничего не обещающий. Неужто это Кеме, ступающий словно по обычной пешеходной тропе, загнал ее сюда? При попытке скакнуть на следующую плитку Соголон чуть не падает и коротко взвизгивает, но не так громко, чтобы донеслось до слуха Кеме. Плитки, доски, кирпичи теперь кажутся такими же прочными, как и земля. Облака плывут под ней, и темнота внизу вселяет в ее грудь немой ужас. Кеме же ступает как человек, который гуляет здесь так часто, что по сторонам и не оглядывается. А вот Соголон впервые окидывает взором пределы тропы и смотрит за пределы ветра, пасмурным призраком колышущегося в ночном небе.

Тропа длиннее, чем кажется, дольше, чем два раза перевернутые часы. Что за бог со столь рассеянным нравом мостил этот путь, словно собирая воедино всё, что можно найти? Самое, язви его, время для таких раздумий, когда тебя при малейшей оплошности может сдуть с этих плиток. Конец тропы еще более загадочен, чем начало. Голову Соголон распирает от увиденного, но ей всё равно не верится, несмотря даже на твердость поступи Кеме, шагающего всё так же целеустремленно. Облака сбиваются в кучи и расплываются по ходу движения, и что-то витает в воздухе; что-то, похожее на отдаленный шепот. Кеме пропадает из виду.

Растирая себе шею, она пересиливает панику. Облака расступаются, и сначала снизу видится дым – семь его струй, тянущихся вверх, – а под ним крыши, кое-где заостренные, кое-где плоские. Видение и вера не сходятся вместе, и это роковым образом сказывается на равновесии Соголон. Дома, лачуги, таверны, мосты, святилища – всё это тесно жмется друг к другу, как в любом районе Фасиси, и всё парит в воздухе. Двери смыкаются с дорожками, которые смыкаются с дверями, которые смыкаются с дорожками, а вдоль них всюду движение.

Опрометчивый шаг обходится ей дорого. Теперь внизу только небо. Она падает – и перестает падать. Запястье ей обхватывает чья-то крепкая рука и тянет вверх. Кеме.

– «Не буду с тобой разгуливать по задним дворам» – чьи слова? Не твои ли? Да еще сказаны так самоуверенно. Зачем же ты увязываешься за мной?

– Ты это собирался мне показать?

– Я вижу, ты всё не уймешься со своей чушью.

– Что за место такое?

– Ты всё хмурилась, будто чуяла у меня на языке что-то гнилостное. Я и подумал: «Неужто она решила, что у меня на уме обойтись с ней дурно?» Ты действительно так считала?

– Вовсе нет.

– Ты лучше лги при свете дня.

– Здесь живут дети богов?

– Нет. – Кеме возобновляет свою ходьбу. – А вот дети Го вполне.

Соголон не просит объяснений, полагая, что лучше ему сейчас не досаждать: всё же она действительно перед ним слегка виновата. В ту ночь он действительно не давал ей причин усомниться в своих благих намерениях. Как будто мужчинам нужны причины. Но он не как они, он на них не похож, хотя тоже мужчина.

– Я что-то не понимаю.

– Откуда тебе. Смотри снова не оступись.

Она идет по пятам, ступая след в след, прыжок в прыжок, на цыпочках там, где он на цыпочках. Вскоре они оказываются в центре города – ибо чем это еще могло быть, как не городом? Ничто в Фасиси и близко не похоже на эти крыши и стены, и в Миту и Конгоре тоже. Стены из белой глины, но темные ночью, сплошь в узорах, царапках и картинках сцен войны, охоты, плавания, совокуплений, танцев, и всё это в ночи светится медно-красным, как железо в кузне. Рисунки тянутся мимо окон первого и второго этажей к небу; из той же глины и плоские крыши. Дома здесь всех форм, какие только заблагорассудятся; одни растут вширь, другие ввысь, некоторые напоминают устремленные в небо иглы, есть и изогнутые, а иные округлые, похожие на яйцо или женскую грудь.

– И всё-таки, что ты имеешь в виду?

Кеме останавливается у какого-то входа, откуда доносятся веселый шум и смех. Таверна.

– Го. Дети Го. Ты про Го слышала?

– Нет такого названия.

– Значит, не слышала.

– Почему, слышала. Я просто в том смысле, что оно нигде не на слуху. Ну разве что матери рассказывают в сказках малышам.

– И матерей таких тоже не встретишь.

– Ты будешь мне рассказывать или нет?

Кеме смеется и качает головой.

– Здешние люди произошли от народа Го, пришли сюда десять колен назад. А покидая Го, они забрали с собой всё, даже глину, даже дерево и камень для постройки своих домов. Но всё из Го, будь то дерево, камень, металл или грязь, ведет себя так же, как Го, и легенда эта правдива. Хотя даже не легенда. Всё, что из Го и от Го, всплывает, едва садится солнце, а с восходом опускается.

– Ты хочешь сказать, что весь город всплывает в воздух после того, как садится солнце?

– Это именно то, что я сейчас сказал.

– Не верю.

– Но вот он город, парящий в воздухе, веришь ты тому или нет.

Он поворачивается и входит в таверну.

– Кеме! – встречают его восторженные голоса.

Соголон собирается войти следом, но не может оторваться от того, что находится перед ней. Казалось бы, всё выглядит как обычно, но это если не смотреть вниз, а на краю деревянной или каменной дорожки есть зазор, отделяющий одну от другой. Что, если кто-то туда невзначай провалится? Или, может, люди из Го освоили еще и летание? Вот они снуют в своих повседневных делах и при этом ничем не отличаются от любых других в Фасиси. А ведь это таверна. Что может случиться с пьяным, который плохо держится на ногах?

Мимо проходят трое, увлеченные спором о том, как между девушками можно заметить и распознать богатую. Соголон провожает их взглядом, пока те не скрываются слева за стеной, испещренной светящимися красными узорами. Ее подмывает к ним прикоснуться, узнать, жжется или нет. Район вокруг большой, дома теснятся один над другим, во многих из них зазывно горит свет – значит, люди там спокойно занимаются своими делами. Соголон входит внутрь.

На каждом углу трепещут факелы. Под их неверным светом хохочет, шумит, ругается народ; мотаются пьяные головы, требуя еще вина или пива, а кто-то бойкий взывает:

– Ну и сама подходи обнаженная!

– И что же ты думаешь делать со мной обнаженной, задохлик? – смеется разбитная деваха-виночерпий.

– Ты, главное, подходи! – кричит ей в ответ беспечный выпивоха. – Подходи, и я выпью тебя до донца, как это вот пиво!

– Как же ты меня испьешь, когда в тебе из-за выпитого уж днища не видать? – бойко отвечает деваха под всеобщий гогот.

Под взрывы смеха Соголон ищет Кеме и находит его по голосу, громкому, как крик, нисходящий до выдоха. Здесь всё немного странное, как во сне. Слышно звучание ко€ры и уда^[21], но тех, кто играет, не видно. Тусклого освещения вполне достаточно, чтобы всех разглядеть, но на лицах словно мягкий лиловый грим, скрывающий очертания. Все полулежат на расстеленных по полу коврах, припав к валикам и подушкам. Кеме сидит и радушно хлопает лежащего рядом льва, который в ответ неохотно рыкает и приподнимает лапищу, будто собираясь смести приставалу с ног. Кеме смеется лишь громче, остальные ему вторят. Спиной к Соголон в обнимку с длинным посохом сидит старик – худющий, все ребра можно пересчитать. Рядом развалился немолодой семикрыл; без своей мотни на голове он блестит лысиной. Бок о бок с ним сидит кто-то в доспехах, похожих на те, что у Кеме. А рядом дама в длинном платье с золотыми полосками; ткань такая тонкая, что сквозь золото просвечивает тело. Мимо Соголон к ним протискивается какая-то молодая, видная; Соголон принимает ее за служанку, но она смело, как ровня усаживается рядом со стариком.

– Соголон, познакомься с моими друзьями, – говорит Кеме.

Первым оборачивается старик, и Кеме начинает с него:

– Это Алайя. Не удивляйся, если где-нибудь в Малакале или Миту ты встретишь такого же, как он. Скорее всего, это будет его близнец.

– А если таких восемь или больше, то всё равно близнец? – интересуется старик.

– Больше восьми – это уже инцест, а не близнец, – поправляет соседка, и угол опять взрывается хохотом.

– Эту злодейку, что рядом, зовут Бимбола.

– Каждую бабу, видящую мужика насквозь с его дурью, клянут не иначе как злодейкой, – усмехается Бимбола и глазами указывает Соголон местечко, куда можно сесть.

Кеме продолжает:

– Семикрыла ты знаешь, но, наверное, впервые видишь его лицо. А слева от меня Берему, лев с самой гадкой пастью во всем Фасиси. Да, зверюга?

Лев снова издает утробный рык.

– А вот справа… Справа от меня та, кого бы вам лучше не знать.

Из темноты что-то шлепает Кеме по голове, сбоку.

– Женщина, чем ты меня, черт возьми, сейчас угостила?

– Тем, чем угощают Берему, – является в поле зрения та, видная. – Я Ому. А ты кто будешь? – спрашивает она гостью.

– Я Соголон.

Кеме смотрит на старика и спрашивает:

– Ну так что, Алайя, как там наш Король?

– Дворцу служишь ты. А я всего лишь гриот.